Текст книги "Век Просвещения"

8. Новое царствование (буквы чуть танцуют, большие промежутки между абзацами)

Мама моя, мама родная, что же такое? Всеблагая Богородица, помилуй нас, конечно, завсегда помилуй, но главным образом вразуми! Направь и выведи, освети, спаси и убереги. Потому как самому понять это все невозможно и умишком хлипким человечьим охватить – выше урожденного моего таланта. В какую сторону ни поверни – не состраивается мозаика греческая, сыпаться изволит, прямо как мозговая крошка под мясницким ножом. Больно мне, больно, пресвятая заступница, исцели, будь добренькая, избавь от головного верчения!

Только успели все удивиться поведению государеву при похоронах его дражайшей новопреставленной тетушки – козлом скакал, вперед и взад от процессии скорбной забегал, языки вкруг себя показывал, – как пошли слухи о подписании и издании указов удивительных и невмочных. Кто вдруг говорит: теперь войне конец. Через два дни уясняется: и вправду – конец, послан к королю гордый гонец с грамотой о мирных делах и полной дружбе. Вроде хорошо: мир, слава тебе, утомились враждовать да постреливать, ожидать с моря нападения дерзкого. Но вроде, по тому миру ни казне нашей, ни державе ничего причитаться не будет. Зачем тогда, спрашивается, воевали мы годы долгие, зачем горемычно мучились, отчего изводили армию и людишек малых?

Не успели отдышаться – другое известие, не слабее первого. Дескать, именным повелением помилованы очень многие, и в первую очередь, значит, преступники вчерашние и позавчерашние, злонамеренники аспидные, все изменники, что за прошедшие блаженной памяти царствования не по своей воле отправились в разные дали, в том числе совершенно неведомые. Вправду, проходит месяц – и поехали печальники, сначала малым ручейком, из ближней ссылки, а за ними прочие, без остатка. И единым строем приняты с почтением, ордена старые не скрываясь носят, прежнее имущество им частями возвернуто, а частями разрешено им – вникни-ка! – ходить по частным домам, выясняя, нет ли здесь в наличии какой картины писаной али ендовы литой, или чего еще, много лет назад законно конфискованного и столь же законно проданного и приобретенного.

Вслед за этим немалым потрясением совсем ни к селу, ни к городу оглашается со всею торжественностью еще один, впрочем, давно пылившийся в правительствующем сенате указ – об отписании владений монастырских на полные государевы нужды. А уж он-то, указ миленький, сколько своего часа ждал, и ведь все нелицемерно согласны были – пропадает земля, стоит неустроенная, а каковы выгоды могут быть и казне, и всяким отдельным лицам. Но все же побаивались – вдруг обвинят в вероотступничестве? Вдруг пойдут по народу толки, что на престоле великом сидит даже и не скажу кто, а в прислужниках у него ходят, ну, сами понимаете. И точно – сразу же понеслись по предместьям да казармам слухи: дескать, к православному нашему исповеданию склонность в вышних сферах недостатняя.

Далее происходит загадочное: издают пространный указ о вольности, рескрипт велеречивый и породистый, о котором уже тридцать лет как толковали, когда громко, а иногда шепотом. Читаешь – ничего не понять. По нелегкому разбору получается, что все законы Преобразователевы, все его, отца отечества, тщания – приучить нашего брата не о себе, кровиночке, на печи раздумывать, а во всеобщем государственном деле непременно участвовать – будто все они посылаются, прости Господи, псу под… Теперь хочешь – служи, а не хочешь – ступай на лавку и дремли без просыпу, никому до тебя дела нетути. Нехорошие пошли от этого думки, прямо сказать, нехорошие, лучше их при себе держать, язык вовремя прикусывая и губы сжимая плотно.

Уже этого бы для первого месячишки с гаком хватило бы – закачаешься, да тут еще привалило, сыплются ворохом подписанные и печатями обвешанные. И ведь знали – лежат разные документы в высоких кабинетах, ждут своего часа, работают над ними важные комиссии, но сказал бы кто, что их начнут выпускать, и не в очередь, а скопом, как собак злобных на нашу душеньку онемелую! Мы бы этого заразу заглушили, затоптали и на весь мир высмеяли. Любое узаконение – вещь сложная и обоюдоострая, требует многостороннего обсуждения, частого отклада в сторону, временного забвения и приведения в полный эквилибр, тут несколькими годами редко когда обойдешься.

