Текст книги "Деловые записки. Великий русский физик о насущном"

Лейден, Голландия, 13 декабря 1922 г.

Дорогая Мама!

Пишу тебе из Лейдена. Я здесь пробыл уже три дня и пробуду еще два. Я остановился у проф. П. С. Эренфеста. Завтра читаю доклад в университете. Сегодня был в Амстердаме у проф. Зеемана. Он меня приглашал к себе, и я в его знаменитой лаборатории провел все утро и завтракал с ним. После пошел в музей и смотрел Рембрандта и вспоминал тебя. «Ночной дозор», «Судьи» и «Операция»[37]37
  Речь идет о картинах «Групповой портрет старшин гильдии суконщиков» и «Урок анатомии доктора Тюлпа».


[Закрыть] – лучшие экземпляры, которые тут есть, и это почти все, что стоит смотреть. Франс Гальс очень хорош, конечно, но его мало тут. Говорят, надо ехать в Харлем его смотреть. Но я навряд ли соберусь туда. Но «Ночной дозор» очень хорош и произвел на меня большое впечатление. Вообще, перечисленные три картины Рембрандта – одни из его лучших произведений, на мой взгляд.

Я начинаю немного отдыхать от усталости. Перемена всего хорошо сказывается на мне. Отсюда еду в Берлин. там пробуду две недели и ко 2–3 января думаю вернуться в Кембридж и сесть за работу.

П. С. Эренфест очень яркий человек, своеобразный очень. Это умный, быстро схватывающий человек, но немного скользящий и не сосредоточивающийся долго на вопросе и не умеющий вникать и продалбливать вопрос. Он специально создан для дискуссии, и разговаривать с ним очень интересно.

Голландия очень забавная страна. Все каналы и каналы. Голландцы очень любезный народ, но очень любящий порядок.

Я немного отдохнул и думаю уже о работе. Тут холодно, и это всегда меня раздражает…

Кембридж, 27 января 1923 г.

Дорогая Мама!

Давно нет от вас писем, и это меня всегда волнует. Последнее письмо было с коллективным, вложенным в твое. Это коллективное письмо меня искренне тронуло и было приятно. Я так себе и вообразил вас всех за столом, как хотелось бы быть с вами!

Я работаю усиленно. Прочел две лекции. Крокодил просил меня сделать доклад в Физическом обществе, но я просил дать мне отсрочку до конца семестра. Работа идет хорошо, хоть мне кажется, [что] и несколько медленно. Но я думаю, что через месяц удастся получить числовые результаты.

Между прочим, я решил примкнуть к колледжу и сделаться членом университета. В среду я был избран в университет, в пятницу был принят в колледж. Для меня были сделаны льготы, и, кажется, месяцев через пять я смогу получить степень доктора философии. Это, мне кажется, не мешает. Диссертация – плевое дело, экзамены – еще проще. Но самое забавное, что меня приняли (все устроил, конечно, Крокодил, доброте которого по отношению ко мне прямо нет предела) на бакалавра наук, и эти пять-шесть месяцев мне придется быть под надзором тьютора[38]38
  Руководитель английского студента.


[Закрыть] и носить форму. Форма очень забавная, она сохранилась с древних времен. Это четырехугольная черная шапка с кисточкой и ряса черного цвета…

Кембридж, 1 февраля 1923 г.

Дорогая Мама!

Посылаю тебе фотографию в моих новых одеяниях, а также кое-какие другие фотографии, по которым ты можешь составить себе представление о моем житье-бытье.

Я в понедельник матрикулировался[39]39
  Зачислен в высшее учебное заведение (от английского matriculate).


[Закрыть]. Это совсем не опасно. Тебя ведут в дом сената, и там в толстенной книге ты расписываешься полным именем. После этого ты считаешься членом университета на всю жизнь…

Меня несколько беспокоит, как удастся приехать на пасху. На континенте сейчас заваривается каша[40]40
  11 января 1923 года в ответ на невыполнение Германией ее репарационных обязательств французские и бельгийские войска начали оккупацию Рурского бассейна. Германское правительство призвало население Рура к «пассивному сопротивлению» и саботажу.


[Закрыть]. Так и кажется, произойдет взрыв. Сейчас Лондон прямым сообщением отрезан от Берлина (через Остенде и Дувр). Очень пахнет революцией и войной… Дела мои идут понемногу. Отправил одну маленькую теоретическую работку в печать.

