Текст книги "Банкир"

Глава 18

Герасимов выпил рюмку:

– Что происходит, Константин?

– Происходит?

– Да. – Глаза старика смотрели зорко и остро. – Если начнется пальба, мне на восьмом десятке совсем не хочется стать дичью. Не умирать страшно – противно. Противно чувствовать себя уткой. Еще хуже – загнанным зверем.

– Стреляют плохих банкиров. А банкиры вашего уровня уходят… в своей постели, после исповеди…

– Константин, не в Швейцарии живем. И правила игры знаем.

– Понятия имеем.

– Вот именно. А любимая игра на Руси – в дурака. Кто попроще – в подкидного играет, кто посноровистей – в переводного.

– И на деньги.

– На громадные. Но мы с тобой не политики. Поэтому – давай разбираться…

– Попробуем.

– Ты умнее меня, Кришна. Пока я корпел в Госбанке, потом в Промстройбанке, потом – снова в Центральном, ты тихо заведовал отделением Внешторгбанка. В должностях не рос, сидел смирнехонько… А когда грянули судьбоносные времена да преобразования, Внешторгбанк остался на голой лысине – с долгами бывших братанков по соцлагерю, всяких национально-освободительных гамадрилов из солнечной Африки и целой груды «сочувствовавших системе» недоносков чуть не со всей планетенки… Платить никто не торопился: подождать, оно и само доразвалится… Сколько там?.. Миллиардов на сто? Хорошие деньги! Даже в виде мифа…

Герасимов плеснул себе полрюмки, подхватил на ложечку варенье, со вкусом выпил. Поднял на Решетова быстрые глаза.

– Дальше? Можно и дальше! – Банкир встал, начал монотонно ходить по комнате, заложив руки за спину. Говорил он тоже размеренно, устремив взгляд куда-то внутрь, словно читал давно заученную лекцию нерадивым студентам:

– Мы имеем дело с колонками цифр… И только мы на самом деле знаем истинное положение вещей – и то, что произошло, и то, что происходит, и то, что может произойти в самом недалеком будущем.

– Или – не произойти.

– Или так… – Геракл внимательно посмотрел на Кришну. – Просто я хочу, чтобы ты понял мои мотивировки, Кришна.

– Я понимаю, Геракл.

– Твой отдел исчез вместе с тобой. Тем более и назывался он как-то рутинно – вроде как «счетная палата», да и в системе Внешторгбанка был пятым колесом в телеге… Знаешь, если я что и умею в этой жизни, так это складывать и вычитать. А уж что-что, а складывать и вычитать не отчеты статуправлений, а реальные цифры я умею особенно здорово… Вы занимались тем же?

Решетов пожал плечами…

– Только не свистай мне про помощь «братским компартиям». Это капелька в финансовом море… Чья была идея? Твоя?

– Идея – чего?

– Я же говорю: как только вышел на пенсион, начал считать…

– По-моему, у вас имелись более прибыльные занятия…

– Мелочевка. Хлеб насущный. Копейки.

– Ну не такие уж и копейки…

– Рядом с моими амбициями?.. Будем считать – дед спятил. Свихнулся. И занимался всем в свободное от работы время… Подобрал команду «счетчиков», они сводили «балансы», подбивали бабки, так сказать…

– Счетчиков?

– Вот именно. Технари. Знали только цифры и ничего кроме цифр. Или – штришки картинки. Да, надеюсь, ты веришь, что работал я с реальными цифрами, а не с госкомстатовскими или подобными дурилками для шпиенов… У меня эти возможности были. И – остались.

– Естественно.

– Вся картинка складывалась только у меня. Здесь. – Герасимов приставил указательный палец ко лбу, словно ствол револьвера. – Так когда ты это начал?

– Что – «это»?

