Текст книги "Век Просвещения"

12. Пик карьеры (самая середина второй тетради)

Да, я был горд – вокруг меня вертелся мир, и я им даже немного управлял. Отбирал, сортировал, прикидывал, какие из сообщаемых в посольство сведений могут выставить меня в лучшем свете. Воистину, я становился политиком и играл сразу на нескольких столах. И знал, что начальство миссии также жонглирует донесениями, поэтому отнюдь не все петербургские новости своевременно дойдут до Версаля. А некоторые не дойдут вообще.

Но ничто не стоит на месте. Постепенно в моей копилке слухов набиралось все больше странностей, и главной из них была та, что русские не любили своего императора. И не столь уж сильно скрывали это, по крайней мере от меня, доктора и иностранца, вряд склонного при первой возможности строчить донос в тайную полицию (что, как я понял за время жизни в гарнизоне, является одним из любимейших занятий русского карьериста). Возможно, их языки развязались и оттого, что император недавно приказал распустить этот, необходимый любой державе департамент. Действие, что и говорить, весьма сомнительного достоинства.

Я прекрасно знал, насколько русские опасаются ареста по обвинению в государственном преступлении, и какая малость может стать тому причиной. При этом корень зла был в том, что дальнейшее судебное производство шло негласно, безо всякого участия каких-либо юридических инстанций, и люди никогда не могли понять, почему одного обвиняемого в скором времени выпускают из крепости, а другого секут кнутом и ссылают в далекую северную деревню. Логично было заключить, что следствие производилось разумно и что невиновных оправдывали, но ведь никто не знал этого наверняка! Правда, в царствование покойной императрицы нравы заметно смягчились, но страх перед тайной службой оставался у русских в крови. Впрочем, как раз поэтому службу эту нельзя было отменять – не оттого ли подданные императора так страшились ее, что многие из них взаправду носили в себе преступные замыслы против высшей власти? В самом деле, представьте себе государство, не имеющее каких-либо секретных комитетов, специальных палат, занятых расследованием дел, связанных с возможными делинквенциями такого рода – долго ли оно простоит?

Сперва я полагал, что мне придется применить немалые усилия, дабы разговорить своих пациентов и что услышать от них какие-либо нелицеприятные или хотя бы не официальные суждения будет почти невозможно – ведь в столицах так мало верных друзей и дверей, непроницаемых для шпионов. Каково же было мое удивление – иногда пациент начинал говорить на политические темы даже во время предварительного осмотра, сразу, как только убеждался в том, что я в достаточной мере могу его понять. Нет, это случилось не в единый миг, но уже ранней весной я ощутил решительную перемену в настроении своих клиентов, до того обходивших подобные предметы осторожным молчанием. И правильно: ведь если донесут, то по головке не погладят, даже если петь начальству осанну, а если не донесут, то подумают, что ты сам и есть доносчик.

И вот на меня хлынул все усиливавшийся поток политической грязи. Никто не таился – наоборот, казалось, будто мои собеседники соревнуются друг с другом в крамоле, не боясь ареста, следствия и строгой кары. И это были русские – послушнейший и оттого наиболее азиатский из народов Европы. Никаких сомнений – благонамеренные горожане на глазах становились государственными преступниками! Контраст с привычным отношением к властям – молчаливым и подобострастным одновременно – был столь разителен, что я поначалу грешил на не до конца упраздненную тайную полицию, направившую ко мне выводок дешевых провокаторов, но вскоре от этой мысли пришлось отказаться: одинаковые сентенции неслись от зажиточных купцов, мелких чиновников и даже сановников средней руки. Многие не понижали голоса, употребляя самые громкие имена, сплетничали, не заботясь о правдоподобности, и со смаком травили анекдоты, в которых, даже на самый снисходительный взгляд, не было ни грана истины. И ни в одном из рассказов – вне зависимости от степени их правдивости – не было ничего, могущего выставить императора в выгодном свете.

