Текст книги "Синий аметист"

Петр Константинов
Синий аметист

Пролог

По ту сторону гор Каратепе и Мекчан тянулись ущелья, на дне которых вились узкие дороги, ведущие в Серскую низменность. Здесь проходили караваны, везущие пшеницу и шерсть из Фракии к Эгейскому морю. Купцы отправлялись в путь на масленицу – как только подует теплый ветер и зацветут кизиловые деревья. Возвращались осенью, нагруженные товарами, познавшие суету больших городов и мудрость дальних стран.

Высоко на скалах Доспата ютились хижины дервенджиев – верных стражей родных ущелий. Испокон веков они охраняли дороги к морю, и их права признавались всеми владетелями здешних земель. Тут они рождались, жили и умирали – вольные как птицы и горный ветер.

А внизу, в ущельях, мимо них текла жизнь – чужая и незнакомая, надежно спрятанная под пыльным брезентом кибиток.

Ничто мирское не прельщало дервенджиев. Они смотрели на облака, проплывающие над Мекчаном, на скалы, синеющие вдали у Триграда, ощущали босыми ногами каменистую почву и твердо знали, что человек честен, если верит другим, радостен, когда работает на родной земле, и силен – если ему удастся сохранить чистым свое сердце и быть свободным. Потому что слишком мало требует от человека настоящая жизнь.

У подножья Каратепе, недалеко от скал Муглы, жили Орманлии. Их было шесть братьев, но остался в этих местах лишь самый младший – Аргир Орманлия. Все остальные подались на юг, к Триграду.

Несмотря на молодость, Аргир часто водил караваны в Татар-Пазарджик, жадно впитывая жизнь, переливавшуюся на равнине всеми красками щедрой земли, стараясь подавить в душе смутную тревогу и торопясь побыстрей вернуться в горы, где мир был настоящим, чистым и верным…

На восьмой год правления султана Абдула Меджида правитель Пазарджикской области Мехмед-бен-Али Сараладжа-бей, владевший землей в Серской области, отправился с караваном в Сер, взяв с собой всю свою многочисленную семью и слуг.

Страшная война в Европе к тому времени уже кончилась. Француз, взбудораживший весь мир, был побежден, и люди постепенно приходили в себя, как после долгой, тяжкой зимы. В портах от Салоник до Буругьола снова стали бросать якоря чужеземные корабли с бездонными трюмами в надежде купить товары этой благословенной земли.

А Сараладжа-бей хорошо знал силу эгейской земли, он предчувствовал, что грядут мирные, благодатные времена. Могло случиться так, что зерно сильно повысится в цене. Поэтому он не стал долго раздумывать: продал все, чем владел в Татар-Пазарджике, и отправился в Сер по земле, принадлежавшей ему еще с дедовских времен. И теперь, глядя на величественные горы, бей чувствовал, как мягчеет его душа, как раскрывается навстречу южному плодородному краю. Именно он должен принести ему покой и радость. А что еще нужно человеку в этом мире? И он радовался всему, что видели его глаза, думал о справедливости божьей благодати, о детях и женах, сидящих в кибитках, о тайной сладости и красоте, предопределенной человеку.

Добравшись до перевала на Мугле, бей приказал остановиться на поляне, чтобы передохнуть. Выйдя из кибитки, он увидел на вершине неприступной скалы черный силуэт грифа. Огромная птица как бы касалась головой неба, представляя собой отличную мишень. Дрогнуло сердце бея, попросил он подать ему ружье, купленное у французских купцов в Филибе.[1]1
  Филибе – старинное название г. Пловдива. (Здесь и далее прим. переводчика.)


[Закрыть] Из кибиток внимательно следили за своим господином черные блестящие глаза жен. От этих взглядов ноздри у Сараладжа-бея раздувались, как у породистого жеребца. Он прицелился и выстрелил. Когда дым рассеялся, бей глянул вверх: гриф все так же сидел грозный и страшный в своей неподвижности. Зарядил ружье Сараладжа-бей и снова выстрелил. Но по-прежнему чернел силуэт огромной птицы. Потемнело у бея перед глазами, ярость заклокотала в груди. Еще четыре раза стрелял бей – но безуспешно. Когда прицелился в седьмой раз, почувствовал, как дрожит у него рука, и опустил ружье, чтобы немного передохнуть. Вокруг, с испугом глядя на своего господина, молча стояли стражники.