– Прекрати, Константин. Сама идея родилась, что называется, априори, по факту, так сказать. Золото-валютные ресурсы вывозились всегда. Лаврентий собирал папочку на Маленкова и Жданова, те, в свою очередь, шили дела на самого Лаврентия, Абакумова, Серова… Но что сие было? Слезы… Хотя, в тогдашних ценах и масштабах… Исчислялись разные цифры: сорок миллионов покойного Жданова, заявленные сто Лаврентия… Сколько на самом деле?.. Это было бы не важно – идея хороша! Ее не могли не заметить! И не учуять, что «война теней» перешла в сферу экономики и прежде всего финансов, не могли. Без участия и КГБ, и ГРУ идея была бы неосуществима. Ну что, угадал? – Герасимов улыбался, лысая голова влажно блестела. – Полагаю, идея прошла не только у нас. Наши противники над этим тоже думали. Но в СССР была закрытая экономика, и проникнуть их капиталам на наш рынок было совершенно немыслимо. Не то что теперь, так?

Решетов пожал плечами:

– Вернемся в настоящее.

– Настоящее, прошлое, будущее… Слишком все переплелось. Особенно теперь.

И теперь наша задача – выкупать наши же предприятия за наши же деньги, да еще тайком! Лихо закручена историческая спираль, если это вообще спираль, а не круг… Замкнутый… А, еще одна деталь… Я тут произвел кое-какие расчеты, и что получилось? Общая сумма контролируемого капитала – около двухсот миллиардов… Так? Хорошая цифра. Но в том-то и беда, что деньги «повязаны», высвобождать их можно только медленно, тишком, и аккумулировать осторожно: накопление такой свободной денежной массы равносильно накоплению стотысячной экипированной и вооруженной армии в тылу противника… И управлять ею могут только профессионалы.

– Это вы о себе?

– Да и о тебе тоже. А что до меня… Ты уж пойми правильно старика: амбиции. Куда без них?

– Понимаю.

– То-то. Как вышел я на цифирь, задумался. По всем понятиям, тебе с твоим банком орлом надо бы парить – а ты в тени так и хоронишься… Отсюда вывод простой: власть тебя и твоих не привечает, а даже наоборот. И задумал ты что-то этакое… Я прав?

– В чем-то…

– Вот и я задумал. Стал внимательно отслеживать твои контакты… Да и сам… Много у людей денег скопилось… Девать некуда… А зарывать свои таланты в землю – дело богопротивное. И в прямом и в переносном смысле.

Полагаю, и ты этих ребят разыскал. Или – они тебя. Так?

Решетов взял из коробки папиросу, чиркнул спичкой.

– А можешь и не отвечать – зачем… Люди смотрят по сторонам, им так же надоело бегать и прятаться, они так же, как и те, – Герасимов кивнул куда-то наверх, – хотят покупать, и совсем незадорого, а что выходит? Им не дают! Вот и обратились люди ко мне… За помощью… А суммы, я тебе скажу, очень хорошие, круглые… И как статистика не плохи, а уж сами по себе… Просто клад! Стал я и свои ручейки пробивать, да куда там до твоих… Пока готовил я капиталец: чтобы был себе чистенький, самый что ни на есть финансовый… Подумал: предложу Решетову, ведь не откажется он от такого подарка, как миллиардов пятнадцатьдвадцать, да в урочный час, да к обеду… Ведь не отказался бы, а?..

– Нет. Не отказался.

– То-то. Потому как понимаешь: вслед за этими двадцатью и еще двести прихлынуть могут, а как дело на рельсы встанет… Те швейцарские гномы, что сейчас сокровищницы свои лишь по команде раскрывают-закрывают, соблазна не выдержат, и потекут в матушку-Расею денюжки золотою речкой, и свои, что от смуты за буграми схоронены, и заемные… Вот и подымется держава… И я, сирый, в стороне не останусь, не прогадаю: от одной только игры на повышение-понижение такой капиталец сколотить можно, что Ротшильдюга от зависти бы лопнул! Или не так?

Герасимов преобразился мгновенно. Только что был вроде костромской мужик, рассуждавший об «расейском бездорожье» после принятой рюмки, простой и незатейливый, как офицерский околыш времен Первой мировой; сейчас он откинулся на спинку кресла, взгляд стал цепким и жестким, не отпускающим глаза Решетова ни на секунду.