Через месяц сюда приедет Эренфест по моему приглашению. Он прочтет в нашем кружке (там же, где и я читаю) три лекции…

Кембридж, 18 февраля 1923 г.

Дорогая Мама!

…Когда ты получишь это письмо… то, наверное, будет ровно два года, как я покинул вас. Боже ты мой, два года разлуки! Но вот отчет за это время. Я думаю, что эти годы были, может быть, самые трудные и испытующие в моей жизни. Я был брошен в воздух и летел на своих собственных крыльях. Полет был смел, пожалуй, но, мне кажется, сейчас можно определенно сказать, что я не свалился и не разбился. А это было нетрудно. Приехал я сюда и работал полтора года. Началось с подозрительного отношения, полного недоверия. А сейчас я играю одну из первых скрипок. О моих работах говорят. Специально приезжают в лабораторию из Лондона, чтобы посмотреть мои установки. У меня есть предложения работать в других университетах. Крокодил заботлив почти как отец. Со мной считаются и ходят советоваться.

Как все переменилось! Как странно оглядываться назад. Было несколько шагов сделано мною, которые можно было назвать почти сумасшедшими. Как, например, приезд Э. Я. [Лаурмана]. Его Крокодил тоже оценил теперь, и ему увеличивают жалованье. Его считают моим приватным ассистентом.

Мне жутко подчас, ибо то положение, которое теперь создалось, лучше всего того, о чем я только мог мечтать.

Итак, дорогая моя, эти два года пока что дали результаты. Что будет дальше? Бог его знает. После солнечных дней бывает дождь, но потом опять тучи рассеиваются. Но как мне подчас хочется домой!

Мне бесконечно тяжело, что я не умею тебе все описать о себе. Какие мои проекты и что я предполагаю. Трудно об этом писать, так как они часто смелы, а еще чаще я действую по интуиции, не зная, куда меня приведет этот шаг.

Один из главных вопросов для меня: где считать свою точку опоры? Тут или в Политехническом? Если сравнить патронов, то такой заботливости, какую я вижу теперь от Крокодила, я еще ни от одного патрона не видел. Вопрос материальный и вообще возможность работать тут тоже гораздо правильнее поставлены. Но что поставить во главу решения – возможность работать научно спокойно и с успехом либо поставить точку на научной работе и вернуться к прежнему?

Здесь, конечно, взамен будут близкие люди, друзья, родной язык. Как решить этот вопрос? И я, как страус, его не решаю и отодвигаю на будущее. Если бы не тяжелые воспоминания пережитого, может быть, я давно уже вернулся. Но тут, в угаре работы, я увлекаюсь так, что забываю все. Ну, моя дорогая, целую тебя крепко-прекрепко. Я сделаю все, чтобы нам скорее увидеться. Целую всех наших.

Кембридж, 9 марта 1923 г.

Дорогая Мама!

Не писал тебе давно, был очень занят. С утра до поздней ночи. Приехал сюда проф. Эренфест на неделю из Лейдена, остановился у меня, и мне пришлось с ним быть все время. Потом был мой доклад в Кембриджском философском обществе (повестку при сем прилагаю). Никогда я так не беспокоился, как перед этим докладом, так как пришлось выступать с довольно смелой и малообоснованной гипотезой. Этот доклад прелиминарный[41]41
  Предварительный.


[Закрыть]. Я им остался не очень доволен. Не было выпуклости, которую я так хотел. Он будет печататься. Дел у меня уйма, и приезд Эренфеста вышиб меня из колеи.

Меня очень и очень огорчает, что поездку в Питер надо отложить до осени. При всем моем бесконечном желании я не могу сейчас отлучиться из Кембриджа более чем дней на десять или две недели. А за это время в Питер не обернуться. Осенью будет целый месяц, даже более, каникул, и тогда можно будет съездить в Питер к вам. Дела, моя дорогая, обстоят так, что ты сама поймешь, что ехать нельзя. Эренфест того же мнения. Все дружной толпой меня отговаривают ехать, и я сам [это] понимаю. Только что я добился результатов в моих опытах, и ближайшие два-три месяца должны подтвердить то, что я получил уже, и, может быть, продвинуть дальше. Опыты мои сейчас приняли крупный масштаб, затрагивают большие суммы денег (5–6 тыс. зол. руб.), и прерывать их очень трудно, так как я чувствую моральную ответственность перед Крокодилом. Во-вторых, вопрос [относительно того], что мне дадут доктора, в июне окончательно выяснится в положительном смысле, но только в том случае, если я не отлучусь из Кембриджа более чем на две недели, как тут говорят, выдержу терм[42]42
  Семестр.


