Текст книги "Деловые записки. Великий русский физик о насущном"

«Дорогая моя Наденька»

22 марта 1916 г. в Китай, сопровождая малолетних детей своего брата, уехала Надежда Кирилловна Черносвитова, невеста П. Л. Капицы, студента третьего курса электромеханического отделения Петроградского политехнического института. Ее брат работал в правлении Русско-Азиатского банка в Шанхае. Молодые люди объяснились в любви буквально накануне отъезда Надежды Кирилловны.

Петроград, 25 марта 1916 г.

Дорогая моя Надя!

…У меня есть маленький проект на лето, о котором я хочу с Вами побеседовать. Дело в том <…> что, мне кажется, нет ничего невозможного в том, чтобы и самому поехать в Шанхай и вернуться с Вами в Россию. Я довольно сильно утомился за зиму и отдохнуть так или иначе мне можно. Так вот, скажите, отчего бы не взять и не поехать в Китай, пожить там несколько времени, посмотреть эту интересную страну, а потом доставить Вас обратно в Россию, к общей радости наших родителей?

Нет, Надя, мне кажется, тут ничего невозможного нету.

Ну, коснемся дела с более житейской стороны.

1) Когда поехать? Я думаю, что я выеду в конце июня или [в] начале июля, проведу вместе с Вами недели две-три, и мы приедем в конце августа, как раз к началу моих занятий. Июнь же я использую для учебных целей, т. е. проведу его где-нибудь на практике.

2) Откуда взять мне денег? Этот вопрос я решаю очень просто. Дело в том, что у меня так удачно сложились обстоятельства, что я располагаю сейчас своими собственными деньгами в размере 500–600 р., что, наверное, хватит на поездку. Ведь я могу поехать в III классе. (Эти деньги я думал прежде истратить на яхту и мотоциклетку.) <…>

Вы, во всяком случае, напишите, сколько стоит жизнь в Шанхае, а также – чем надо запасаться, когда едешь в Китай.

Ну вот мой план! Как он Вам нравится?

Я так прямо не могу себе представить, что так долго не увижу Вас. <…>

Вот жду с нетерпением от Вас письма, и мне так хочется, чтобы Вы мне написали «Ты». Я сам все хочу начать, да как-то не могу. Не то боюсь, не то у меня, должно быть, выйдет это как-то неловко.

Да Вы ведь должны сами начать писать «Ты», т. к. сами предложили. <…>

Ну пока, до свидания.

Ваш Петр

Петроград, 17 апреля 1916 г.

…Ты знаешь, Надя, я за этот год сделал очень немного в смысле работы и занятий, но зато мне пришлось пережить очень многое. Это, по всей вероятности, взяло много сил. Дай бог, следующий год будет спокойнее. Ну, мы подумаем вместе о будущем годе, как его создать.

Но все-таки за этот год я сделал нечто. Мне кажется, не только определилась моя личная жизнь, но выяснился для меня один вопрос – это то, что моим поприщем будет научная деятельность. Ты знаешь, Надя, ведь это было очень важно для меня. Я всегда колебался и сомневался, но теперь все идет к тому, что мое будущее в науке, хотя до сих пор я очень боюсь за свои силы и за свои способности. Ведь для того, чтобы быть действительно чем-нибудь в этой области, надо все-таки иметь голову с соответствующими мозгами. А что у меня в голове – черт его знает? Я очень скептически отношусь к тем успехам, которых мне удалось достичь. Ведь их можно объяснить случайностью. Но, я думаю, если есть возможность испытать свои силы на этом поприще, то нужно попытаться! Не правда ли?

18 апреля. …Жду сейчас приезда проф. Иоффе, т. к. от него зависит, как мне распределить свое рабочее время. Надо было закончить свою работу по физике, ту самую, которую я затеял. Там осталось сделать совсем немного, а если бы нам удалось добиться того, чего мы хотим, то это было бы очень хорошо, так хорошо, что даже мне писать страшно. Ведь эта наша работа в случае благополучного конца могла бы стать классической. Абрам Федорович говорит, что если мы не откроем того явления, которое предсказывается современной теорией электричества, то это вызовет переполох во всей современной физике, поэтому он все время настаивает на том, чтобы я продолжал эти опыты. Но мне не верится, чтобы что-нибудь можно было получить за этот месяц, т. е. все это, мне кажется, уж чересчур было бы хорошо. <…> Вот поэтому я жду Абрама Федоровича, чтобы с ним посоветоваться насчет моих дел. Мне все-таки хочется по возможности скорее кончить институт, чтобы стать независимым человеком и заниматься чем хочется. Я знаю, Абрам Федорович будет, наверное, огорчен, но что поделаешь. Мне и самому было бы приятнее заниматься любимым делом[81]81
  Любимое дело П. Л. Капицы в те годы – исследовательская работа в лаборатории А. Ф. Иоффе, и этим «делом» он занимался в ущерб учебным занятиям в Политехническом институте. Поступив в ПИ в 1912 г., удостоверение об окончании института он получил лишь в сентябре 1919 г.