И тогда раздался выстрел – короткий к глухой, словно кто-то переломил сухую ветку. Гриф распростер крылья, пытаясь взлететь, но камнем упал вниз, в ущелье.

Бей медленно обернулся. Только стражники, дрожа от страха, стояли у него за спиной – никого не было на поляне. Спустя мгновение из-за кустов вышел Аргир. На нем была одежда из домотканого сукна, на голове – старенькая шапка из свалявшейся овчины. Темные большие глаза спокойно смотрели на бея. Под мышкой молодой человек держал какое-то жалкое подобие ружья – старого, потемневшего от времени.

– Вай… вай… вай… – медленно вымолвил Сараладжа-бей.

Подбоченясь, он молча рассматривал пришельца, постепенно закипая от гнева. Вдруг, не выдержав, яростно крикнул:

– Ты зачем стрелял по птице, негодный?…

Аргир улыбнулся.

– Паша-эфенди, – смиренно сказал он, – ты стрелял стоя, поэтому не попал. В такую птицу, сколь бы сильным и знатным ни был человек, надо стрелять с колена.

– Вот оно что… – с расстановкой вымолвил бей и, замахнувшись ружьем, сильно ударил парня по лицу.

Аргир отскочил в сторону, изумленно глядя на бея, но потом выхватил ружье у него из рук. Однако стражники набросились на парня, повалили на землю и связали; удары бея градом посыпались на него.

Из кустов начали выходить другие дервенджии. Они молили бея отпустить Аргира, говоря, что у них есть султанская грамота, разрешающая им стрелять в ущельях по любому зверю или птице, и что дал им эту грамоту сам Мехмед Авраталгия. Что-де готовы откуп дать за Аргира, только бы не мучил парня.

Бей выслушал все это бледный, нахмуренный.

– Грамота, значит?… – Он угрожающе замахнулся на них ружьем. Потом, показав кулак, добавил: – Вот она, ваша грамота.

Обернувшись к стражникам, приказал раздеть Аргира догола и всыпать ему триста розог.

Бей остался ночевать на Мугле. Сидя в шатре, он хмуро прислушивался к свисту розог. Ни стона не издал молодой дервенджия.

Утром, когда турки вышли из своих шатров, Аргира не было. Бей весело рассмеялся:

– Пошел раны зализывать, пес шелудивый.

Он вскочил на коня, и караван продолжил свой путь на юг.

А спустя два дня в Триградском ущелье огромный обломок скалы обрушился вниз точно тогда, когда там проходил караван бея. 'Правитель Серской области послал людей, чтобы они привезли тленные останки и расчистили путь. Слуги собрали трупы, проклиная злосчастную случайность, но один из них заметил на раздавленной груди бея ясные следы двух пуль, пронзивших сердце. Молча переглянувшись, слуги оставили труп и помчались в Сер.

Несколько месяцев стражники рыскали по горам в поисках Аргира. Обошли все хижины дервенджиев, но парень исчез бесследно. Дервенджии злорадно усмехались, глядя, как стражники черными тенями карабкаются по скалам, думая, что люди эти только напрасно теряют время. Разве ж можно отыскать беглеца в Доспатских горах?

А Аргир был уже внизу, во Фракии. Он поселился в селе Куклен, нанялся в монастырь землепашцем и занялся мирным трудом. Ему хотелось навсегда остаться здесь, отдать свой труд благодатной земле. В Куклене он пришелся по душе церковному старосте, вскоре Аргиру стали поручать дела, которые были по плечу лишь смелым и мужественным людям. А через некоторое время тот же староста отвез его в Филибе и познакомил с греками-купцами. Началась новая жизнь Аргира.