[Закрыть]. В-третьих, ожидается улучшение моего материального положения. Это будет сделано в конце марта, и тоже отлучаться неудобно. И наконец, мой текущий счет такой, что я не смогу истратить на каникулы более 12–15 ф. ст.

Я знаю, как тебе будет грустно, что я не исполняю свое обещание, но этой поездкой я могу одним махом разрушить то, что создавал в продолжение двух лет. Осень гораздо более благоприятна, и я думаю, что тогда 90 шансов против 10, что я пробуду с вами недели две-три. Итак, моя дорогая, не печалься, и я уверен, что ты поймешь, что нельзя ставить на карту все это. Ну, крепко-прекрепко тебя целую, моя дорогая… Помни, что сейчас решается участь твоего сына…

Мне так трудно было написать это письмо, ибо я знаю, что оно тебя огорчит.

Кембридж, 18 марта 1923 г.

Дорогая Мама!

…Меня огорчает твое последнее письмо, в котором ты пишешь, что боишься, что я отойду от вас. Этого не может быть и не может быть потому, что здесь я не имею никакой духовной жизни и всецело ушел в работу. Я боюсь, что у тебя превратное мнение обо мне и о моем положении тут. Дело в том, что мне вовсе не сладко живется на белом свете. Волнений, борьбы и работы не оберешься. Сейчас сдаю еще работу в печать.

Я ушел в дела и работу по уши. И сейчас один из самых критических моментов. Я устал очень и мечтаю о моменте, когда смогу отдохнуть. Наверное, уеду на неделю из Кембриджа.

И вот вы, дорогие мои, я боюсь, не видите того, что если я теперь не создам себе в жизни почву под ногами, то второго случая в жизни у меня не будет. Что я, для чего живу? У меня одно самое ценное – это моя работа. И как только я от нее отрываюсь, для меня жизнь темнее тучи.

Но ты знаешь мое мнение: в науке стоит только играть первую скрипку. Я тебе не раз писал, что не знаю, куда стремлюсь, но одно, что мне ясно, что это не покой семейного очага… Тот комфорт, которым я себя окружил, он очень скромный, но все же он необходим. Я имею за обедом только одно блюдо, живу в самой демократической части города, и комнатушка у меня очень малая. Весь избыток денег идет на работу: книги, инструменты, Лаурман и на одну роскошь, которую я себе позволяю – отдых во время каникул. Я еду на континент, в Париж, и среди новых людей я могу не работать и не думать.

Дорогая моя, мне бесконечно хочется поехать к вам, но это так трудно, что я прямо скажу, что невозможно, не разрушивши все, что я сделал за [эти] два года. Осенью это будет куда легче. Ты знаешь, я не боюсь трудностей в жизни, и если я говорю, что это трудно, то это, значит, действительно так. А вот ты, я боюсь, совсем не ориентируешься в том, что действительно сделано мной. Тебе совсем трудно даже представить себе это. Я не писал тебе, но у меня было четыре обморока на почве переутомления.

А твои упреки, что я отхожу от вас, для меня больны, бесконечно больны. Нет, все-все, что родное и близкое есть у меня на свете, все это с вами…

Кембридж, 1 мая 1923 г.

Дорогая Мама!

Сегодня получил твое письмо от 19 апреля. Бесконечно рад за Лёньку, что он кончил с экзаменами[43]43
  После длительного перерыва в занятиях брат Петра Леонидовича Л. Л. Капица окончил географический факультет Петроградского университета.


[Закрыть]. Поздравляю, кричу «ура» и пр., и пр., и пр. Молодец, одно слово. Можно сказать, на старости лет сумел засесть за книгу, да еще в условиях, которые в десять тысяч раз хуже, чем тогда, когда он начинал университет. Молодчина, ей-богу. Наташа тоже молодец, но она человек положительный во всех отношениях. Я им обоим на днях напишу.