Вместо этого – новая сюрприза. Только успели выдохнуть и закручиниться, головой заболеть и слегка отлежаться – нате! – своеручно изволит его императорское величество полным макаром упразднить свою же собственную Тайную канцелярию и предать забвению все сыскные дела прежнего царствования. Запрещает произносить «Слово и дело» и велит сходные изветы впредь расследовать на новый манер и об умыслах в преступлении против властей доносить в ближнее судебное место. Ах ты, злодейство – а кто же государство теперь спасать будет, кто вредоумышленников на чистую воду выведет, кто допрос проведет по полной строгости да с должной умелостью? Тяжко нам станет, ой тяжко.

Даже вдруг обидно стало – а для чего ты, Василий Гаврилович, мил свет, так трясешься и маешься, разными секретами скрываешь рукопись свою потаенную, а иные словеса и запечатлеть боишься? Про себя думаешь, а бумаге не доверяешь. От кого ж ноне хорониться, зачем страданием душу изводить? Таперича в такой писанине никакой страшной опасности нет – на дыбу не повлекут, кнутиком не пригладят. А потом долистал до конца – и аж вздохнул облегченно: нет, по-прежнему прятаться надобно, и хоть не всякому навету по нынешнему дню поверят, а за правду запросто притянут.

Даже радостно стало, будто понял что. Получается, это перекур нагрянул, а не тормашка к небу задралась, называется по-нашему: полная смена хода дел. Упорядочивание, значит. Будут родимые братики из одних кабинетов в другие переезжать, старые папки в архив складывать, перья по-новому чинить и мундиры шить супротив прежнего регламента. А пока устаканится – поживем, поохаем. Ну вот и хорошо: совершеннейшая понятка, можно запрягать дальше. Ан нет. Небольшенько отдышался, перемогся, в баню сходил, кваском запил – новая катавасия, прямо полный ай-ай-ай и никакой интермедии.

Приходит известие веселенькое, с самым первым родственно связанное воистину: вправду будет у нас с немецким крулем полное замирение и великое сердечное согласие, владения же ему все немедля имеют быть возвернуты, о чем объявляется большой салют и всеобщее ликование. И тут же добавочек малый – миру-то полному не быть, поскольку есть у нашего нового сердечного повелителя аспидный враг, и не кто-нибудь, а другой круль, теперь датский. Посему предписывается армии стрелки перевести, проверить провиант и амуницию, вслед чего готовиться в новый поход: вместо Силезии для королевы богемской и венгерской (и австрийского дома по совместительству родительницей и главой) будем мы ноне воевать другое заморское герцогство. Только уже для родимой по сегодняшнему времени Голштинии и в полном союзе со вчерашним злыднем Фридрихом, а ныне – удалым молодцом и лепшим другом нашего славного отечества. Говорят, что его величество объявил это на важном празднике – и прямо в глаза датскому посланнику. Не знаю уж, правда ли это, скорее, конечно, вранье – ну а как правда? Смеяться ли, плакать – невозможное дело!

Вот и суммация новостей за последнюю недельку с гаком, а кто не спрятался, то я не виноват. И к тому же пост на дворе Великий, а кругом – балы да парады, сплошное нарушение, а все боятся – и ездят, и прыгают, ноги выше головы, чтобы угождение показать. Да и то не предел: оказалось, что страсть как любит его величество глядеть на пожары. Посему издал суровый приказ: как где знатный пожар, то непременно извещать монарха, дабы император всероссийский завсегда прибыть на сие пепелище был способен и мог своеручно огонь к прекращению принудить. Оттого кое-какие дома сгорели до основы, ибо боялась пожарная команда приступить к тушению оного, государя не дождавшись.

Ну, теперь все. Перо в ящик, мысли на полку. Только вертятся, вертятся мысли-то. Но все равно, ай-да, гой да, нечего мне более сказать, прекращаю я писать, ибо хоть и отменили Тайную, а людишки наши изветы сочинять не разучились и в триста лет хорошо не разучатся. Этого-то таланта, тяжело взращенного, да славно притертого, у нас никто не отнимет: ни зима, ни природный ворог, ни басурманское отродье, ни свой брат православный. Хоть говорят, что за морем живет народ, нас во многом лучший и талантами превосходный, верую истово: первые мы по таковскому писательскому ремеслу во всем мире и отличны на сей стезе беспрекословно.