Ничто не меняет человека так, как деньги. Страх и мука заставляют его оставаться таким, какой он есть. Деньги же скрывают от человека подлинную суть вещей и незаметно, играючи, делают его совсем другим.

Вначале Аргир разъезжал по селам вместе со сборщиками налогов, но затем сам стал покупать и перепродавать товар, нанял в городе несколько лавок, занялся ростовщичеством. А потом навсегда переселился в Филибе. Он понял истинную цену денег и только теперь прозрел силу, которую излучал кулак бея в тот далекий роковой день. Деньги были всем – с них все начиналось и ими же кончалось. Аргир еще не мог различить, была ли жажда силы жаждой денег или, наоборот, жажда денег – жаждой силы, но отлично понимал, что и то и другое означали преимущество над остальными, давали право никому не кланяться и быть самому себе хозяином. Он ощущал эту жажду как тайную силу, пружиной закрученную у него в груди. Она жгла его, заставляя вкладывать все, что у него было, в игру на деньги. И Аргир выигрывал все больше и больше – столько, сколько ему и в голову не могло прийти раньше.

В то время у него умерла жена, оставив ему сына и трех дочерей. Будучи уже владельцем нескольких магазинов, Аргир женился на Хрисанте, дочери Георгиади, она и воспитала его детей.

Когда Аргир Орманлия впервые побывал со своим караваном на Измирском базаре, то на вырученные деньги купил у одного багдадского менялы брошь из крупного синего аметиста. В Анатолии аметисты бывали лиловыми или темно-багровыми, а этот был большим и чистым, как небо над Муглой и горные потоки. Приглянулся Орманлии этот камень, и он, не раздумывая, отсчитал меняле двадцать лир чистого золота.

Вернувшись в Филибе, Аргир в тот же вечер собрал за столом всех домочадцев, вынул из-за пазухи аметист и долго любовался его таинственным светом, исходившим откуда-то из глубины камня. Трудно было растрогать Аргира Орманлию, но в тот вечер в душе у него что-то изменилось. Кто знает, что поразило его больше всего – участь людей, оторванных от родной земли, страшная сила золота; а может быть, бунт против судьбы назревал у него в душе – все это осталось тайной для окружающих. Тогда же старик тихо молвил, не отрывая глаз от камня:

– В жизни каждого человека должно быть что-то такое, что иногда возвращало бы его мысли назад… Чтобы он вспоминал имена и души людей, живших когда-то… Потому как нет ничего страшнее для человека, чем лишиться корней… Так и запомните… – В его словах звучала боль, словно он их отрывал от сердца.

С тех пор эти слова произносились, когда аметист передавался следующему поколению, и это послужило причиной возникновения невероятных историй, рассказывающих о родословной Орманлиев. Но с годами любая истина теряет силу, все больше покрываясь прахом времени…

В шестьдесят лет Аргир Орманлия посетил Иерусалим. После этого к его имени добавилось уважительное обращение «хаджи». Во время паломничества какой-то француз выгравировал портрет хаджи Аргира, чтобы потомки его могли видеть, как выглядел этот далекий и странный человек.

Спустя два года после посещения гроба Господнего хаджи Аргир умер, оставив большое наследство и ничем не запятнанное имя. Единственным желанием, которое он высказал перед смертью, было похоронить его в Кукленском монастыре, что раскинулся у подножья Родопских гор.

Его сын Атанас, которого все называли уже Аргиряди, был человеком состоятельным и известным. Он первым из филибийских купцов стал торговать на севере – сначала в Бухаресте, потом добрался и до Одессы. Во время Крымской войны имел магазины в Константинополе и Одрине,[2]2
  Одрин – Адрианополь (Европейская Турция). Турецкое название – Эдирне.


[Закрыть] а в Филибе все считали его одним из уважаемых людей. Но именно тогда, при весьма загадочных обстоятельствах погиб его единственный сын, и, будучи в преклонном возрасте, почти ослепший, Аргиряди отдал свое имущество и поручил вести дела внуку Атанасу Аргиряди, которого задолго до этого отправил изучать торговлю в Генуе и Марселе.