Мне не писалось все это время, чересчур ушел в работу. И когда я сажусь за письмо, то не знаю, о чем писать. В голову лезут разные вопросы опыта – мне чрезвычайно важно, чтобы Колька прислал те приглашения, о которых я ему писал. Эти приглашения заключаются в том, что меня приглашают прочесть серию лекций в Политехническом институте или где-либо еще. Он вообще по-свински ведет себя. Я ему нужен, и он совершенно не думает обо мне самом. Между прочим, узнай, пожалуйста, не собирается ли Абрам Федорович за границу. И если собирается, то когда и куда.

Кембридж, 15 мая 1923 г.

Дорогая Мама!

Был все это время очень занят. Не писал тебе довольно долго, почти две недели. Сегодня кончил диссертацию. Завтра ее мне прокорректируют, послезавтра [нужно] снести к переписчице и в субботу уже подать. Вышла она короткая, но, я думаю, сойдет. Экзамены будут в июне. Должно быть, это последний экзамен в моей жизни. Хотя сама жизнь – это лучший экзамен, который только можно выдумать.

Лаурман у меня несколько волнуется, его жена и дочь завтра должны приехать сюда. Крокодил устроил возможность им сюда приехать. У него золотое сердце.

На политическом горизонте тут туча[44]44
  8 мая 1923 года английский министр иностранных дел лорд Керзон направил Советскому правительству меморандум, который носил характер ультиматума и угрожал разрывом советско-английского торгового соглашения.


[Закрыть]. Я не понимаю, что творится.

Кембридж, 15 июня 1923 г.

Дорогая моя Мама!

Вчера я был посвящен в доктора философии. Все было честь честью, в доме сената. Канцлер университета, в красной мантии с горностаевым воротником, сидел в кресле вроде трона, на возвышении. Около него стояли разные чины университета – проктор, [общественный] оратор и пр. Я посылаю тебе лист посвящаемых, там ты найдешь и мое имя.

Меня подвели к канцлеру за руку, я был в черной шапочке, в смокинге, с белым бантом и с красной шелковой накидкой. Весь обряд ведется по-латински. Меня представили канцлеру по-латински довольно длинной речью, из коей я понял только два слова, и те были Pierre Kapitza. Потом я встал на колени, на красную бархатную подушечку, у ног канцлера, сложил руки вместе и протянул их вперед. Канцлер взял мои руки между своими и что-то заговорил по-латински, вроде молитвы. После этого я встал и был доктором.

Весь обряд и костюмы, конечно, имеют строго средневековое происхождение и носят отпечаток того времени, когда кембриджские колледжи были монастырями. Всего только 75–100 лет тому назад членам колледжа разрешено было жениться.

Став доктором, я получил пожизненное право голоса в сенате, [право] участвовать во всех торжествах, носить [черную с] красным шелковую докторскую мантию и бархатную шапку вроде блина с золотыми кисточками. Кроме того, имею право пользоваться библиотекой и получать четыре бесплатных обеда в год в своем колледже. Но несмотря на это, мне так дорого стоил этот чин, что я почти без штанов. Благо Крокодил дал взаймы, и я смогу поехать отдохнуть. Поеду, должно быть, к Эренфесту, он зовет. Может быть, на пару дней заеду в Париж.

Тут у меня вышла следующая история. В этом году освободилась тут стипендия имени Максвелла. Она дается на три года лучшему из работающих в лаборатории, и получение ее считается большой честью. Кроме того, это довольно крупная сумма – 750 ф. ст. за три года. Я не помышлял, конечно, о ней, но меня несколько раз спрашивали товарищи, собираюсь ли я подать на нее. Я отвечал отрицательно. В понедельник, последний день подачи прошений, меня позвал к себе Крокодил и спросил, почему я не подаю на стипендию. Я отвечал, что то, что я получаю, уже считаю вполне достаточным и считаю, что как иностранец-гость я должен быть скромным и быть довольным тем, что имею. Он сказал мне, что мое иностранное происхождение нисколько не мешает получению стипендии, и потом спросил строго конфиденциально, знаю ли я, что Блэкетт, один из самых способных молодых физиков тут, мой приятель, тоже подал на эту стипендию. Я отвечал, что думаю, что Блэкетт должен ее получить, и считаю, что она более нужна ему, чем мне, ибо он собирается жениться и навряд ли справится на те средства, которые имеет.