– Что происходит, Кришна?

Снайпер устал, и это его удивило. Он привык ждать, а здесь… Что-то было странное в этом сидении в норе, в постоянном напряжении, когда не видно ни неба, ни солнца, а только монотонная белая степь, чуть в отдалении – окруженный высоким сплошным забором особняк, словно спичечная коробка… И вдруг – Али понял. Не было определенности: стрелять, не стрелять… И куда-то уходило, улетучивалось то теснящее грудь чувство, которое Али для себя и называл готовностью к бою… Вернее, даже не к бою – готовностью выиграть бой! А здесь… Или он ничего не понимал, или… бой здесь идет всегда, тихо, подспудно, бесконечно, и сонная тишь этого леса обманчива, и эти неспешные и кажущиеся безалаберными люди, такие уязвимые в его горах, здесь, на своей земле, неуязвимы?..

Шайтан! Отсюда нужно убираться, и чем скорее, тем лучше! Тревога, которую он ощущал, была вовсе не волнением перед схваткой… И еще: он чувствовал себя вовсе не в засаде, а в ловушке!

Али верил своему чутью. Чутью бывшего мальчугана-горбуна, получавшего зуботычины и пинки везде и всюду, он уже десятилетним научился предугадывать источник возможных неприятностей. А позже, когда стал воевать… Али любил войну. Говорят, были времена, когда на их земле не воевали… Али слушал это, как сказку, и особенно не верил. Сколько он себя помнил – была война. Да, он любил войну: она сделала его тем, что он есть – уважаемым человеком. И еще – он умел чувствовать войну. Он чувствовал ее здесь, на этой земле, но она была чужая, он не знал ни ее правил, ни ее бесправия… Будь Али на своей земле, он немедленно покинул бы эту засаду-ловушку, переменил бы и место, и условия… А так…

И еще… Он ощущал себя здесь вовсе не воином, а все тем же мальчиком-горбуном, беспомощным, бесправным, ненавидимым всеми за врожденное уродство, словно он носил на себе чей-то чужой грех…

Он устал ждать.

Инстинктивно снайпер вдавил в плечо приклад винтовки. Так было спокойнее.

Как бы там ни было, а в этой заснеженной стране это его единственный друг. А скорее… Али вдруг с пустой, щемящей отчетливостью понял – это его единственный друг на всей холодной земле.

* * *

«Что происходит, Кришна?»

Константин Кириллович Решетов не спешил отвечать. Он думал. Прокачивал ситуацию. Вроде все сходилось. Он тоже вышел на Геракла. Заметил его активность. Оценил. Они шли параллельными курсами и рано или поздно должны были пересечься. И он сам, и, как выяснилось, Геракл высчитывали и траекторию, и условия, и выгоды этого будущего пересечения. Вот только произошло оно не в самое лучшее время… Или – лучшего времени просто не бывает, нужно его создавать, упорно, шаг за шагом, всегда?.. Нет, сейчас не до философий. Банкир выложил свои карты на стол, вниз «рубашкой». Остается решить для себя лишь одно – единственная ли это колода у старика?

– Константин… Деньги у меня готовы, я их держу без движения. Я ждал твоего первого хода – а его нет. Ты – молчишь. Твои деньги молчат. Кто-то готов стать генеральным инвестором за смешные вложения двух десятков российских промышленных гигантов, но это не мы с тобой… Почему? Свободных денег за нами, если разобраться, уж никак не меньше, чем у какой-нибудь «Ферст бостон», а то и ЮБИКа с АБИКОРом[2]2
  ЮБИК («Юропиен бэнкс интернэшнл компани») – одна из ведущих мировых банковских группировок (банковских клубов); включает в себя «Амстердам-Роттердам банк», Нидерланды, «Дойче банк», ФРГ, «Мидленд банк», Великобритания, «Женераль де банк», Бельгия, и др. Суммарные активы членов клуба, по оценкам, превышают 550 млрд. долларов. АБИКОР («Ассошиейтед бэнкс оф Юроп кор-порейшн») организована в 1971 г. В нее входят 10 банковских учреждений, среди них – «Альгемене банк Недерланд», «Банко национале дель Лаворно», Италия, «Банк националь де Пари», Франция, «Барклейс банк», Великобритания, «Дрездене банк», ФРГ, и др. Суммарные активы членов, по оценке, около 700 млрд. долларов.