Петербуржцы отчаянно, не побоюсь этого слова, фрондировали! Пытались перещеголять друг друга в смелости, наглости, жалобах на действия правительства. И это в большинстве своем вчерашние и нынешние полуварвары, не раз терпевшие ужаснейших и жесточайших деспотов-самодуров! Милый, безвредный, к тому же, по слухам, любивший немного выпить и со свистом прокатиться по городу молодой монарх вызывал непонятную волну глухой злобы. Ему ставили в упрек перемену военной формы, переименование полков, жажду новой войны, малое уважение к здешней вере и непременное желание командовать тушением пожаров.

В последнем была доля правды. Недавно в столице действительно сгорел богатый дом и примыкавшая к нему церковь, несмотря на то, что император лично прибыл на пожарище. Совершенно случайно я оказался тому свидетелем: проходя по соседству, затесался в толпу и неожиданно оказался вытолкнут в первые ряды, когда требовательные голоса стали кричать: «Доктора! Доктора!» Не желая умалчивать о своем ремесле и немного стыдясь собственного любопытства, я сделал несколько шагов вперед, поклонился в сторону фыркающих лошадей и звеневших шпор, поднял взгляд и неожиданно узрел властителя величайшей империи мира. Тонкие и резкие черты его лица преломлялись в свете факелов. «Кто таков?» – отрывисто спросил он, продолжая сдерживать гарцующего жеребца, и, не слушая ответа, указал рукой в сторону, тут же сорвавшись с места. Я почел разумным немедля устремиться в обозначенном направлении, хоть за мной и никто не следил, и скоро наткнулся на небольшую группу погорельцев, впрочем, не требовавших особой помощи. Его величество разъезжал по пепелищу вплоть до утра, отдавая, как говорили, быстрые и противоречивые распоряжения. Увы, в тот раз удача ему не сопутствовала. Замечу однако, что вслед за этим последовал весьма разумный именной указ, запрещающий строение деревянных домов на южной стороне реки, предписывающий наличие и отменное содержание колодцев с водой во всех дворах города и обязывающий возводить каменные строения на месте сгоревших бревенчатых зданий.

И что же? Все мои знакомые русские были в единодушном негодовании от того, что им предписывают непомерные расходы, ничего не предлагая взамен. К тому же выкопать колодцы им приказали в двухнедельный срок, под угрозой значительного штрафа. И пораздумав, я вынужден был с согласиться с недовольными, хотя бы отчасти. Тушение пожаров есть обязанность государства, и оно должно само принимать к этому известные меры. Например, взять на казну расходы по рытью и облицовке колодцев, хотя бы частично, или как-либо еще показать подданным, что законы о борьбе с огнем выпускаются для их же пользы и что государство принимает в этих заботах посильное участие.

Истинно было и то, что многие приближенные императора, вывезенные или выписанные им со своей родины, ходили к пышным церковным службам в лютеранской церкви, что вызывало у моих пациентов почти нервический припадок, причиной которого было искреннее религиозное негодование. Кажется, я еще не упоминал, что русским, исповедующим, как известно, греческое христианство в его очень древнем изводе, свойственна особенная ревность о своей вере. Выражается она, однако, главным образом, в строгой приверженности старинным обрядам, неизменным с давних времен и тщательно соблюдающимся, хотя, когда разговор в моем присутствии заходил на подобную тему, мало кто из них был просвещен на предмет сущности таинств или, тем более, сложных вопросов богословия. Напротив, русские очень подробно знают жизнь многочисленных святых, готовы часами пересказывать совершенные ими чудеса и почти все носят на теле или зашивают в костюм амулеты, имеющие отношение к их святому покровителю. Отступающих же от этих правил, будь то сам император, они непременно считают еретиками, и в этом вполне единодушны.