Конечно, как только я узнал, что Блэкетт подал на стипендию, я уже окончательно решил не подавать на нее, так как мне показалось, что не следует становиться на дороге приятеля. К тому же англичанину гораздо важнее получить эту стипендию, ибо это большая квалификация. [Для меня же], конечно, как [для] пролетной птицы это не играет никакой роли. Но, видно, Крокодил не мог понять моей психологии, и мы расстались довольно сухо.

Потом я заинтересовался больше этим делом. Мне удалось выяснить, что Крокодил считает меня правильным кандидатом, и когда другие собирались подавать, то он отговаривал их, говоря, что эту стипендию он предназначает мне. Но никто этого не говорил мне до разговора с ним. Конечно, он не думал, что я откажусь, и мой отказ его, конечно, несколько озадачил и обидел. Но несмотря на это, я чувствую, что поступил правильно. Но у меня на душе все же какое-то чувство, что я обидел Крокодила, который так бесконечно добр ко мне и так заботится обо мне. Я боюсь, что он не сможет понять психологической причины моего отказа.

Но, видно, все кончится благополучно. Перед его отъездом (он уехал на месяц отдохнуть) я встретил его в коридоре. Я как раз возвратился с посвящения в доктора. Я его прямо спросил: «Не находите ли вы, профессор Резерфорд, что я выгляжу умнее?» «Почему вы должны выглядеть умнее?» – заинтересовался он этим несколько необычным вопросом. «Я только что посвящен в доктора», – ответил я. Он сразу поздравил и сказал: «Да-да, вы выглядите значительно умнее. К тому же вы еще [и] постриглись». И он засмеялся.

Такие выходки с Крокодилом вообще очень рискованны, потому что в большинстве случаев он прямо посылает к черту, и, кажется, я один во всей лаборатории рискую на них. Но когда они проходят, это указывает на то, что между нами все благополучно.

Вообще я, должно быть, не раз его ошарашивал такого рода выходками, и он сперва теряется, но потом сразу посылает к черту. Уж очень непривычно ему такое отношение со стороны младшего. И я, кажется, раз шесть получал от него как комплименты «дурак», «осел» и т. п. Но теперь он несколько уже привык. Хотя большинство работающих в лаборатории недоумевают, как вообще такие штучки возможны. Но меня страшно забавит, как Крокодил бывает ошарашен, так что в первый момент и слова выговорить не может. Но вообще мы с ним ладим.

Ну, я тебе и написал длинное письмо. Я очень устал за это время. Не знаю почему, работал я не много, но это, должно быть, реакция за все последние шесть лет. Чувствую какой-то надлом, но, даст бог, все пройдет. Если взглянуть назад, то сколько за эти шесть лет с начала моего супружества мне пришлось пережить, другому на всю жизнь хватит. И вот финальный аккорд: доктор философии Кембриджского университета, вдовец, скиталец и ученый…

Целую тебя крепко-прекрепко. Лёню и Наташу тоже. Конечно, Лёньчика, можешь дать ему щелчок в нос от дяди Пети из Англии. Не поймет, поросенок.

Париж, 7 июля 1923 г.

Дорогая моя Мама!

Получил твое письмо и, конечно, Лёнино. Я телеграмму тоже получил и на нее сразу ответил. Напрасно вы разоряетесь, если что со мной случится, то телеграммой не поможешь. Я пишу аккуратно раз в неделю. Но, по-видимому, мои письма не всегда доходят. Сейчас я в Париже, пробуду здесь несколько дней, а потом поеду в Лейден и там пробуду еще несколько дней. Дней через десять вернусь в Кембридж.

Ты меня упрекаешь, что я мало пишу о себе. Я сам мало знаю о себе, вот и все. Ты пишешь, что я отхожу от тебя. Я думаю, что ты просто ошибаешься.

Когда я работаю и чувствую свою силу, и у меня достаточно энергии, [и] я не имею возможности думать о прошлом, я, пожалуй, счастлив. Но во время каникул подчас у меня страшное ощущение. Я чувствую себя потерянным щенком, жалким и одиноким. Для людей я, конечно, ценен тут как работник. Я, Петя, сам по себе, без моих работ – никому не нужный кусок мяса. Вот почему я никогда не могу забыть тебя, дорогая моя, потому что я тебе дорог как Петя. Передо мной становится часто болезненный вопрос: правильно ли я поступаю, что совершенно отошел от стремления к личной жизни и превратился в некоторую машину, которая идет вперед, но сама не знает куда? Не знаю, право, но если взялся за что-нибудь, то доводи это до конца. Это правило, которому я стараюсь следовать.