[Закрыть]. А теперь, если нас не будут брать на войну, то мне удастся кончить институт через 1½–2 года. Ну, можно ведь это время потерпеть и не работать в лаборатории. <…>

…Жду сейчас от тебя писем из Китая. <…> Пиши чаще и обо всем, что только тебе вздумается.

Конечно, всегда твой Петр

Петроград, 28 апреля 1916 г.

…Занятия мои сейчас заключаются в следующем. Я опишу тебе мой день. Я просыпаюсь [в] 6–7 утра и сразу берусь за книгу, обыкновенно учебную, и жду 9 часов. К этому времени встают наши домашние и подается кофе. Поэтому около этого времени я покидаю кровать и отправляюсь пить кофе. В это время приходит утренняя почта, и с ней две недели я тщетно жду от тебя письма. Потом еду в институт или же дома работаю. В два обед. После него считаю себя вправе заняться легким чтением и порой гуляю. <…>

Из беллетристики читаю (как ты знаешь, я очень мало читал за всю свою жизнь) Жан-Жака Руссо «Исповедь». Я ее никогда не читал. Местами эта вещь мне скучна, а зато некоторые страницы прямо прекрасны.

Странным был этот Руссо человеком. По существу мне почти непонятный и чуждый. Между прочим, мне он очень антипатичен. По всей вероятности, благодаря своему беспредельному эгоизму. Ведь он никогда никому не сделал ничего хорошего. Ему совершенно непонятно то счастье, которое человек может найти в самопожертвовании. Я думаю, что только тот человек может полюбить по-настоящему, кто может и умеет жертвовать. <…>

Петроград, 29 апреля 1916 г.

…Я тебе расскажу сегодня о моем разговоре с Абрамом Федоровичем Иоффе.

Он приехал четыре дня тому назад. Я все не мог его поймать и потому никак не мог с ним потолковать. Сегодня наконец я очень долго с ним говорил. Он сказал мне очень много хорошего, потому я и напишу тебе обо всем. Во-первых, он (это очень мило с его стороны) был у декана моего отделения и справлялся обо мне. Он узнал, что я числюсь на 3-м курсе, потому я и не был призван. Также он узнал, какие я должен сдать экзамены, чтобы перебраться на следующий курс, и очень мне советовал сдать все эти экзамены теперь же. Но осталось очень мало времени, и я не знаю, удастся ли мне это сделать. Может быть, попытаюсь. Потом он попросил мою лекционную книжку и сказал, что зачтет мне сейчас курс физики. Я, конечно, стал протестовать, т. к. мне было неловко, что мне без экзаменов зачитывается один из основных курсов. Но он взял мою книжку и записал зачет. Тогда я его, само собой, поблагодарил и сказал, что, наверное, он никогда так скоро не экзаменовал до сих пор. На что он ответил: «Наоборот, никого я так долго не экзаменовал, как вас». Это было мне очень приятно.

Мы много с ним говорили, он рассказывал о своих проектах на будущий год. Рассказывал про своих учеников, кому какую работу он хочет дать, как поставить работу и пр., пр. У него такой ясный и хороший взгляд на все. Я очень [рад], что у меня такой учитель и руководитель. В нем так удачно сочетался хороший педагог, глубокий ученый и чуткий человек. <…>

О моей работе тоже говорили, и мы вполне сошлись на тех вопросах, которые теперь возникли. Это тоже было мне приятно. <…>

Планы на будущий год приблизительно у нас таковы: это – организовать у нас в институте свою маленькую рабочую коллегию. Она будет состоять из шести-семи человек и должна дружно работать по физике. У нас в России так мало распространена коллективная работа, а теперь, в особенности в науке, совместная работа почти необходима. Давай бог, чтобы это нам удалось…

Череповец, 10 октября 1918 г.