Подумать только, все это, ничуть не смущаясь, мои пациенты говорили мне, католику! Впрочем, я давно, еще живя в гарнизоне, разрешил своим русским сослуживцам обращаться ко мне на здешний лад, используя искаженную, но для них более привычную форму моего имени. Возможно, поэтому они, в силу какой-то странной аберрации сознания, принимали меня за своего, несмотря на мою не очень чистую речь и очевидный иноземный акцент. Почему-то я им казался ближе, чем их собственный император!

Градус недовольства и преступного злоязычия рос с каждым днем. Поначалу я отмахивался от слухов, клубившихся каким-то нездоровым, прямо-таки ядовитым роем, и уж во всяком случае не извещал посольство о беспрерывном lesemajesté моих пациентов. И еще несколько недель, с некоторой растерянностью следя за накипавшим валом корявой ненависти, не понимал, нужно ли мне что-либо предпринять. И каким весом обладают эти, как ни говори, частные мнения, не предаю ли я им такую важность только потому, что они льются на меня каждый день? Не рассеется ли это поветрие безо всякого следа, особенно если власти примут даже самые минимальные меры?

Где-то в середине мая мой бывший патрон с помощью условленного и несколько раз настойчиво повторенного знака вызвал меня на экстренное свидание. Скажу по правде, я двинулся на него с чувством облегчения: только что, казалось, нащупавший под ногами верную почву, я теперь искренне нуждался в водительстве чужим опытом. Такое всеобщее неудовольствие – не явится ли оно причиной тому, что грядущая война за датский Шлезвиг может пойти насмарку, и дружба России с Пруссией окажется совсем недолговечной? Или император сумеет настоять на своем, как здесь обычно бывает?

Едучи по городу в экипаже, я невольно заметил, что все идет, как обычно, как заведено, и спросил себя: а не преувеличиваю ли я, не обманываюсь ли? Возможно, мой угол зрения исказился от того, что я в первый раз в жизни оказался столь приближен к русскому высшему свету? Ведь я о нем по-прежнему знаю слишком мало, а три-четыре месяца назад и вовсе не знал ничего. Мои гарнизонные сослуживцы, писари, санитары и слуги – люди совершенно иного коленкора. Почему я посчитал, что, пообщавшись с ними чуть более двух лет, я стал знатоком России? Она – теперь мне это ясно – совсем другая, и уж тем более она совсем другая здесь, в Петербурге. Но из этого ничего не следует, ибо русский обычай сильнее любой логики. Не исключаю, что они так же поносили старую императрицу, а еще раньше – и ее сиятельнейшего отца. Просто не хватило достаточно проницательного наблюдателя, чтобы уловить эту особенность туземного характера.

Оказывается, русские одновременно покорны и вечно недовольны. Первое – прописная истина, а для того, чтобы ощутить второе, нужна некоторая работа. Вообще эту страну можно узнать только изнутри, она поддается лишь эксперименту, а не умозрительному рассмотрению. Да, именно так: Россия – это совокупность обычаев. Поэтому, говорил я себе, все останется по-прежнему. Офицеры будут выгонять солдат из казарм в любую погоду, даже желательно в ненастье, прямо как сейчас, и те будут механически дробно таранить дождь высокими киверами. И вряд ли их нравы изменятся оттого, что император приказал им носить короткие мундиры, испанские трости, записные таблички в кармане и ежедневно упражняться с эспонтоном. Или все-таки изменятся? Только не назавтра, а понемногу, со временем – частая экзерциция дисциплинирует. Даже последнего лентяя и неумеху. Из любой нации. И русские – не исключение.

Я приказал кучеру посторониться, пропуская встретившуюся нам батальонную колонну, и против своей воли долго провожал ее взглядом. Легкое опоздание на встречу с начальством, вдруг пришло в голову, мне повредить не может. Скорее, наоборот.