На фоне моих каждодневных забот и хлопот горят ярко две звезды, и я не забываю их. Эти две звезды – как вам помочь и как повидаться с вами. Обе задачи нелегкие, и я не знаю, смогу ли я решить их удовлетворительно в этом году. Но будь уверена, моя дорогая, я каждый час думаю о них, и если я не выполняю их, то только потому, что я не могу…

Я на людях, я весел, но внутри часто плохо. Целую тебя. Поцелуй Лёню. Наташа с Лёньчиком, наверное, в деревне уже. Дай бог им отдохнуть получше. Всего хорошего.

Лейден, 18 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Гощу несколько дней у П. С. Эренфеста. Уеду отсюда в четверг, так что в пятницу рассчитываю быть в Кембридже и опять приняться за работу. Пишу тебе с маленькой просьбой. Дело в том, что супруга П. С. Татьяна Алексеевна Эренфест собирается на пару месяцев в Россию. Большую часть времени она проведет в Москве, но будет также в Питере. Она очень интересуется педагогическими вопросами и кончила Бестужевские курсы. Очень было бы хорошо, если [бы] вы могли приютить Т. А. у нас на Каменноостровском. Эренфесты, как я уже тебе писал, очень радушные ко мне, и я у них останавливаюсь в доме, когда бываю в Лейдене. Я думаю, Т. А. расскажет тебе и обо мне много, и ты сама извлечешь много удовольствия из знакомства с Т. А., ибо она очень симпатичный человек.

Прилагаю письмо от Т. А. Эренфест. Ответь на него, пожалуйста. Я пошлю вам с Т. А. некоторую монетность.

Кембридж, 23 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Я опять в Кембридже за работой…

По моем приезде сюда Крокодил опять предложил мне ту же стипендию, говоря, что он не считает, что кто-либо из других заслуживает ее. Я сдался и подал заявление. Я очень доволен, что все вышло так. Эта стипендия мне очень кстати. Теперь мое материальное положение значительно улучшится, а это значит, я смогу наконец опять подсоблять вам и, я думаю, Лёнькина поездка за границу вполне обеспечена таким образом.

Сейчас я немного еще устал, поэтому прости за коротенькое письмо. На днях напишу длинное.

Кембридж, 30 августа 1923 г.

Дорогая Мамочка!

Я завтра покидаю Кембридж на каникулы. Лаборатория уже неделю как закрыта. Я тут возился с заказами некоторых приборов для себя, довольно необычного типа. Пришлось делать чертежи, расчеты. Я затеваю еще новые опыты по весьма смелой схеме. Если и в этот раз меня счастливо пронесет, то будет очень хорошо. Вчера вечером я был у Крокодила, обсуждал часть вопросов, остался обедать, много беседовали на разные темы Он очень был мил и очень заинтересовался этими опытами. Пробыл я у него часов пять. Он дал мне свой портрет. Я его пересниму и пошлю тебе. Ты долго об этом просила меня, теперь я смогу это сделать.

В твоих письмах часто звучат грустные ноты. Да, действительно, скоро три года, как мы не видимся. Никогда мы так надолго еще не расставались. Но я думаю, что ты будешь довольна тем, что я сделал за эти три года. Если вспомнить, каким беспомощным и жалким я приехал сюда, [и сравнить] с тем, как теперь считаются со мной. Но так страшно, что неосторожным шагом можешь разбить все сделанное. А второй случай в жизни навряд ли представится. Но всякое начало трудно, говорят.

Тебе надо отдохнуть, моя дорогая, и хорошо ты делаешь, что едешь в деревню.

Париж, 11 сентября 1923 г.

Дорогая Мама!

Шлю привет из Парижа. Приехал сюда на несколько дней. Завтра напишу письмо. Пишу сегодня, так как боюсь, что вы волнуетесь из-за моей поездки на яхте.

Целую всех вас.

Аннеси, 15 сентября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я попал сейчас в Савойю, в город, который называется Аннеси. Здесь я пробуду с недельку, подымусь на фуникулере на Монблан и вернусь в Кембридж. Жизнь во Франции настолько дешевле жизни в Англии, что каникулы и путешествия мне стоят столько же, сколько жизнь в Кембридже.