Дорогая моя жинка!

Сижу на вокзале и жду поезда, который, конечно, опаздывает по крайней мере на два часа. Доехал я относительно благополучно. Переночевал у Ливанова, где меня напоили чаем. Пароход сильно опоздал. Мы ждали его с 1 часу до 8 утра. Поэтому в Череповец мы приехали только в 2 часа дня. Тут я первым делом пошел в комиссариат, где получил разрешение на въезд в Петроград без всяких хлопот. Далее пошел в общественную столовую и пообедал за 4 рубля. Чемодан свой, который два раза подвергался тщательному осмотру, я перетащил на собственной спине, на чем сэкономил 20 рублей. Утром закусывал хлебом и пил чаек. После каждого глотка вспоминал свою жинку.

Смотри, жинка, не скучай и пиши своему старому коту нежные письма.

Теперь немного о деле. Я боюсь, что ты можешь остаться без денег, поэтому я тебе с этим письмом посылаю квитанцию на получение 100 рублей из щетинской почтовой конторы. Квитанция уже подписана и там предупреждены, что ты придешь получить деньги. Если тебе деньги не будут нужны, то ты можешь и не беспокоиться. Итак, кот, если все благополучно, завтра [будет] в Петрограде. Но, конечно, где бы кот ни был, он все время будет вспоминать свою жинку, и единственная отрада ему будет то, что она не скучает, но все-таки вспоминает муженька и хорошо смотрит за Нимкой[82]82
  Сын Иероним.


[Закрыть] и выполняет все просьбы и наставления кота.

Ну пока, целую тебя и соплявого сынка очень крепко.

Любящий тебя Петя

Петроград, 14 октября 1918 г.

Дорогая моя Наденька!

В пятницу вечером благополучно добрался до Питера. <…> На следующий день был в Политехническом институте. Видел Абрама Федоровича. Он был рад меня видеть, я тоже, конечно. Он сразу приступил к делу. Ему поручено организовать Рентгенологический научно-технический институт. Во главе будет стоять он, потом будут человек восемь руководителей работ и двенадцать научных сотрудников. Руководители будут все мне знакомые профессора, а научные сотрудники – это наша молодежь. Жалование – 1100 рублей в месяц. Работа моя будет заключаться в том, что я буду работать в лаборатории и продолжать свою прежнюю работу на звание инженера. Так, видишь, условия очень заманчивые. Получать 1100 рублей и заниматься любимым делом. Кроме того, можно будет взять приватное занятие, которое мне даст еще рублей 500–700.

Несмотря на всю заманчивость, я не сразу согласился. Но так как все единогласно советовали мне взять, то я согласился. Тебе тоже надо будет переезжать в Петроград и зарабатывать деньги. <…> Сейчас есть возможность тебя устроить в Информационное бюро какого-то комиссариата. Занятия каждый день с 10 до 4, близко от нас. Жалование – 700 р. Занятия заключаются в чтении английских, немецких и французских журналов и составление резюме и сводок. Как видишь, это тебе очень подходит. Мы возьмем на это время приходящую няньку, которой будем платить. Таким образом, если нам удастся вывезти кое-что из Приютного на первый месяц, то мы можем довольно сносно существовать. <…>

Как ты, дорогая моя, живешь без меня, что поделываешь, как справляешься?

Ну пока, крепко-прекрепко целую вас обоих. <…>

Твой любящий кот Петя

В 1918 г. был арестован отец Надежды Кирилловны – Кирилл Кириллович Черносвитов[83]83
  В 1918 году вошел в состав либеральной антибольшевистской организации «Национальный центр», был одним из руководителей ее подпольной работы в Петрограде. При его содействии участники Ярославского восстания получали подложные документы и могли продолжить борьбу против советской власти. Передавал в Москву главе «Национального центра» Н. Н. Щепкину разведывательные данные о 7-й советской армии, оборонявшей Петроград. На квартире Черносвитова собирались участники подпольной организации. Был арестован в Москве и заключен в Бутырскую тюрьму. По другим сведениям, был арестован в ноябре 1918 года во время чекистской облавы в книжной лавке на Невском проспекте. В тюрьме состояние его здоровья резко ухудшилось. Врач, осматривавший Черносвитова, отметил: «В тюрьме пребывать не может. Сильный отек, вода в животе». Расстрелян в конце декабря 1919 года в Бутырской тюрьме. Реабилитирован в 1992 году.