После смерти хаджи Аргира богатство рода умножилось. Каждый постарался хоть что-то прибавить к нему. Покупались новые дома, имения, караван-сараи. Деньги разошлись по всем странам, чтобы вернуться приумноженными, ибо деньги плодят деньги лишь тогда, когда их достанут из кошелька.

От хаджи Аргира осталась лишь иерусалимская гравюра, синий аметист да кровь, которая текла в жилах его потомков!

Часть первая

1

Апрельский дождь с новой силой застучал по стеклам. Безлюдная улица хорошо просматривалась вплоть до угла церкви; чисто вымытая дождем, она блестела в желтом свете фонарей.

Венские часы в глубине комнаты пробили два раза.[3]3
  Два часа по-турецкому времени – в апреле около 20.00.


[Закрыть] Димитр Джумалия медленно огляделся вокруг и тихо, как бы завершая мучительное раздумье, вымолвил:

– Кто же кому служит, господи?…

Потом тяжело опустился на диван, стоявший у окна.

Старый мастер, старейшина гильдии суконщиков города, уже давно видел, как постепенно меняется мир. Где-то глубоко в душе он ожидал этих перемен. Но в последнее время они сыпались на него градом, и Джумалия не мог понять их сущности.

Все началось незаметно. Сначала в виде робкого чувства собственного достоинства, которое вдруг появилось у покорной еще вчера черни – торговцев, учителей, даже крестьян. Бывало, они годами собирали жалкие гроши на постройку собственной часовенки, неркви или школы. Толпа жаждала знаний и обращалась за ними и к школе, и к церкви.

Но вот уже несколько лет в народе зрели и другие силы – прятавшиеся в ночи, скрытые глухим топотом копыт, когда по улицам проносились одинокие, бородатые всадники, появлявшиеся потом на базарах под видом мелких торговцев и перекупщиков. Служители церкви и отцы города беспечно отмахивались, говоря, что все их усилия напрасны, но Джумалия ощущал тревожное брожение в душах и умах людей. В 1858 году, когда народ поднялся на борьбу за свободу церкви, он шел за лидерами города, верил им и горячо их поддерживал. Но ныне молодые нетерпеливо звали к непокорству, увлекая селян, а в городах – подмастерьев и ремесленников. Надвигалась буря, и Джумалия отлично сознавал, что в такие минуты поднимались на борьбу не только самые отчаянные, но весь народ.

Поэтому когда в прошлом году вспыхнуло Среднегорское восстание, старый мастер не удивился и не испугался. Вечером он смотрел, как обычно, из окна этой комнаты, как пылали лавки и магазины, которые подожгли Свештаров и Кочо Кундурджия, слушал ружейную пальбу на улицах и думал о людях, которые дерзнули выступить против такой власти, как турецкая. В его душе поднималось доселе неведомое чувство. Его нельзя было назвать страхом, но и смелостью тоже не назовешь. Он стоял в стороне от всего. Но та ночь, огни пожарищ, которые озаряли его безмолвную комнату, показались ему небесным знамением.

Это чувство продолжало жить и потом, после разгрома, когда началось самое страшное. Каждый день в город приводили связанных людей, вечером на Ортамезаре сооружались виселицы, а со станции каждую ночь уходили в Эдирне переполненные арестованными вагоны.

Джумалия сновал взад-вперед по базару, без надобности возвращался домой и снова уходил обратно. Все, что он видел и слышал, смешалось в голове, будто стихия охватила не только города и села, но втянула в водоворот событий и его собственную судьбу. Надежды на мирную, богатую жизнь, которую сулила торговля в годы Крымской войны, навсегда исчезли. Старый мастер часами пропадал на торговых улочках города, подыскивая комнаты для беженцев в школах, собирал в церквах подаяния в пользу сирот, добывал сукно для одежды, не приседая ни на минуту. И все же желанный покой не приходил к нему. Как будто два голоса звучали в душе Джумалии. Кто прав? Он жаждал свободы, но часто спрашивал себя – неужели свобода дороже человеческой жизни?