[Закрыть]. Только… Константин… Наши деньги «стоят», не работают.

Ждут деньги, ждут люди, они мне верят, хотя потеряли уже в этом «великом стоянии» таки-и-е суммы… Понятно, что рядом с названными оно все мелочь, но… Константин, я не мог ошибиться, и я не ошибся… Но люди недовольны, крайне недовольны, они теряют реальные деньги, их одолевают сомнения, с тем ли человеком они связались… И итогом этих раздумий вполне может быть пуля. Не в Швейцарии живем… Но я не ошибся, а поэтому я спрашиваю, что происходит, Константин?!

* * *

Решетов, казалось, слушает, но не слышит. И действительно, он пытался вникнуть вовсе не в слова, а в ощущения… И кажется, не обманывался… Решение пришло мгновенно. Мысль была настолько глупа и проста…

– У меня возникла проблема… – произнес он спокойно. – Как раз три месяца назад.

– С такими деньгами, которыми располагаем и вы, и я, проблем вообще не бывает. По крайней мере, нерешаемых.

– Деньги – тлен. Люди – все.

– Так, значит, у вас не проблема, а человек. Как замечал Отец Народов: есть человек, есть проблема, ну а нет – так и нет.

– Или – наоборот.

– Проблемы появились потому, что исчез человек?

– Вот именно.

– Что же было завязано на этого человека?

– То же, что на вас и на меня.

– Деньги?

– Невероятно большие деньги.

– Константин, ты хочешь сказать…

– Именно.

– Человек, имеющий отношение к передвижению названных сумм, разгуливал у тебя сам по себе, словно мартовский кот?

– Не совсем кот, и совсем не мартовский, но… – Константин… Если бы я тебя не знал… Но ведь это… Это противу всяких правил!

– Вот именно. Слава Богу, не в Швейцарии живем! Правила не соблюдаем, понятия – имеем. Вы ведь разъезжаете в банальной «тридцать первой» в компании одного водителя…

– О том, что на мне висит, не знает ни одна живая душа.

– Теперь знает.

– Нет, знают еще люди… Но они знают и другое: снести мне башку – это все одно, что застрелиться.

– Самоубийц по нашим временам хватает. Многие даже не подозревают об этом.

– М-да… Константин, а ты уверен… Я имею в виду…

– Абсолютно. Чтобы начать действовать, этот человек должен получить от меня «ключ».

– Слово?

– Скажем так: по-ня-ти-е. Без него вся мозаика, существующая в его мозгу, в его памяти, в его фантазиях, не имеет никакого смысла.

– Что с ним сталось?

– Пропал.

– Константин… Еще вопрос… Что-то здесь я не понимаю… Ведь это риск, риск весьма серьезный… зачем тебе было нужно так подставляться? Ты… Ты не допустил ошибки?

Сам Решетов спрашивал себя об этом неоднократно. Но… Он помнил Сережу Дорохова маленьким…

Как-то они играли с Сережей в шахматы. Шахматистом Константин Кириллович был неважным и играл, пожалуй, только на пол-уровня лучше, чем его семилетний противник. Поэтому не поддавался. Они поочередно «зевали» фигуру за фигурой, пока Сережин король не оказался прижат вплотную двумя турами Решетова к краю доски. До мата ему оставалось два хода. Решетов вовсе не собирался расстраивать ребенка и размышлял над тем, как свести к ничьей, да так, чтобы пацан не заметил… А пацан…

Он выудил откуда-то из кармана пробку от лимонада, поставил на доску и ловко, одним щелчком, сбил черного короля.