[Закрыть], один из руководителей партии кадетов. Он содержался в Бутырской тюрьме в Москве. В марте 1919 г. в Москву хлопотать за отца отправилась Надежда Кирилловна.

Петроград, 23 марта 1919 г.

Дорогая моя Наденька!

…Наши дела идут удовлетворительно. Сейчас сижу дома, приехал на воскресенье и скучно без тебя. Скоро ли приедешь? Смотри, только будь осторожна и питайся хорошенько. Твое жалование мы получили, и оно уже истрачено. <…> Тебя Нимка вспоминает исправно. С каждым днем он становится все милее и милее. Конечно, когда вырастет большой, то станет более или менее нормальным человеком, а сейчас он прямо очарователен. Ко мне почему-то он сейчас весьма благоволит.

Мои дела идут очень недурно. За последнюю неделю я очень сильно подвинул свои работы в лаборатории вперед. Жизнь в Лесном[84]84
  Пригород Петрограда, в котором располагался Политехнический институт. В одном из общежитий ПИ у П. Л. Капицы была квартира.


[Закрыть] теперь вполне наладилась, и если бы я не скучал без вас, моих дорогих котят, то все было бы благополучно.

Сегодня Надежда Александровна[85]85
  Мать Надежды Кирилловны.


[Закрыть] была с письмом от мамы к Горькому, в котором она просит дать ей соответствующие письма к Бонну и Рязанову. Еще не выяснилось, что ответил А[лексей] М[аксимович]. Как бы было хорошо, если [бы] твоя поездка не прошла даром.

Ну, крепко тебя целую и желаю полного успеха.

Твой муж Петр

Петроград, 2 января 1920 г.

Дорогая моя маленькая Жинка!

Все думаю о тебе, ночью, днем, каждую минуту. Не простудилась ли ты в дороге, как доехала, какой уход, что сказали доктора, как тебя там кормят. Так тяжело, когда сидишь в неизвестности. Главное, напиши, если, конечно, тебе это нетрудно, обо всем, а то иначе кот будет плохо спать и не находить себе места.

Что касается меня, то температура по-прежнему около 37,5, хотя мне кажется, что железы определенно рассасываются, почти пропали болезненные ощущения и с горлом гораздо лучше. С Н[адеждой] А[лександровной] живем хорошо, она слушается идеально и старается вовсю. Мы с ней много беседовали, я не мог долго заснуть. Вот и разговаривали преимущественно, конечно, на ее любимые темы: как ей взять место, куда поехать, как быть с квартирой и пр., пр.

Так жизнь идет вполне нормально, событий нет, никто не заходит; конечно, сегодня буду ждать с нетерпением Лёньку[86]86
  Старший брат П. Л. Капицы.


[Закрыть], что[бы] сказал, как ты.

Так тут все только и думали, что о тебе да о маленьком кис-кис. Дай бог вам обоим здоровья.

Крепко любящий тебя муженек

P. S. Если что нужно, так пиши мне. Молоко будем посылать по возможности [час]то.

Петя

8 января 1920 г. в три часа утра Надежда Кирилловна скончалась.

В личном архиве П. Л. Капицы хранится Евангелие на английском языке, подаренное Надежде Кирилловне ее подругой-англичанкой. На первом форзаце этой книги Петр Леонидович записывал основные даты своей семейной жизни. Приводим этим записи.

«1916 24 июля. В имении Приютное бракосочетание.

1917 23 января. Надя почувствовала первое движение.

1917 22 июня. 4 ч. утра родился сын.

1919 13 декабря н. ст. 11 вече[ра] умер Нимка.

1920 6 января н. ст. родилась дочка Надя.

1920 8 января н. ст. 3 ч. ут[ра] умерла жена моя Надя.

1920 8 января. 5 ч. ут[ра] умерла дочка моя Надежда. Все кончено.

Да будет воля Твоя!»

«Дорогой Крысенок»

Весной 1927 года Петр Леонидович приехал на несколько дней во Францию навестить русских знакомых. Тогда произошло его знакомство с Анной Крыловой – дочерью академика Алексея Крылова. Два её старших брата, участники Белого движения, погибли в Гражданскую. Две старшие сестры умерли в детстве. Так что из пятерых детей в семье осталась она одна. Мама девушки принимает решение эмигрировать в Европу и берёт с собой дочь. А отец, царский генерал и одновременно учёный-математик, остаётся в России. Продолжает преподавать в Морской академии, затем возглавляет это учебное заведение.