9. Реформы

Все-таки в замечательное время выдалось жить мистеру Уилсону – какие вокруг перемены, и как здорово ими можно будет воспользоваться! Этого, впрочем, не замечает никто из уважаемых коллег, ну, тем хуже для них. Такое положение дел приносит даже двойное удовлетворение: интеллектуальное, от сознания собственной правоты, и материальное, уже сугубо конкретное, количественное. Последнее, впрочем, находится пока в некоторой перспективе, тоже являясь предметом скорее умозрительным, нежели легко ощутимым. И все равно – насколько же приятно оказаться правым!

Никто не верил, что Россия может так быстро и так чрезвычайно измениться – а вот вам, постылые скептики! Может, и еще как! Столько судьбоносных законов и в какой малый срок!.. Чрезвычайно поучительно для иных великих держав. И особенно значимо, что чуть ли не самые главные законы – о свободной торговле и великой экономии – нам особенно споспешествующие и выгодные. Как это все-таки по-русски – разом взять и все преграды многолетние без удержу порушить. Теперь – вывози не хочу! И с каким прибытком! Пеньку и лен, парусину, лес, известь, мед… Да и железо местное – тоже не худо. И на зерно – никаких ограничений, хоть признаем честно, его здешнему народу иногда не хватает, слышали, что там, в глубинке творится, если год неурожайный. Так сказано же – без удержу, тут иначе не умеют.

Короче говоря, на глазах открывалась золотая жила, и каких, с позволения сказать, размеров, в пол земного шара. При этом роста цен не предвиделось, ведь иными законами предписывалось строжайшее соблюдение расходов и неустанное наблюдение за денежным потоком, который предполагалось подпитывать всеми возможными средствами, включая, как доносили верные люди, даже заморские кредиты – кстати, не британские ли? – и чеканку легковесной медной монеты.

Господи, сколько лет он ждал, не мог дождаться, когда в этой стране что-нибудь сдвинется с места, и вот, наконец! Четкие, продуманные решения, понятные приоритеты, адекватные задачи, отмена древних и оттого наиболее дремучих установлений, причем самых вредных, мерзких. И главное, забегали-то, забегали-то как все. Фельдъегеря скачут, полицейские торопятся, гвардейцы маршируют, вытягивая носок. Хорошо, между прочим, идут, собаки, совсем как на континенте.

«Правда, – подумал здесь сэр Генри, – без особой радости в глазах маршируют-то, даже наоборот». Видел он давеча краем глаза одну такую колонну – ноги шарнирные, лица деревянные, взоры каменные. Ну ничего, здесь, в России, и не таких обламывали. Вон, царь Петр всю старую гвардию, когда бунтовать вздумала, на эшафот отправил – и ничего, только крепче сидеть стал. Теперь, конечно, время не то, головы сотнями уже не секут, да и покойная императрица, сказывают, вовсе этого не любила, даже если тайным образом. Мягчеют нравы почти на глазах, нежнее все стало, цивилизованнее. Разве что главных смутьянов – в ссылку за дальние реки или, коли почти никакой вины нет, то домой, в глухую усадьбу, без права выезда в губернские города и поступления на службу.

Кстати, от указа об освобождении благородного сословия от той самой службы тоже будет столько последствий, даже пока неявных, вот, кстати, совершенно замечательная штука, как ни посмотри. С одной стороны, повалят теперь, миленькие, скопом в отставку из разных гнусных мест, а превыше всего из армии, из гарнизонов дальних, постылых и недоходных. А с другой – придется ныне вольной чистопородной братии себе на жизнь зарабатывать, у половины-то крепостных с гулькин нос, отеческий дом в развалинах, а поля заросли сорняками еще при позапрошлом царствовании. Но при этом многие – люди образованные, благородного толка. Не пропадут, даже наоборот. Если возьмутся за дело, то преуспеют, а потом и других за собой потянут. Общество, что ни говори, должно серьезнейшим образом измениться. Нет, не сразу, но лет через пять-десять Россию будет не узнать. Вот так-то, милостивые государи и государыни.