В такие минуты он замыкался в себе, становился мрачным. Во всей этой кровавой вакханалии – в пожарах, человеческом горе и злосчастной участи сирот – по сути, отражалась судьба его дела, которому он посвятил всю свою жизнь. Он не мог понять, что же изменило торговлю, жизнь обывателя после Крымской войны? Что послужило причиной упадка его ремесла? Он чувствовал, что не в состоянии противостоять течению жизни, хотя еще и владел двумя магазинами в Тахтакале, и никак не решался продать запустевшее имение в Геранах. Несмотря на то, что он жил в большом богатом городе, по-прежнему придерживался взглядов и традиций старых суконщиков, потомком которых являлся, и никак не мог понять новых приемов в торговле, к которым прибегали греческие и левантийские купцы. Те меняли свои конторы, товары и рынки так, как он никогда бы не догадался. Его мир лежал по ту сторону Сырненой горы. Здесь же, на перепутье дорог с Востока на Запад, велась новая, гибкая и ничем не брезгующая торговля, в которой гильдии и неписаные правила служили всего лишь прикрытием для двойных сделок комиссионной продажи и транзитных товаров. Джумалия был уверен, что упадок торговли и события последних двух лет, происходившие в обществе, неразрывно связаны между собой. Почему это так, он не мог объяснить, только чувствовал, что непреодолимому столкновению людей и событий содействовал и он, Джумалия.

Сейчас, сидя на диване и глядя на неясные силуэты домов на склоне Небеттепе, Димитр Джумалиев перебирал в уме строчки из записки, которую он получил час назад. Записку прислал Аргиряди. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. «Я не могу к тебе заехать, бай[4]4
  Бай – уважительное обращение к мужчине, старшему по возрасту.


[Закрыть] Димитр, – писал ему Аргиряди, – но очень тебя прошу помочь купцу из Браилы Косте Грозеву, который не раз устраивал наши сделки в Молдове и Яссах. К нам на несколько дней приезжает его племянник. У него дела в городе. Хотел бы снять тихий домик где-то на холмах. Мне думается, что одна из верхних комнат в доме твоего брата пришлась бы по душе нашему гостю. Ему случалось жить в Бухаресте, Вене и России, поэтому, прошу тебя, распорядись, чтобы все было как следует. Также попрошу тебя завтра зайти ко мне, только пораньше, нужно поговорить кой о чем». Вот эта-то, последняя строчка и вызывала в нем глухое раздражение. Джумалия отлично знал, о чем пойдет речь. Аргиряди просил у него пять тысяч аршин грубого сукна для поставщика войск Джевдет-бея из Эдирне.

После разгрома восстания[5]5
  Имеется в виду Апрельское восстание 1876 года против османских поработителей, жестоко подавленное турками.


[Закрыть] такое сукно можно было доставить только из Герцеговины и Сербии. У Джумалии там были свои люди – в Сараево и Белграде. В конце прошлого года он заключил сделку на шесть тысяч аршин. Но в первых числах января в Пловдив прибыл Джевдет-бей. Однажды утром в магазин пришли бей, Аргиряди и еще двое торговцев сукном. Турок оказался разговорчивым, приветливым человеком. Объяснив свои требования относительно оплаты и процентов, он ушел, оставив три листа расчетов. Пусть-де старый мастер сам все посмотрит и убедится в выгоде сделки.

Действительно, после ухода турка старик просидел над листами целый час; за густо исписанными цифрами чудились ему руки бея – крупные короткопалые руки, обросшие рыжими волосами и усыпанные веснушками, привыкшие всю жизнь считать деньги, – слышался его тягучий голос, объяснявший всю выгоду подобной сделки в столь смутное время. Наконец он сгреб листы и швырнул их в огонь; и только когда языки пламени весело принялись сворачивать бумагу в трубочки, впервые за столько времени облегченно вздохнул. На другой день он отказал в сделке.