Анна Крылова вспоминала: «Пётр Леонидович был очень весёлый, озорной, любил выделывать всякие глупости. Мог, например, совершенно спокойно для развлечения влезть на фонарный столб посреди Парижа и смотреть на мою реакцию. Ему нравилось, что я принимаю его вызовы с таким же озорством».

В 1927 году они поженились.

Петр Леонидович Капица ежегодно ездит в СССР. Он остаётся единственным учёным, кто может позволить себе такую «вольность» – работать в Англии. Но в 1934 году его отказываются выпускать из страны. Вернуться в Англию разрешили только Анне. В Великобритании у пары остались сыновья – 6-летний Сергей и 3-летний Андрей.

Ленинград, ул. Красных Зорь, 5 октября 1934 г.

Дорогой Крыс,

Пишу тебе на третий день [после] твоего отъезда вместо того, чтобы писать на второй… Теперь начну повесть о себе, хотя за эти дни ничего интересного не произошло… После твоего отъезда отправил телеграмму Автомобильной ассоциации насчет страховки машины, а потом пришел домой и хандрил здорово. На следующее утро, 3-го, пошел гулять с утра, дошел до Стрелки. Утром также звонил Николай Николаевич [Семенов], он только что приехал из Москвы. Он пришел ко мне в пять и сидел часа полтора. <…> Потом он завез меня к твоему отцу на Васильевский остров, и я с ним сидел вечер. <…> Коля через полтора часа приехал опять и отвез [меня] домой.

Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капицы.

Свадебная фотография, 1927 год.

4-го я начал день с прогулки в Ботанический сад. Ходил смотреть оранжереи, водил какой-то старичок, который очень хорошо давал объяснения. Потом, после завтрака, начал заниматься. Купил книгу Павлова об условных рефлексах и ими занимаюсь теперь… Сегодня опять гулял утром в Ботаническом саду, там платный вход и ни души нету, гуляешь совсем один в этом саду. <…>

Жду твоей телеграммы из Киля и надеюсь, ты справишься с разгрузкой машины. Это ведь первый раз ты едешь без меня.

Ну, дорогой Крыс, целую тебя и поросят. Пиши о них и также пиши, что ты делаешь по дому и как у нас дела. Много ли уродилось в саду и как ты нашла Крокодила. Поторопи их с печатанием моей статьи[87]87
  Речь идет о статье «Адиабатический метод ожижения гелия» (Proc. Roy. Soc. London A. 1934. Vol. 147. P. 189; а также: УФН. 1936. T. 16. C. 145).


[Закрыть], также разбери мою корреспонденцию и посмотри, нет ли письма от проф. Кеезома из Лейдена, перешли копию с него мне. Узнай у Пирсона[88]88
  Старший механик Мондовской лаборатории.


[Закрыть], на сколько времени у него работы еще и как Лаурман съездил и что он сейчас делает.

Целую тебя крепко-прекрепко, целую ребятишек и Елизавету Дмитриевну[89]89
  Е. Д. Крылова, мать Анны Алексеевны.


[Закрыть]. <…>

Твой Петя

Ленинград, 14 октября 1934 г.

Дорогой Крыс,

Вчера тебе писал. Сегодня хочется писать опять. Все думаю о тебе и хочется сказать, как я тебя, дорогого Крысенка, люблю, но не знаю, как подобрать слова. И маленьких крысят люблю тоже и жалею, что не могу вас видеть. Но ты не заключай, что я падаю духом или впадаю в меланхолию. Наоборот, голова начинает работать нормально, и скоро я буду что-нибудь калякать или писать. Одно только меня волнует – лаборатория моя. Это ведь тоже мое детище, и большая часть моего «я» туда вложена. Я написал открытку Джону [Кокрофту] сегодня, давая директивы. Спроси, получил ли он. Я предлагаю, чтобы Пирсон сделал водородный ожижитель для Штерна. Пускай спишутся, а Штерн просил [у] меня таковой. Думаю о Крокодиле тоже. Скажи ему, что я теперь чувствую, что он для меня был как отец родной, и надеюсь, он хоть немножечко меня любит, как я его. <…>

Ленинград. 4 декабря 1934 г.

…Иван Петрович [Павлов] в разговоре со мной сказал: «Знаете, Петр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении… Мне хотелось бы еще прожить хоть десять лет, чтобы увидеть, что с моей родиной будет и также что будет с моими условными рефлексами. И знаете, я заставлю себя прожить!»