10. Успех

Одно смущало меня, даже повергало в изумление. В какой-то момент я был вынужден признаться себе, что мое, не такое уж малое знакомство с русскими, и, смею сказать, разумение их душевных и мыслительных особенностей оказалось не в силах разрешить загадку, на которую совершенно нельзя было закрыть глаза. Все мои петербургские знакомые чрезвычайно холодно относились к первым указам молодого государя, даже если простейшие соображения личной выгоды должны были им неопровержимо подсказывать обратное.

Да, отнюдь не со всеми действиями нового императора я мог согласиться – особенно как француз. Но было несомненно: для русских его новые указы, пусть сыпавшиеся неожиданно и без разбору, несли множество благ, в этой стране незнаемых и даже неслыханных. А что до неразборчивой поспешности, то разве здешней державой кто-нибудь управлял по-другому? Да и можно ли – по-другому?

Я вспоминал русских офицеров в прибалтийском гарнизоне, это, надо признаться, были не самые лучшие представители своего племени – те, кто не сумел или не захотел удержаться в действующей армии. Бывало, они на ровном месте, без малейшей к тому причины утрачивали контроль над собственным подразделением. Солдаты просто переставали их слышать. Обычно это были те командиры, кто не умел добиться своего знанием дела или твердостью приказа.

Заметив непорядок, они часто переходили на крик, их дурному примеру следовали унтеры. Давно известно: чем меньше уверенность командира, тем он истошней.

Но в любом случае пользы не было – ни для кого. Ведь повиноваться надо всегда. Даже если твой офицер не хватает звезд с неба, он все равно знает больше, и не солдатское дело – рассуждать и выставлять оценки. В этом суть армии. Однако во многих взводах и даже ротах о повиновении не шло и речи, дисциплина, когда-то утраченная, ни за что не желала возвращаться, несмотря на самые рьяные усилия командиров. На плацу стоял непрерывный ор, свистели палки – но даже мне была видна их полная тщета перед лицом набычившегося, молчаливого солдатского упорства, стойкого и неподвижного, словно вросшего в землю рваными подошвами сапог. Они не верили и потому не желали исполнять команды, пусть и себе во вред.

Очевидно, что новый император прекрасно изучил свой народ. С ним нужно действовать быстро, не предаваясь сомнениям. Что он и делал, кстати, не без успеха. Но почему его подданные не верили ему, почему смотрели угрюмо, как ветераны, считающие себя выше уставных требований, глядят исподлобья на излишне распорядительного подпоручика? Впрочем, в руках монарха – полнота власти, и он всегда сумеет найти себе новых советников. А распоясавшиеся фузилеры будут отправлены по дальним крепостям, на их место заступят те, что умеют повиноваться и знают свой долг. Столичной публике придется смириться. Таковы законы государственного бытия.

Поэтому я пришел к единственно возможному выводу – и с небольшими оговорками известил о том своего патрона, – что в силу не могущих быть предвиденными причин наша любимая держава потерпела очевидное дипломатическое поражение, которое, впрочем, можно в дальнейшем, при условии продуманной и упорной деятельности, низвести до уровня тактического. Необходимо лишь было взять паузу и терпеливо ждать возможности для контригры, ни в коем случае не прекращая сбор и анализ информации. А удобный час мог наступить очень скоро.

Ведь внешнеполитическая стратегия нового самодержца секрета не составляла: обратить острие своих ударов на север Европы и создать там российский анклав, на манер того, как шведы когда-то подчинили себе всю Балтику. Кроме того, налицо было желание отменить наиболее ветхие из бородатых московитских установлений, чего, по разговорам, желала, но так и не решилась сделать покойная царица, а также с надлежащей умеренностью реформировать армию и прочие службы, дабы ускорить чиновное продвижение наиболее одаренных лиц.

Возможно, следуя прусскому идеалу, его величество в какой-то момент обратит внимание на образование – лет через пять. Станет искать по всей Европе учителей, искусных ремесленников, открывать школы, хотя бы в больших городах. Это в длительной перспективе может улучшить внутренние российские дела. Случись так, сей достойный монарх несомненно заслужит признательность подданных и высокие оценки историографов. Однако во внешних сношениях деться ему будет некуда. Ведь в эту войну ничего не изменилось, расположение и соотношение восточных держав осталось прежним, а их противоречия – неразрешенными.