Здесь я нахожусь не один, со мной поехал молодой англичанин по фамилии Скиннер, и мы будем эти каникулы путешествовать вместе. Он работает в Кавендишской лаборатории, так же как и я, но гораздо моложе меня, ему только минуло 23 года. В этом году мы, может быть, будем делать вместе одну работу. Я останавливался пару раз у него в семье, это довольно состоятельные англичане. Они были очень милы ко мне. Последний раз они пригласили меня в театр, и я смотрел Павлову, которая сейчас тут гастролирует.

Сегодня идет страшный дождь, и навряд ли удастся выйти погулять. Мне эта поездка в Альпы напомнила наше путешествие в Швейцарию вместе с тобой много годов тому назад. Те же горы, тот же голубой цвет озер и то же количество туристов. Сейчас тут не сезон, и народу немного, и цены невысокие.

Я все собираюсь тебе описать мою прогулку на яхте с Тейлором. Мы проплавали восемь дней, были в буре, так что волны перекатывались через яхту. Плыли днем и ночью, покрыли расстояние около 600 верст. Большую часть времени провели в открытом море, так что не видно было берегов. Нас было трое. Плыли по компасу и лагу. Конечно, пользовались картой. Мы начали нашу прогулку от острова Уайт и дошли почти до Гулля. Потом оттуда пошли в Лондон обратно. Качало страшно сильно почти все время. Первый день я был болен морской болезнью, но потом привык. На яхте сами себе готовили пищу на примусах. Яхта большая, три каюты. Можно свободно поместить семь человек с ночлегом. Трое человек еле-еле справлялись с парусами. Во время бури, которая длилась два дня, мы сильно промокли, и нельзя было переодеваться, так как все равно промокнешь снова. Лил дождь, и хлестали волны. Ночью несколько жутко. Сидишь у руля, смотришь на компас и другой раз ищешь маяки, и когда завидишь огонек вдали, на душе радостно.

Я скоро возвращаюсь, чтобы опять приняться за работу.

Кембридж, 4 октября 1923 г.

Дорогая Мама!

Получил сегодня твое и Лёнино письмо, в котором вы пишете о приезде Т. А. Эренфест. Большое спасибо тебе и всем вам за теплый прием Т. А.

Я довольно долго тебе не писал, дорогая моя – как-то не писалось. Я уже дней восемь как вернулся в Кембридж и работаю. Приехал в лабораторию одним из первых Мне отвели большую комнату в лаборатории, которая специально перестраивалась для меня. Позавчера ремонт и переделка были закончены, и мы перебрались в эту комнату (вернее, три комнаты). Помещение превосходное. Я еще не разошелся работать полным ходом, но надеюсь, скоро [разойдусь].

Посылаю тебе фотографию Крокодила. Это переснимок с карточки, которую он мне подарил.

Жду с нетерпением, когда ты пришлешь мне свою книгу. Радуюсь всегда, когда узнаю, что ты напечатаешь что-нибудь.

Кембридж, 21 октября 1923 г.

Дорогая Мама!

Сегодня я основательно занялся корреспонденцией и написал штук шесть деловых писем. Последнее письмо от вас я получил дня три-четыре тому назад, и мне было очень интересно услышать, что Семенов с Чернышевыми[45]45
  Чернышев Александр Алексеевич (1882–1940) – инженер-электротехник и радиотехник, заместитель директора Физико-технического института. Шмидт Ядвига Ричардовна – его жена, физик, до первой мировой войны работала у М. Склодовской-Кюри в Париже и у Э. Резерфорда в Манчестере. Была участницей физического семинара А. Ф. Иоффе.


[Закрыть] едут за границу. Мне хотелось бы их всех повидать. Куда собираются Ядвига Ричардовна и Александр Алексеевич? Будут ли они в Англии? Когда выедут?

Я работаю изо дня в день, и ничего особого не произошло. Однообразно и регулярно течет моя жизнь. Записался в шахматный клуб для развлечения. Эмиль Янович очень увлекается шахматами и решает задачи в газетах. Тут устраиваются конкурсы по решению задач, и мы с ним выиграли по книжке. Мне надоело, а он все еще состязается.

Потом собрание кружка нашего, которого я инициатор, – тоже развлечение. Дело идет хорошо, у нас, по-видимому, очень свободная дискуссия. Теперь в Кавендишской лаборатории Крокодил тоже затевает коллоквиум, я выбран в комитет (пять членов), который должен выбирать материал и организовывать дело.