13. Предчувствие

Если сказать честно, то с утра мистер Уилсон ничего не заметил. Правда и то, что жил он чуть в стороне от людских толп, не на проспекте или канале, а в улочке боковой, неприметной, но аккуратной и, что главное, плохо доступной для ветра. Сам коммерсант своего счастья не замечал: езживал по городу зимою в санях, плотно укутанный медвежьей шкурой, а в частые здесь дожди пересаживался в карету. Зато дворне его, которая носилась туда-сюда в лавки, на рынок и по другим надобностям, от такой диспозиции выходило послабление. Как сворачивали с набережной за угол, к дому, так уже и успокоение на сердце, теплее становится, не дует и светло – учредил хозяин, чтобы при входе завсегда до самой поздней ночи пылали факелы, обернутые специальной просмоленной тряпкой, даже в самую непогоду не гасли, во как.

Но не помогли фонари, постепенно горевшие все реже и реже, а к концу апреля и вовсе оставленные, не помогла и наступившая в мае обычная петербургская серая синь, светлевшая с каждым днем, ясневшая, обещавшая ночи ласковые, а ветер попутный, без летучих облаков, штормовых дождей и тревожного свиста, удачную торговлю и жизнь неспешную, долгую и счастливую. Провело летнее солнцестояние, которое растягивалось в здешних широтах на долгие дни. Обманули, все обманули – и светильники, и застывший от безделья камин, затуманила голову прозрачная голубизна, что полновесно распустилась под прочистившимся, как после долгого кашля, небом.

И ведь как хорошо-то шло все, как гладко, как понятно, предсказуемо и взаимовыгодно. Как выпукло выступали в самом близком и в не таком близком будущем разные перспективы, контракты, поставки и платежи. Как аккуратно загибались листы гроссбуха, как ровны были в них колонки цифр, как неизменными плюсиками украшался баланс внизу каждой страницы. Как было все пронзительно ясно – вот тут-то бы и остановиться-оглядеться, да и заразиться осторожностью, – было так, как не бывает, как никогда не выпадало мистеру Уилсону ни в этой стране, ни в какой другой. Ан нет, закусил удила и понесся почтенный коммерсант, как по летней столбовой дороге да на свежих лошадях по раннему утречку. Строил планы обширные, умозаключения делал прочные, далеко хотел заглянуть.

С каждым днем все явственней становилась кампания дальняя, датская, для кого-то почти адская, а для кого самая расчудесная. Во-первых, начинаться она будет долго – сколько месяцев уже говорят да обещают, а еще не сдвинулись, или сдвинулись, но медленно, находятся на марше, растянулись по всей Померании, едва только в Мекленбург нос засунули. А что – Россия-с, господа-сударики, дело известное. Тут поспешают без торопливости. Но пойдут, друзья любезные, пойдут и дойдут, никуда не денутся – государь настойчив, – однако будет это сделано медленно-медленно и без малейшей охоты. Во-вторых, флот датский есть изрядная сила, торговым кораблям русским по Балтике теперь будет ни-ни, опасно, разве что каботажные заплывы совершать, имперские воды отважно не покидая. Но вот, в-третьих, суда британской короны, куда бы оные ни шли, никто тронуть не посмеет. А все вкупе означает временную почти что монополию (а может и полную – мы еще посмотрим, что выкинет в этой связи государь шведский) на торговлю с Санкт-Петербургом, Ревелем и Ригой, а следовательно, и особые прибыли от товара, к коему русская земля иного доступа не имеет. И, в-четвертых, в обратную сторону – тоже порядок полный, ибо и сбыть-то свои богатства здешнее государство теперь сможет только с большим поражением в возможностях. А сбыть их оно, как уже говорилось ранее, хочет весьма, и без многих упраздненных ныне таможенных и прочих ограничений. Ну, и в-пятых, самое лакомое состоит в том, что хоть и непонятно, где войска русские сыщут себе пропитание, а лошадям корм в далеких мекленбургских и шлезвиг-голштинских угодьях, и не меньше четверти наличного состава на марше потеряют от болезней да прочей естественной убыли (и коников едва половину сохранят), но как дойдет до серьезной драки, то не миновать датчанам большого урона и быстрого убыточного мира. И фельдмаршал французский им не поможет – много, скажите, французы в эту войну навыигрывали?