По-прежнему между Бранденбургом и Пруссией будет пластаться жидкий польский позвоночник, на юге, имея на фланге цесарскую империю, повелитель народа россов будет безуспешно воевать с османами, посылая свои войска изнемогать в голодных и безводных степях, а с севера в стойке обиженного сторожевого пса станет мотать загривком сталелитейная Швеция. Все вернется на круги своя – так вот, на круги своя и должна вернуться политика нашего всемилостивейшего короля. Не сокрушаться надо, а ждать и направлять. Всеми возможными способами удерживать императора от столкновения с дружественной нам Швецией и примирения с британцами. А уж когда он выберет, с кем ему враждовать – с двором берлинским или имперским, то тут мы должны быть наготове и сделать ход немедленный и дерзновенный, который бы сразу смог стать реверсом для нынешнего паса. В свою очередь, для этого, как сказано выше, необходима информация, своевременная и непрерывная.

И вот здесь я постепенно начинал становиться незаменим – иного вывода в нашей миссии сделать не могли. Врачебная деятельность вкупе с неплохим знанием разговорного русского приводили ко мне людей разных и, как правило, значимых в своих кругах, торговых, придворных, служилых. Многие из них никогда бы не стали разговаривать друг с другом, но охотно делились со мной многочисленными секретами отнюдь не медицинского свойства. Я не успевал их записывать, а отчасти опасался это делать, поэтому моя голова скоро начала пухнуть от чрезмерного количества государственных тайн. Скоро я стал понимать, что отнюдь не все сведения мне следует сообщать в посольство, и вовсе не по причине их малодостоверности. Такое заключение стало для меня изрядной новостью, и, свыкшись с ним, я неожиданно начал проникаться к себе все большим уважением. Деньги этому тоже способствовали. Русские не считали зазорным щедро вознаграждать иноземного доктора, хотя его услуги порой оказывались самыми ничтожными, – так решительно повелевало ими ложное тщеславие.

11. Неизвестные

Странное узрел Еремка дело, странное и невиданное. Была по дороге из слободы да в сторону Двора изрядная пустошь. Место вроде для жизни не сильно пригодное, никому не нужное, хоть и не гиблое, но какое-то квелое, малорадостное. И не темно, а не весело, и не болото, а сыростью дует. Никто там не строился, не селился, и старался Еремка – да не он один – проходить то место побыстрее. И вот как-то на неделе, идучи то ли справа налево, то ли слева направо, по своей ли надобности, а может, по казенной, увидел там один воз, а затем и другой. Посреди разложенного скарба несколько густобородых, по-необычному одетых мужиков в надвинутых на уши выгнутых картузах споро и молча копали подклетную яму. А рядом – приметил Еремка – лежали бревна, копошилась на ветру пакля, дожидался своей очереди иной строительный материал.

Остановился удивленный Еремка, загляделся. Мужики же на него никакого внимания, даже не повернулся ни один. Только на руки поплевывают да копают. Чавкают лопаты, воздух секут, землю сыплют в разные стороны. И не успел опомниться Еремка, как яма-то почти готова, и вроде ровная, в четыре правильных угла. Редко видал он работу такую, разве что в кузне, но там-то народу немного нужно – сам кузнец да подмастерье, да помощник из малолеток: один тащит, другой придержит, а третий взмахнет. Здесь же было мужиков с десяток, не менее, и без всякого главного управлялись они споро и согласно – не понукал их никто, не прикрикивал, не махал палкою.

Тут пуще прежнего изумился Еремка: увидел, что из-за скарба небогатого, на поддонах дощатых от сырости сваленного, смотрят на него две женщины, по старинке, по глухой старинке одетые, с платками, туго на лбах повязанными, под подбородками стянутыми, в платьях темной тяжелой материи, с рукавами широкими, по самую пясть выпущенными. И еще один поймал взгляд, уже незнамо чей, жесткий взгляд, неприветливый. Сразу вспомнил о деле своем и о времени ни про что прозеванном, заторопился, почти побежал. Но все равно оглянулся: скрылись те женщины в стороне, а мужики уже по самую грудь стояли в яме, скоро одни картузы видны будут. Тут выскочили двое наверх, и ну разгребать набросанную землю, в два счета разровняли, легко будет бревна носить, удобно. Здесь еще раз удивился Еремка на прощание, как эти мужики разумно да без всякой команды работали, и беззвучно, словно все у них было загодя сговорено и расписано.