«А без короля играть нельзя!» – тут же резюмировал мальчик.

«Но так ведь не по правилам», – улыбнувшись, заметил Решетов.

«Ну и что? Я же не хочу проиграть! – Задумался на минуту, добавил:

– У меня это как будто засада. Вы про нее не знали, но кто же говорит про засады?..

Ничья?..»

Константин Кириллович улыбнулся:

«Пока – ничья. А ты не боишься, что в следующей партии я сделаю что-то подобное?»

«Не-а… Я чего-нибудь новенькое придумаю».

Сергей Дорохов еще в семилетнем возрасте понял: играть нужно по своим правилам. Чуть позднее он понял и другое: при этом нужно делать вид, что играешь по предложенным. А третье и главное, он, кажется, знал сызмальства: не нанеси вреда, не сотвори зла людям. Зло вернется к тебе тогда и там, где ты не ожидаешь, и урон будет страшен. Губителен. Смертелен.

Если Дорохов-старший кому-то и мог доверять полностью, то только Сергею. А это означает…

Кришна отхлебнул густого янтарного чая:

– Нет. Я не ошибся. Помните?.. «Не вливают вина молодого в меха ветхие…»

Тот, кого я выбрал, – человек другого мира и другого знания.

– Он молод?

– По сравнению и с вами, и со мной – да. И в то же время – как раз в возрасте деятеля. Китайцы называют это «возрастом собаки», когда человек теряет юношескую гибкость и приобретает твердость, необходимую для свершений. Но главное – он не рос при Сталине, как вы и я, и потому свободен от страха…

– От страха не свободен никто.

– Хм… Может быть… Я-то полагаю, что большинство искренних диссидентов семидесятых-восьмидесятых занимались словопрениями, как раз пытаясь избавиться от того, детского страха… В брежневское время не страх вел – осторожность и терпение.

– Терпение во все времена – удел гениев.

– Тогда наш народ уникален.

– У всех – своя «заноза» в пятке…

– Наверное, так.

– Этот человек – банкир?

– По профессии и образованию – да. Но не только… Как бы вам объяснить, Владимир Семенович… Если вы в нашем деле – цезарь, то он – поэт.

– Поэт, говоришь…

– Да.

– Константин… Но это действительно не по правилам… Кто-то, кроме него, может начать действовать?

– Да.

– Кто?

– Я.

– И все?

– Да.

– Ты готов?

– Да. Мне понадобилось время, чтобы… э-э-э… перестроить «боевые порядки». Сейчас это закончено.

– Когда предполагаешь начать?

– Через месяц-полтора.

– Почему не сейчас?

– Владимир Семенович, мы не договорили о главном.

– О деньгах?

– Именно.

– Ну что ж… Суммы я назвал. Может, подъедешь ко мне? Обсудим детали. И гарантии. Понятные и мне, и людям, которые ставят на банк. Во вторник?

– Подходит.

– Только… Константин Кириллович… Не знаю, какими соображениями ты руководствовался, когда делал ставку на канувшего в небытие человека, а моим… э-э-э… клиентам нужны значимые гарантии.

– Естественно.

– И мне тоже.

– Я понимаю.

– Ты ведь знаешь, Константин… Две ставки в этой жизни сделать нельзя.

Игра слишком рискованна.

– Или жизнь слишком коротка для такой игры.