Он ко мне хорошо относится, но между нами большая разница во всем. Насчет говорения [того], что я думаю, тут я не побоюсь, но потенциальные условия разные… Он уже давно во главе школы, признанный всеми, а я тут один, без опоры и доверия. <…>

Он сразу же мне поверил и отнесся гораздо более оптимистично к моей работе по биофизиологии, чем А. В. Хилл и Эдриан. Я теперь уже с месяц занимаюсь и уверен, что они ошибаются. Я говорил с Берналом[90]90
  Дж. Д. Бернал в конце 1934 г. посетил СССР и встречался Капицей в Ленинграде.


[Закрыть] <…> и увлек его моей теорией мускульной работы[91]91
  Интерес к биофизике, в частности к мускульным процессам, сохранился у Капицы до конца жизни. В 1959 г. в своей речи «Будущее науки» на Международном симпозиуме по планированию науки (Прага) он говорит: «Самое удивительное, и в этом нужно сознаться, – это то, что до сих пор учеными не понята сущность мускульного процесса. <…> Несомненно, работа по изучению механизма мускульного сокращения будет одной из центральных проблем научных исследований будущего. В этой работе будут участвовать физики, химики и биологи».


[Закрыть]. У меня есть уже план на несколько экспериментов. А. В. [Хилл] и Эдриан, по-видимому, видят только тот метод подхода к проблеме, каким они сами пользовались, и не видят другого. Но ведь это всегда у меня так. Если бы я слушал всех советчиков и скептиков, то я бы ничего не сделал в своей жизни.

У нас здесь все очень грустят по поводу смерти тов. Кирова… Это приняло форму общего горя. Даже люди отнюдь не советски настроенные. Так как справедливость, доброта и энергия тов. Кирова завоевали общую неподдельную любовь. Кроме того, это большая потеря в социальном отношении, так как безусловно все данные говорят за то, что тов. Киров был большим организатором и обладал большим творческим талантом. Если прибавить еще то, что он исключительно хороший автор, то ты поймешь ту большую потерю, которую терпел Союз в лице Кирова. <…>

Москва, 11 декабря 1934 г.

Дорогой Крысенок,

Пишу тебе из Москвы, где я уже 3-й день все разговариваю без всяких особых результатов. Пока это только предложение принять участие в работе Академии наук по планированию ее перехода в Москву[92]92
  В 1934 г. Академия наук была переведена из Ленинграда в Москву.


[Закрыть]. Я, конечно, охотно согласился. Пишу тебе впопыхах, сейчас должен идти разговаривать опять. Надо выяснить, согласны ли закупить лабораторию и все прочее.

Также предложили (это первый раз) отыскать вам жилище. Они хотят тут, чтобы все скорее переехали. <…>

Ну, Крысеночек, любим мы вас очень, и, не будь вас, мы, конечно, могли бы и другой выход найти. Надеюсь, что спинной хребет выдержит. Но это недоверие, о котором ты пишешь, в нем соль. <…>

Трудно будет все сначала строить, но главное, нету веры в меня, а у меня нет уверенности, что здесь помогут на деле, а не на словах. Все слова, слова и слова. Чуждо моей натуре. Но мы родились на Руси, чтобы говорить, говорить и говорить.

Ну, целую тебя, мой Крысеночек родной, будь бодра, весела и надейся на лучшее будущее. Поцелуй крысяткиных маленьких.

Твой Петя

Москва. 17 декабря 1934 г.

…За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение. <…> Во всяком случае, разговаривали мы сперва на общие темы о науке в Союзе. Тут, конечно, все время были затруднения. У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной – [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда трудней и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой. Следовательно, для Союза необходимо наладить твердую и тесную связь с международной наукой. Надо, чтобы наши достижения и наши ученые котировались на мировом научном рынке. Кроме того, как раз это подымет уровень наших знаний и выбьет ту калиостровщину[93]93
  От Дж. Б. Калиостро (1743–1795), одного из самых известных в истории шарлатанов и авантюристов.


[Закрыть], которая у нас так развита. Последнее я не говорил В. П., но на первых встречах было достаточно полное взаимное понимание.