Джевдет-бей осматривал пловдивские торговые ряды, пил кофе в турецкой управе – мютесарифстве и ждал сукна. Джумалию это не тревожило. Он снова погрузился в столь привычное для него уединение, и лишь упорство Аргиряди раздражало его.

Во дворе кто-то выволакивал наружу огромные медные котлы для сбора дождевой воды. Металл звонко гремел по брусчатому настилу. Потом воцарилась напряженная тишина, как будто жизнь на холме, да и во всем городе замерла.

Но вот где-то хлопнула дверь, послышались шаги, далекий стук копыт и легкий звон богатой сбруи. По этому отмеренному, торжественному топоту старик узнал экипаж Груди. Постепенно стук копыт усиливался, затем экипаж повернул у новой церкви и остановился у ворот его дома. Зазвучали голоса, среди которых выделялся голос его сторожа Луки.

Джумалия, поняв, что гость прибыл, встал и подошел к окну. У ворот стоял фаэтон с тускло светившими фонарями и блестящим от дождя верхом.

На лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату возбужденно ворвалась жена Луки – Милена. В руке она держала зажженную лампу под выцветшим, некогда синим абажуром.

– Приехал гость… – вымолвила она, вопросительно глядя на Джумалию.

– Пригласи его. Проводи сюда…

Старый мастер, на ходу застегивая сюртук, двинулся к двери тяжелой, слегка неуклюжей походкой.

Милена поставила лампу на стол, поправила скатерть и вышла. Лестница заскрипела. Джумалия подошел к открытой двери и посмотрел туда, где кончалась лестница. Там виднелся силуэт пришельца, освещаемый лампой, которую несли за ним.

– Заходите, заходите… Прошу! – сказал Джумалия, отступая в сторону.

Гость подошел ближе, и Джумалия ясно увидел его пестрые глаза, взгляд которых показался ему чересчур строгим для столь молодого человека. Он протянул ему руку, и гость слегка задержал ее, ответив энергичным рукопожатием.

– Прошу меня извинить за столь поздний визит… – Голос был бархатный, приятный. Мимолетная улыбка осветила его лицо, слегка смягчив суровые черты.

– Не стоит беспокойства! – ответил Джумалия, подавая гостю стул. – В такую погоду всякий гость желанен… Располагайтесь, как вам удобно, отдыхайте…

Грозев опустился на стул. Джумалия немного подкрутил фитиль лампы, усиливая пламя. Потом поднес гостю коробку с сигаретами.

– Как там, в Браиле, идет торговля с Румынией, с Молдовой?

И тихо добавил:

– Здесь все спуталось, все пошло прахом. Вы же видите…

Джумалия взглянул на гостя. Молодой человек слушал, не отрывая от него внимательных глаз.

– Да, это так. Но мне сдается, что вновь все оживет. Ни здесь, ни в Одрине торговля не замирала ни на миг…

Джумалия молчал. Гость пригладил слегка влажные волосы, закурил сигарету.

– Впрочем, для торговли, как я считаю, не бывает мертвых сезонов и плохой погоды. И на солнце, и в тени работа не прекращается…

Было в этом человеке что-то небрежно-спокойное. Это вызывало у Джумалии раздражение, и он решил сменить тему разговора.

– С вашим дядей мы знакомы еще по Константинополю, – сказал он. – Виделись пару раз… А он по-старому шерстью торгует?

– Да, шерстью, но в последнее время все больше склоняется к мысли о торговле зерном. Знаете, австрийские сукна – очень серьезный конкурент нашей шерсти…

– Так, так… – покачал головой Джумалия. – Английские ткани, австрийские сукна… И скоро от нас ничего не останется…

Гость усмехнулся.

– Торговля – что твоя политика, – сказал он. – И тут, и там человек должен вовремя почувствовать, куда дует ветер.