Глава 19

Кришна проводил визитера. Вернулся в гостиную, не торопясь выкурил папиросу. Подошел к заиндевелому стеклу, полюбовался узором. Лес… Белый, сказочный, неземной… Но здешний, понятный. Лес…

«Лес-батюшка и накормит, и сохранит, и укроет… И характер нашенский от него, от леса пошел… Вот – стою на опушке, весь как на ладошке, а шаг-другой сделал – и нету меня, и не сыщешь… Аукайся… Кому хочу – отзовусь, кому не хочу – пропал… И сыскать здесь чужому не меня, а погибель свою… Болота, чащобы да баловни-лешии так закрутят, что не выберешься вовек… Так что бреди извилистым проселком, а спрямить не пытайся, только шкуру обдерешь, да ноги собьешь, да на тропку ту и воротишься, если не пропадешь вовсе… Прямо только вороны летают, а добрый человек дорогою да тропкою ходит: до тебя люди не глупые были, что те тропки топтали…» – Лицо старика, что говорил эти слова, он видел уже смутно: десятилетним пацаном был в подпасках в Подмосковье, куда мать отсылала его к родне на «подкорм». Лицо видел смутно, а имени не помнил совсем… Он запомнил другое: «Вот стою на опушке, как на ладошке, а шаг сделал – и нету меня».

А что там этот лис говорил о поэтах? Решетов опустился в кресло, включил магнитофон:

 
На гусарах с опушкою мех.
Хрупкий топот морозных копыт.
Ветер с Финского. Крупкою снег.
Только Пушкин еще не убит.
Зал в сиянье. Наташи успех.
Свет янтарный в бокалах искрит.
За спиной – в полушепоте – смех.
Только Пушкин еще не убит.
По России простора – на всех.
Край разбросанный Богом забыт.
По России – дороги вразбег.
Только Пушкин еще не убит.
У церквей – от лохмотьев калек,
У дворцов – от лакеев пестрит.
Или год виноват, или век?
Только Пушкин еще не убит.
На гусарах с опушкою мех…
 

Поэт способен увидеть то, что для царей невидимо… Мысль красивая…

Решетов протянул руку и взял с полки книгу. Раскрыл: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении… Внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской… Исключая некоторые низовые города почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель».

Константин Кириллович прикрыл глаза, откинувшись на спинку кресла. Он вспоминал разговор с Герасимовым. Но пытался восстановить не слова и не понятия, а ощущения… И кажется, не обманывался. Тем более, проверить… Мысль была глупа и проста одновременно; решение пришло мгновенно. Он снял трубку прямой связи с Гончаровым:

– Владимир Петрович, зайдите ко мне.

Снайпер ждал. Странно, но от неудобной позы затекли все мышцы. Именно странно: Али умел ждать, это было главным в его профессии; сам выстрел был всего лишь завершающим, причем не самым трудным этапом: ожидание было мучительнее. Али думал о том, что люди образованные совсем не годятся для такой работы: все ими знаемое и читанное в минуты вынужденного отрешенного уединения должно всплывать и казаться явью… К тому же уединение было еще и напряженным: в любой момент мог поступить сигнал от заказчика на выстрел, и тут словно менялась сама работа: снайпер сливался с оружием, становился его частью, мир он не ощущал вовсе, он чувствовал только себя и человека, ставшего его целью, словно они были связаны очень хрупкой, неразрывной, мучительной нитью, и именно выстрел мог разорвать эту нить и освободить их. Обоих. Порой… Порой снайпер завидовал собственной цели: его выстрел разрывал зыбкие путы этой страшной жизни, в которой так много опасностей и так мало радостей; Али казалось, что смертью он освобождал человека от страха смерти. Навсегда. А сам оставался в этом мире и со своим страхом, и со своей страстью… Проходил день, другой, неделя, и Али ловил себя на том, что смотрит на людей словно сквозь сетку прицела… Ему хотелось помочь им, освободить их от вяжущих сетей… А люди…

Люди боялись общаться с ним. И ему было еще страшнее, когда они прятали взгляды; он видел эти взгляды явственно, обращенными вслед: люди эти были не лучше его, их глаза прятались за вороненой прорезью прицела… Но он, Али, был удачливее их всех, или…

Или – это сам Всевышний выбрал его Своим мечом, наводящим порядок в этом холодном и жестоком мире, превращая его в войну?..