Потом мы говорили и о более мелких временных болезнях науки и институтов – их чрезмерный размер, халтура и совместительство. Тут тоже было достигнуто понимание. Вообще с В. П., несомненно, можно прийти к полному пониманию, и так как у нас у обоих одно и то же желание – создание мощной науки, – то я был бы очень счастлив, если вообще мне с ним удалось бы работать вместе в будущем. <…>

Я продолжаю, как это делал всегда, давать консультации и включаюсь в организационную работу планирования Академии наук. Академия переносится сюда, в Москву, не только территориально, но этот перенос связан с реконструкцией. Оздоровить старую телегу, конечно, надо – поставить на нее бензиновый мотор и пр. Конечно, неправильно, как делает твой папаша, чихать на такие дела. Дескать, Академия такая дыра, что и связываться с ней не надо. Надо попытаться оживить ее, это ведь не невозможно…

Москва, 23 февраля 1935 г.

…Уже два месяца, как начала организовываться подготовительная работа по переноске моего института[94]94
  Речь идет о постановлении Совнаркома СССР о строительстве в Москве Института физических проблем, которое было подписано 23 декабря 1934 г. Говоря о «переноске института», Капица имеет в виду приобретение для нового института, директором которого он был назначен, оборудования Мондовской лаборатории.


[Закрыть]. За эти два месяца ничего продуктивного не сделано, кроме как мною обследована промышленность и составлен список необходимого оборудования (кроме кембриджского) и планы лаборатории. Все это сделал за 14 дней.

Мне смешно смотреть, как Ольберт[95]95
  Заместитель директора Института физических проблем.


[Закрыть] барахтается в бумагах и бюрократиях. То, что в Англии решается телефонным звонком, здесь требует сотни бумаг. Тебе на слово ничему не верят, верят только бумаге, недаром она дефицитна. Бюрократия душит всех. Душит она и Валерия Ивановича [Межлаука], который часто сам бессилен, его распоряжения разбиваются, разбавляются и уничтожаются в бумажных потоках. <…>

Между прочим, у этого бюрократического аппарата есть все же одна положительная черта: он работает. То есть, если иметь терпение и выдержку, то добиться всего можно. На нем такие люди, как Ольберт, и делают свою карьеру. Не будь этого аппарата, все шло бы просто и легко, и ¹/₂ москвичей остались [бы] без работы. Какой ужас для москвичей! Уничтожить бюрократию будет не легче, чем уничтожить чересполосицу. Хотелось бы верить, что она будет уничтожена, но задача нелегкая. Но если с чересполосицей справились, почему с бюрократией не справиться? Люди за нее очень держатся, кормятся ею. Бюрократ – это паразит нашего строя, но он неуязвим. Но, по-видимому, есть в Союзе некоторые организации, которые в значительной мере преодолели трудности бюрократического аппарата. Хотелось бы, чтобы их хозяйственный опыт был распространен на всю страну. Почему этого еще не делают, не знаю. По-видимому, это вопрос больше воспитательный, чем организационный, а воспитывать надо годы.

Но при всей этой ругани с моей стороны я верю, что из всех затруднений страна выйдет победоносно, верю в то, [что] будет доказано, что социалистический метод хозяйства не только наиболее рациональный, но [он] создаст государственный строй, отвечающий наиболее высоким запросам человеческого духа и <…> этики. Но вот в муках рождения [этого строя] мне, как ученому, страшно трудно найти место свое. По-видимому, как я тебе писал в прошлом письме, время еще не созрело, это и есть трагедия моего положения. По-видимому, единственный [выход] – это стать в исключительное положение, так сказать, под непосредственное покровительство власти. Быть на правах тепличного растения. Хорошо ли это? Могу ли я идти на это? Не лучше ли обождать со всем этим? Мне многое не ясно, но жизнь покажет. <…>

Москва. 10 марта 1935 г.

…До сих пор меня не принимает В. И. [Межлаук]. Я боюсь, что это результат маленького и безобидного озорства, мною выкинутого (я написал письмо, пользуясь старинной формой эпистоляра), письмо касалось посылки. Но тут люди веселости не любят. Я уверен, что они были бы в восторге, если [бы] я отпустил себе бороду, мычал важные слова и величаво поглядывал направо и налево. Одним словом, выглядел бы, как мудрец, философ и ученый, так, как их принято представлять в театре. Вот тогда я действительно настоящий ученый, даже, может быть, подающий надежду стать знаменитым. Между прочим, этот грим ученого у нас очень распространен. Если не наружный, то внутренний. Один писатель, с которым меня недавно познакомили[96]96
  К. Л. Зелинский.