Только почему-то расхотелось Еремке через пустошь с той поры ходить – скажи пожалуйста, совсем полный наоборот. Отчего? Теперь-то там люди жили – не плешь, чай, болотная, незачем стало страшиться. Один раз не удержался, проскочил быстрым шагом и увидел, что домишек с полдюжины, низеньких, но чистых, аккуратных, вылезло там из-под земли в сроки скорые, словно грибы после летнего дождичка. Только были тамошние хозяева какие-то отдельные, не нашенские, к прохожим близко не выгребали, больше по задворкам своим чебутыхались, в особку стояли. Хоть и слышал Еремка, как звал там кто кого-то высоким женским голосом – по-русски звал. Откуда такой люд взялся? И сами они заговаривать ни с кем не желали, и Еремке охоты доброго утра им желать была одна маленькая чуточка.

Спустя какое малое время – тоже безо всякой надобности – вспомнил Еремка о новой слободке при отце Иннокентии, и спросил, что ж это могут быть за люди и откель появились они по нашему ближнему соседству. Поджал губы отец Иннокентий, вздохнул. Но не отругал, а спросил в ответ, слышал ли Еремка что о тех отступниках, кои прадеду нынешнего государя и святейшему московскому собору осмелились не подчиниться и книги вероучительные править не пожелали. Ах ты, поразился Еремка, так это они самые и есть, самосожженцы аспидные, беззаконного учения греховодники. Как же, учили его об них, чуть не сам отец Иннокентий и наставлял однова.

Говорил, что ни священников нет у них, ни обрядов христианских, что поразились они адовым соблазном, одних себя почитают истинными Евангелия послушателями, а остальным возглашают анафему, ни слова с православными не молвят, даже плевком не подарят. И еще – изъяснял уж один прихожанин, не помнит Еремка, из приказных ли, поповских, после трапезы воскресной: коли станет, к примеру, в кабаке, али в ряду торговом, кто сказки воровские тянуть, возвещать прилюдно непотребное о вере старой, якобы едино истинной, то сразу надобно искать околоточного, а то и наряд кликать солдатский, дабы вора с надлежащей поспешностью заарестовать и доставить в известное место, такими смутьянами ведающее. Поскольку сразу множество законов царских оный тать беспременно нарушил – среди них именное ее величества запрещение входа в город столичный первопрестольный и в нем пребывания.

Изумился Еремка – как же так? Получается видимый непорядок и противность высоким установлениям. Отчего ж до сих пор не донес никто? Ведь навроде не скрываются густобородые, пусть и сидят в своей пустоши малой, только не в ночи же вечной пребывают, а видны и прохожим, и проезжим. Да и обходы полицейские, знал Еремка, раза два в месяц каждую дорогу неспешно промеривают, проглядывают, дабы ничего по недосмотру не упустить. А уж юродивые да попы бродячие каждую тропку знают, любой малый переулочек. Что ж молчит консистория? – знал уже Еремка, главнее ее никого в Москве не имеется, тем паче по духовному делу.

Причмокнул отец Иннокентий негромко, знал и на это ответ. Оказывается, невозможное дело, вышел от нового императора обратный указ, и говорилось там, что коли ложноверцы закона человеческого не нарушают, а поперед всего – никакого злого человеческого жжения не совершают и своей анафемы посередь народа не проповедуют, то им с нынешней поры великодушно дозволяется селиться во многих городах – и в самой Первопрестольной. И, сверх того, надлежит их в моление по истинному православному обычаю не неволить. Вот здесь вовсе не понял Еремка, что ж хотел сказать отец Иннокентий? Оспорить закон государев – нельзя, только как же получается, что был один, правильный, а стал совсем другой, перевертыш? Когда ж была ошибка – надысь или ноне? Есть ли на то дело разъяснение? И еще заметил он одну вещь, да промолчал, прикусил язык. Понятное дело, почитал отец Иннокентий держателей старой веры неправославными, отлученными от церкви, но не горел взгляд его и не креп негодованием голос, когда объяснял он Еремке сию вековую – так и сказал – запутанность.