Ждать было мучительно. И когда двое пожилых господ появились у подъезда, он приник к прицелу… Облизал ссохшиеся губы… Внимательно рассмотрел лица обоих, поймал в прицел того, кого заказали, и… едва не выстрелил. Он ощущал себя словно на грани оргазма: в носу щипало, хотелось рассмеяться или расплакаться, сердце, колотившееся часто-часто, вдруг замерло, настраиваясь на выстрел и словно боясь своим биением помешать неминуемой смерти… Но…

Сигнала не было. Старичок сел в машину, она тронулась… Его собеседник скрылся в особняке… Скорее от разочарования снайпер навел прицел на удалявшуюся машину, уловил движение – старичок снял трубку радиотелефона.

Машина скрылась за ранней предвечерней пеленой, снайпер проводил ее с сожалением, и тут – пропищал сигнал «маячка». Команда на выстрел!

Снайпер перевел прицел на особняк. В панораме он снова видел белый сказочный лес на изукрашенном морозом стекле.

Он ждал. Но теперь ожидание стало легким: в нем не было неопределенности.

Снайпер измерил температуру воздуха, направление ветра… Но не ограничился этим: никаким приборам он не доверял больше, чем самому себе. Послюнявил указательный палец и аккуратно высунул его в амбразуру. Только после этого стал настраивать прицел.

Инфракрасный прицел устанавливать не стал. Просто приставил к лицу и наблюдал за двумя застывшими теплыми пятнами. Судя по всему, человек с кем-то беседовал.

Сумерки были еще прозрачны, но в комнате уже зажгли свет. Человек остался один. Снайпер приготовился к тому, что ждать придется до завтра. Он уже дважды натирал десны белым порошком, – но и без этого не заснул бы: теперь им управлял будущий выстрел. Али никогда не сумел бы сформулировать, он просто ощущал это: большего удовольствия, чем то, что он получал, когда его пуля разрывала чужую живую плоть, он не знал ни от вина, ни от гашиша, ни от женщины… Ему казалось в этот миг, что он равен Всевышнему.

Внезапно расписанное инеем огромное окно отошло в сторону. За ним неподвижно стоял человек. Он смотрел на закат. Как же его называли эти парни?

Именем какого-то индийского бога… Ну да, Кришна.

Действия Али были мгновенны. Палец аккуратно повел спусковой крючок, прицел словно на фотопластинке зафиксировал лицо с фотографик. Мужчина стоял против яркого света, это мешало Али рассмотреть детали: он любил зафиксировать в памяти лицо человека, в которого стрелял… Ему казалось, что выражение таких лиц было особым, Али находил в них тайную благодарность ему, посланцу Судьбы, за скорое освобождение… Но сейчас было не до того. Случай слишком уникален.

Второе стекло не бронировано, цель – как на ладони, и дожидаться другого раза в этой берлоге, так похожей на могилу… Нет.

Палец на спусковом крючке прошел «слепой» путь, стрелок плотно вжал приклад в плечо… Выстрел был гулким и грозным; пуля попала в грудь стоящего, развалив ее; само тело было отброшено куда-то в глубь комнаты… Но вместо удовольствия Али почувствовал вдруг яростную детскую обиду, какую чувствовал только однажды: вместо куска лепешки ему, обезумевшему от голода маленькому горбуну, кинули обмазанный бараньим жиром камень; он яростно ухватил зубами хрусткий кусок; боль, крошево зубов во рту, дикая ярость и униженная, лишенная возможности мести обида – все слилось в одно чувство…

Именно после этого началось восхождение Али на вершины его смертельного искусства. Бородатый Мансур заметил безразличную ненависть в глазах мальчика-горбуна и взял в отряд… Яростная ненависть к миру и ко всем живущим на этой земле – это чувство вдруг, разом, затопило все его существо; Али будто наяву увидел убегающую от него девочку…

Зажигательный снаряд взорвался через десять секунд после выстрела; напалм превратил все, что находилось в норе, в неопознаваемую горелую груду.

Лес вздрогнул на мгновение и снова застыл в тяжком многовековом сне, величественном и отрешенном, как вечность.