– Одно дело чувствовать, – ответил Джумалия, – другое дело – долгие годы заниматься каким-то ремеслом, знать его до тонкостей. Тогда не знаю, можно ли легко отказаться от шерсти и заняться торговлей воском или мылом, скажем… У старой торговли свои законы…

Гость неопределенно кивнул и добавил:

– Законы, как и все на этом свете, до поры, до времени. В торговле я так считаю: если товар не дает прибыли, откажись от него…

Джумалия озадаченно взглянул на него. Ему не нравился глубокий смысл, содержащийся в ответах молодого человека. Уверенный тон, с которым произносились крамольные, по мнению Джумалии, слова, болезненно касался самих устоев его патриархальной души.

– Извините меня за любопытство, но позвольте вас спросить, – наклонился он поближе к лампе, – вы как ведете свои дела – в содружестве с дядей или самостоятельно?

– Совсем самостоятельно…

– Шерстью торгуете?

– Нет… Табаком и оружием.

Старик удивленно посмотрел на гостя.

Грозев утвердительно кивнул. И, нисколько не смущаясь, объяснил:

– Думаю и здесь развернуть такую же торговлю. Только сперва нужно узнать здешние условия.

Наступило неловкое молчание. В комнату с подносом в руках вошла Милена. На подносе стоял керамический графинчик с ракией и две рюмки. Джумалия разлил ракию по рюмкам и торжественно произнес:

– Ну, будем здоровы… И добро пожаловать в наши края…

Гость сдержанно кивнул в ответ на приветствие и слегка пригубил. Джумалия вытер усы и, глядя на огонь в лампе, сказал:

– Значит, оружием торгуете… И табаком…

– Теперь это самое доходное дело, – спокойно пояснил гость.

Старый мастер снова взглянул на него. Светлые глаза Грозева показались ему не только чересчур спокойными, но и дерзкими.

– Оружие сейчас… большой спрос имеет… – Медленно проговорил он, и в голосе прозвучала легкая нотка досады, как будто старик вновь почувствовал в душе тупую боль.

– Война неминуема, а оружие всегда нужно, – ответил Грозев, – надо только вовремя его предложить.

Этот человек был практичным и рассудительным. Что-то словно сдавило горло Джумалии. Он прокашлялся. Потом посмотрел на остатки ракии на дне рюмки и ничего не ответил. В наступившей тишине слышалось потрескивание фитиля. С Сахаттепе донеслись три отмеренных удара городских часов. Спустя секунду их повторили и часы в комнате. Это как будто подтолкнуло Джумалию. Он посмотрел на циферблат и сказал;

– Вы сегодня весь день на ногах и, наверно же, устали… Я распорядился поместить вас в доме моего брата, что напротив. На втором этаже есть уютная комната…

Голос его звучал заметно сухо. Старик медленно подошел к двери, открыл ее и крикнул куда-то в темноту.

– Лука… Лука… Возьми фонарь и проводи гостя в дом Христо. Грозев только теперь обвел глазами комнату. В глубине ее, рядом со старым буфетом из соснового дерева висел календарь «Прогресс» за 1876 год. На секунду взгляд его уперся в эту большую красную цифру, потом он спокойно отодвинул рюмку и поднялся, застегивая пуговицы на пальто.

У двери мужчины попрощались – сдержанно, почти холодно. Лука пошел вперед, освещая фонарем дорогу. Джумалия поднялся наверх, прикрыл дверь и постоял немного, не шевелясь, глядя на мерцающий огонек, будто пытаясь что-то вспомнить.

Вдруг он швырнул на стол четки, которые до этого держал в руке, и, заложив руки за спину, подошел к окну.

«Что же это творится… – думал он с горечью. – Сколько народу уничтожено, целые города стерты с лица земли, каждый день на площади виселицы строят, а мы за золото и душу свою продать готовы. Арсеналы поганых полним бельгийским порохом, я их в сукно одеваю, а этот негодник – богатый, ученый, по всему видно, взялся им поставлять австрийские пистолеты и винтовки…»

Джумалия тяжело опустился на венский стул, устало провел рукой по столу, будто сметая что-то, и глухо вымолвил:

– Плохой мы народ…

В свете лампы лицо его, изборожденное глубокими морщинами, выглядело измученным.

Снаружи было тихо, и только монотонно струился дождь по водосточным трубам.