Тут два парня будут работать под моим руководством. Я довольно основательно вошел в работы, которые тут делаются, и меня много треплют. Но это время я мало работаю сам, отвлеченно[46]46
  То есть теоретически.


[Закрыть], за книгой. Следовало бы читать факультативный курс, но это как-то не устраивается. Дел много, но я чего-то вял.

Жду твоей книги. Очень рад, что Т. А. Эренфест пришлась вам по душе. Думаю, когда она приедет, то напишет мне…

Очень мне жалко, что Лёня не может наладить со службой, мне не особенно нравится эта кинематография. Ничего из нее не выйдет. Наверное, дело дутое и временное. Но очень трудно придумать теперь, что было бы интересно и хорошо оплачивалось. Я думаю, что педагогика Лёньке не по нутру.

Для меня то, что творится у вас, загадка, и мне совершенно непонятен дух времени, царящий у вас. Насчет твоего переезда к тете Саше мне трудно что-либо сказать, но я думаю, что тебе будет трудно там, и я думаю, лучше тебе не переезжать. Все же на Каменноостровской тебе будет спокойнее и сытнее. Тетя Саша – это очень трудный вопрос. Ведь их там девять человек, и это здорово. Но поддержать такое количество весьма трудно.

Кембридж, 3 ноября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я давно не получал от вас писем, и это всегда меня огорчает. За это время у меня была острая тоска. Как мне тут недостает людей и общественной жизни! Чувствуешь себя одиноким. Англичане хороший народ, но я для них чужой, и они для меня чужие. Я перелетная птица, которая прилетела сюда на некоторое время, а потом улетит. И нет у меня гнезда.

И эта комната, в которой я живу, – маленькая, заваленная книгами и бумагами, так что негде походить, когда думаешь, как я привык. Мне она противна, противны обои на стене, такие, которыми мы обыкновенно оклеиваем стены в передней… Портрет Эдуарда VII с растопыренными ногами и королева Александра[47]47
  Эдуард VII (1841–1910) – английский король с 1901 года. Александра – его жена.


[Закрыть] с длинным шлейфом мне еще больше портят настроение. Я скучаю по нашей гостиной, по картинам.

Вот я тут два с половиной года. В научной жизни окреп и развился, но что я получил для души? Мне некуда пойти в семью, поболтать, поострить (семейная наша слабость). И языка я не знаю. Люди тут чопорные. Весь интерес в спорте и погоде. Разговор скучный, не откровенный и замкнутый. Все как будто боятся сказать что-либо непозволенное или глупое и потому предпочитают ничего не говорить. Надо бы заняться языком, да времени нету. Не чувствую я себя тут хорошо.

Я сыт, хорошо одет, но скучно, мама, очень скучно. Но что поделаешь! Я имею полную возможность тут работать. А в наши дни надо чем-нибудь стать и что-нибудь знать. И эта работа, которой я отдаюсь, меня увлекает и дает счастье. Но характер мой испортится, если я буду долго в таких условиях. Но если я приеду домой, то это будет равносильно концу моей работы или, вернее, почти концу, так как мне пришлось бы много преподавать, чтобы зарабатывать. И условия для работы такие, что при той же затрате времени и сил получаешь меньше результатов. Буду ли я себя чувствовать лучше? Пожалуй, нет. Ибо все же работа моя – это центр жизни, а все остальное – оно необходимо до известной степени, но все же еще пару лет можно потерпеть. Но, дорогая моя, пиши мне чаще! Почему Ольга Конрадовна не пишет? Давно я не получал от нее писем. Ты не знаешь, как мне нужны ваши письма…

Кембридж, 15 ноября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я очень рад, что присланные фунты оказались вам кстати.

У меня за это время продвинулась работа довольно значительно вперед, и виден уже конец.

Ты недовольна моим коротким письмом, но, дорогая моя старуха, тебе трудно угодить. Ты мне пишешь, чтобы я писал хоть короткие письма, но чтобы писал регулярно. Я и постарался это исполнить, но теперь требования повышаются. Тут в Лондоне продают твою книгу «Живая вода»[48]48
  Капица О. И. Живая вода. Сборник материалов для рассказывания детям младшего возраста. М.-П. ГИЗ, 1923.


[Закрыть] и мне подарили один экземпляр. Я почитываю сказки на сон грядущий и тебя вспоминаю. И горжусь, что мать моя писательница.