«Только, – добавил, – ты, Еремей, не нагличай, к ним с великой осторожностью подходи. У них каждого с малых лет обучают вести споры о священном. И любят они это дело, собираются вечерами, задорничают, книги старые листают. Бывал я в иные времена в далеких заволжских деревнях, слышал темные речи. Уж как кудрявы они, вместительны – крепко там соблазн спрятан, не явственно. Ох не крохами учительными можно их тенета расплести, не каждому такие знания сподручны. Ты-то даже к святым отцам пока не подступал, ведь правильно?»

«И еще вышла одна обидная оказия, скажу, не скрою, чтоб тебя ввести в опасение. Бесом каким, – тут перекрестился отец Иннокентий, – или иным другим промыслительным, то мне неведомо, образом, дано раскольникам в глотку слово едкое, жаркое, гладкое да заливистое. Могут, запросто могут правду вывернуть, кривду выбелить, все в голове перемешать да на ноги поставить. Потому еще раз повторю: не лезь на рожон, не ищи опасного. Да и сами они, – вздохнул отец Иннокентий, – тех, кто в церковь православную добронравно ходит, а поперед того, ей ревностно, в меру возможностей своих, – опять перекрестился, – служит, почитают анафеме преданными. И иметь с ними дело будут только по великой жизненной надобности, а после – моются да постом очищаются, словно за непотребное подержались».

Да, вот это была загадка из самых аховых. И закон перемененный государев поразил Еремку, и отца Иннокентия обоюдоострое заключение, а пуще всего – быстрота его поразила, с какой работали давешние мужики, сила грибошная, с которой выперли из-под земли опрятные малые домики, пустошь не то чтобы обжившие, но чрезмерным образом перелопатившие. И стало Еремку с того дня тянуть обратно на знакомую дорогу, начал он себе выдумывать дела да заботы, чтобы почти каждый день – ну кроме воскресения да великих праздников – мимо той слободки прочапать, вокруг ненароком поглядеть да и приметить какую вещь странновыпертую, необычностью отдающую. Соблазн ли то был – нет, ведь не делал он ничего, на рожон, как приказано, не лез, а смотрел только, правда, неотрывно смотрел. Вот еще что понять не мог Еремка – как тянули эти люди земную лямку допрежь нового указа царского, как жили под страхом жестокого гнева государева, как дерзнули поперек монаршей воли пойти, как осмелились в скверне нецерковной пребывать без молитвы и исповеди, и детей зачинать, самого Господа Бога не боясь, во всем Ему переча словом и делом.

И тут сразу получалась еще одна затыка, чуть не самая муторная. Не был Еремка особенно учен, но знал, когда изнывало у него между ног жарким потом – значит, близко, совсем близко подошло плотское окаянство, кара первородная и не каждый раз прощаемая. Нет человеку от той чесотки спасения. Что по слободе, что на Суконном дворе шла жизнь прыткая – чай, то не обитель со старцами древними, святыми и бесплотными. Где парша и бархат, затхлая вонь и монета звонкая, там не до книжной премудрости. Мужики и бабы, начальство да охрана – все сплеталось в один жирный клубок, хрустело и чавкало, за одной страстью другая притягивалась. Видывал Еремка и насилие жадное, и бичевание мускулистое, и воровство ловкое, и костоломство буйное, не оком, нюхом чуял уже, что почем – где грязь, а где благодать. И благодать-то редко прорезывалась, ох редко. Чаще – вши, да пот и мерзость людская, да злоба тугая, молчаливая, что, как нарыв гнойный, своего часа ждет, и либо самого убьет, либо прорвется – и тогда берегись, кто рядом окажется. Так вот, не несло духом греховным и лютостью темной от той слободки малой, не пахло паленым, аспидным. А должно бы, должно бы. Как иначе? Что и говорить, невиданное было дело, незнаемое, иной бы сказал – прельстительное, и думал о том Еремка часто, как только плоть его немощная утихомиривалась и на иной, еще более прельстительный предмет его пустопорожние мысли не оттягивала.