Не продлится эта брань долго, не принесет истощения да изнеможения, лишь выкатит на поднос разного рода профит да добрую зарубку на память: кто в суровую годину свое плечико предложил да не больно-то чужую беду себе в корысть использовал. Потому, понимал полноправный компаньон небезызвестной во многих портах экспортно-импортной фирмы, не надобно гоняться за слишком жирной прибылью, не стоит тыкать козырями в глаза контрагентам – кто аккуратен и вдумчив, и сейчас своего не упустит и о будущем позаботится.

Так что все шло, как по маслу, только по какому-то очень густому, почитай, смоляному, тягомотно до жути, но таки в нужную сторону. Вертелись колеса, скрипели неохотно, цеплялись друг за друга неровными зубцами, застревали и снова трогались. Вот, наконец, заготовили по всему Нарвскому тракту лошадей – гнать к армии новое командование на резвых рысях. И, доносили верные люди, полетело вдоль моря распоряжение о приготовлении фуража и провианта на пути следования сил, долженствующих выступить из столицы под водительством самого императора (невиданная, успел удивиться мистер Уилсон, в здешних местах предусмотрительность – даром, что ли, государь есть природный немец). Но не складывалось вовремя сделать задуманное, все равно не складывалось. А почтенный коммерсант предвидел, что именно так будет, и потому не очень печалился. Уже пропустили несколько недель самых удобных, и непрерывный сине-серый день, пока совсем невидимо, начинал клониться на убыль, но должна была, как ни кинь, вот-вот должна была тронуться телега, загудеть дорога, заныть труба, ахнуть тысячеголосая глотка.

И тронулась, загудела, ахнула. Покатилась, быстрее, еще быстрее. И заныло, ой как заныло ущемленное сердце, обманутое, обойденное, осмеянное и позабытое.

14. Поручение

Патрон был явно недоволен и говорил быстро, не прерываясь, не двигаясь и не глядя в мою сторону. Это означало, что аудиенция будет очень краткой. На всякий случай я не решался поднять глаз выше пуговиц его топорщившегося жилета и напряженно держал шею в полусклоненном состоянии.

– Я вам настойчиво рекомендую нанести визит доктору – было названо известное в столице имя, принадлежавшее европейскому врачу, вхожему в самые высокие круги и, кажется даже, числившемуся официальным медиком некоторых членов царствующего дома. – Да, я удивлен, что вы раньше этого не сделали. По-видимому, вас чересчур увлек сбор сплетен. Я понимаю, это захватывает, но не всегда имеет отношение к делу. Вот к чему приводит излишняя самостоятельность. Не спорьте, у нас мало времени.

Я положительно знаю, что высокочтимый советник не откажется от добровольной помощи молодого коллеги, даже будет рад. Господин придворный доктор – человек хоть и крепкий, но, как ни говори, пожилой, ему тяжело таскать за собой все необходимое, раскладывать, следить за инструментом. А слугам в этой стране можно доверить еще меньше, чем у нас на родине. Как вы думаете, сколько ваших дворовых – и ведь их только трое – уже доносят на вас во все здешние инстанции? Или в другие посольства? Вам это не приходило в голову, не правда ли? Конечно, мы и за вами следим, а как же иначе. Но за вашими слугами – в первую очередь. Не кукситесь, вы же не мальчик. Это даже хорошо, что вы вели себя с ними так небрежно. Постарайтесь продолжать в том же духе – будет меньше подозрений. Хотя вы до сих пор не разузнали ничего такого, что можно было бы удачно запродать. Даже нашему собственному министерству.