[Закрыть], называет это «жречеством».

Разыгрывают из себя жрецов, вроде того, который поет так свирепо и важно в «Лиде». И никто бы не огорчился, если бы Академия наук была превращена в храм, а мы – в священников. Но вот я-то «попом» как раз быть не могу по натуре, у меня все против этого. И я еще не так им наозорничаю, чтобы они тут бросили этот мистический подход к ученым. Наука должна быть веселая, увлекательная и простая. Таковыми же должны быть ученые. К Академии наук должен быть деловой подход. Если они перебарщивают в сторону жречества, то я буду компенсировать это. <…>

Анна Крылова c мамой в парижской квартире

Москва, 11 марта 1935 г.

<…> Никто не может здесь поверить, что все, что я хочу, – это просто хорошего, доверчивого отношения к себе. Никто не может поверить, что я действительно желаю помочь в организации науки. Трагедия моего положения [в том], что [уже] три месяца, как я хочу заставить людей понять, чего я хочу, и до сих пор ко мне недоверчиво-снисходительное отношение. Я чувствую себя каким-то Дон Кихотом. Я заступаюсь за какую-то Дульцинею Науку, и все надо мною потешаются.

Ну вот, Крысеночек, письмо грустное, но я от тебя же не скрываю, что у меня печально на душе, да как же быть иначе. Получил письмо от Джона [Кокрофта]. Они хотят пустить мой гелиевый ожижитель. Мне как-то боязно, что они не справятся без меня и его сломают, скажи ему об этом. Как-то бесконечно больно, что где-то люди работают с моими мыслями, а наши вместо того, чтобы гордиться, что их товарищ достиг таких результатов, только терзают его душу и ведут себя, как будто это акт снисходительно-милостивый, и это за то, что я искренно хотел помочь. Ты знаешь, мне трудно не плакать, когда я думаю об этом. Потому мне надо как можно меньше думать о работе и науке…

Москва, 22 марта 1935 г.

…При всех тех обидах, которые я получил, у меня ни капли злости, так как все мои дела мне все же кажутся второстепенными, и не признавать того сдвига в стране, который произошел, нельзя, и перед общим делом личные обиды смешны своей ничтожностью. Но главное, в чем трагедия, которую я так близко принимаю к сердцу, это в том, что роль науки в стране недооценена. <…> Союз без науки жить не может. Долг всякого ученого, сочувственно относящегося к социалистическому строительству, – стараться найти для науки место в современной жизни и доказать ее необходимость. Но неправильно ждать, пока кто-то придет и все для тебя устроит. Свое место в стране должны создать себе сами ученые, а не ждать, пока кто-то придет и все для них сделает. Вот твой отец сидит и ругает В[олгина], как он ругал Оль[денбурга][97]97
  Ольденбург Сергей Федорович (1803–1934) – востоковед, академик (1900), непременный секретарь Академии наук (1904–1929). Один из основателей русской школы индологии.


[Закрыть]. Правда, ругает за дело, но сам он ведь палец о палец не ударит, говорит, что [это] не дело ученого. Это правда, но все же некоторое время надо отдавать организации своей научной работы. Я говорю нарочно «организации», а не администрации. Ученые должны сорганизовывать себе администрацию. Воркотней это не сделаешь. Многие думают, что в Кембридже мне все подавалось готовым на подносе, и я только, мило улыбнувшись, глотал. Нет, каждой своей вещи, машин, лаборатории – я добивался. Я немало времени потратил на организацию своей работы. На тренировку механика, ассистента, на доказательства справедливости своих достижений и пр. Но никто эту работу не видит, но она всегда берет много времени и она залог успеха в работе вообще. Тут, в Союзе, я не боюсь даже бюрократии, не боюсь отсталости в некоторых областях нашей техники, не боюсь недостатка комфорта и пр. Я думаю, что смогу со всем этим побороться, и уже начал это делать. <…>.

Москва, 8 апреля 1935 г.

<…> Мое положение мне сейчас напоминает то душевное состояние, и котором я был лет 16 тому назад, когда я потерял жену и двух детей. Мне было очень тяжело, та же апатия и то же отсутствие желания жить. Но я спасся тем, что намеренно заставлял себя не думать о прошлом. Я запрятал все письма жены, не ходил на кладбище, спрятал все ее портреты, одним словом, все-все, что могло мне напомнить о прошлом. И знаешь, теперь еще я не собрался [c] мужеством прочитать наши старые письма.