В любом случае, господину доктору требуется человек квалифицированный. Не говоря уж о том, что никого из простолюдинов невозможно ввести за собой в иные гостиные. Даже будь они трижды неподкупны. Вас же теперь знают в городе, это нам тоже известно. Должен признать, здесь вы поработали неплохо, я имею в виду, как лекарь. Потому никому не покажется удивительным ваша услужливость и непременное присутствие. Да, вы перенимаете опыт, надеетесь на рекомендации, вы скромны, молчаливы и предупредительны. Ни одного лишнего слова – в этой стране везде есть уши. А у них, в свою очередь, есть языки и пальцы. Болтливые и писучие донельзя. Да, я уверен, что он вам не откажет.

15. Мечта

Иногда находили на Еремея думы странные, небывалые, словно спал он посреди дня с открытыми глазами. Прямо наяву вставало, яснее ясного, так во сне не бывает, там все переливчато, дымчато, дунешь – рассеется.

Виделось ему, как они с Танюшкой живут в одном доме, словно муж и жена, как работают вместе во дворе – он по столярному делу, а она – по бабскому, с тряпьем чего-то вытворяет. Или в горнице сидят по углам. И всегда мечталась она ему в платье из белого ситчика и одном и том же платке с крупными синими горошинами. Прядь выбивалась из-под ткани у виска ее левого, и играл с ней легкий ветерок, неведомо откуда по комнатам дувший.

Только дом у Еремки в голове тоже всегда возникал необычный, чересчур светлый да просторный, такие разве у купцов первой гильдии бывают. Или даже бери выше: у самих генералов да царских министров. И откуда пришло чудодейство занятное? Ведь не довелось Еремке в жизни посещать такие палаты, однова провожал отца Иннокентия к важному архимандриту, так дальше крыльца не пустили, на морозе ждать оставили. А вот зрел он мысленным оком обширный дом, не каменный, конечно, а все одно – с потолками высокими, резными подоконниками и окнами в полстены.

Вот что еще странно в этом доме было – чистота. На полу ни сориночки, ни крошечки малой. Доски тесаные, гладкие, хоть босиком ходи, хоть щекой прижмись. Плотно пригнаны, совсем без щелей, работа редкая. И стены тоже чистые, белые, ничем не украшены, даже икон в красном углу не видать. Ни полотенца, ни вязаной салфетки. И печки нет, словно незачем топить в этом доме. Даже боязно.

Только Танюшка все сидит посреди горницы с прялкой, склонив голову набок, вертит колесо правою рукой, а левой волокно направляет, смотрит в сторону и улыбается тихо – и не страшно тогда. Хоть и знает Еремка, знает откуда-то, что пора ему скоро в путь-дорогу уходить из дома светлого, искать неведомо чего, словно в сказке какой. Но отсрочивает, тянет, недвижно стоит у выхода до тех пор, пока не свивается внутри него невидимая веревка, не завязывается в узел вокруг станового хребта, не тащит требовательно, не вытягивает наружу… Тут Еремка обыкновенно мотал головой, приходил в себя и видел – у станка он, нитки продергивает или моет сукна в цеху полоскательном или даже на возу сидит, трясется, везет товар со Двора на рынок, от продавца к покупателю.

Опять незадача: тоже не поведаешь эту дрему дневную отцу Иннокентию, может, он и разъяснил бы что. Только ведь вроде не грех, значит, не нужно, незачем. Но знал Еремка: не потому не расскажет о зазывном видении на исповеди, что нет в нем греха, а потому как не в охотку, для души не потребно.

Ведь не зря говорят, дума заветная крепка, пока огласу нет. Коль сидит в груди твердо, тогда ждет верного исполнения, а пойдет гулять по свету – прощай, не догонишь. А хотелось, страсть как хотелось Еремке оказаться в том доме чистом с высокими потолками, увидеть, как склоняется голова над веретеном, как выбивается прядь из-под платка в крупную горошину. Вот и не желалось Еремке этим странным мечтанием ни с кем в целом мире делиться. Ни самой малой крупиночки. Даже с Танюшкой – засмеет еще. Ей-богу, засмеет. И всем цехам раззвонит, за ней станется – позору не оберешься, одно слово, стыдоба!

Вот и выходит, что лучше молчать.