Текст книги "Синий аметист"

8

Проснувшись, Жейна сразу же подошла к окну. Город еще спал, убаюкиваемый тихим шелестом дождя.

С того вечера, когда девушка впервые увидела Бориса Грозева, в душе ее что-то изменилось. Сначала Жейна подумала, что это ее вечное нездоровье или меланхолия, которая быстро пройдет, но дни шли за днями, а волнение, связанное с этим человеком, не проходило. Измученная одиночеством и коварной болезнью, Жейна приняла новое чувство как подарок судьбы…

Город постепенно пробуждался. Слышались шаги ранних прохожих, скрип калиток, протяжные голоса продавцов напитка из салепа. Внизу, у подножия холма, в церкви святой Марины зазвонили к заутрени.

Жейне не хотелось больше лежать. Она умылась, оделась, причесалась и вышла из комнаты.

Хотя уже рассвело, лампа на столе в общей комнате еще горела. В камине весело пылал огонь, распространяя приятное тепло.

– Ты чего так рано? – встревоженно спросила мать.

– Да что-то не спится… Хочется выпить чего-то теплого…

– Милена, – крикнула Наталия, – поставь чайник, Жейна хочет чаю.

– Я сама спущусь вниз, – сказала девушка.

– Внизу еще холодно. Укутайся в одеяло. Всю ночь лил дождь…

Жейна поправила подушки на миндере и села. Она чувствовала себя разбитой и уже жалела, что пришла сюда. Нужно было еще полежать в постели.

Наверху хлопнула дверь. Жейна подобрала ноги под широкую юбку, лицо ее вспыхнуло.

Грозев почти сбежал вниз по лестнице. На нем был тот же костюм, в котором он приехал.

– Доброе утро, – поздоровался он с женщинами.

Жейна ответила ему. Наталия Джумалиева приветливо взглянула на гостя поверх лампы.

– Доброе утро! Как вам спалось?

– Спасибо, хорошо… Холмы выглядят очень спокойными…

– Присаживайтесь. – подала ему стул Наталия.

Грозев расстегнул пиджак и сел. Потом посмотрел на Жейну. Ее пышные русые волосы, отливавшие в полумраке червонным золотом, были заплетены в тяжелую косу, перекинутую через плечо.

Все молчали. Было слышно, как дождь барабанит по стеклам, в комнате распространялся аромат буковых поленьев.

Милена принесла кофе для Грозева и чай для Жейны.

– Весна нынче какая дождливая, – с досадой сказала Наталия, наливая кофе Грозеву.

– Да, – согласился он. – Но все же в Пловдиве тепло, а дождь приятный.

– Интересно, скоро ли наступит весна? – задумчиво спросила Жейна, отпивая из чашки маленькими глотками.

– Но ведь она уже наступила, – заметил слегка удивленный Борис, – настоящая весна с теплым дождем и распустившимися деревьями.

– Для меня весна совсем другое, – покачала головой Жейна, поплотнее укутываясь в шаль. И, немного помолчав, тихо добавила:

– Солнце, чистое, безоблачное небо, птицы…

Грозев ничего не ответил. Он молча пил кофе, пытаясь отгадать, чем можно объяснить столь странно-одухотворенное выражение лица девушки.

«Может быть, болезнью, – подумал он, вспомнив слова Аргиряди, случайно оброненные им несколько дней назад, – а может, просто возрастом… Девушки в этом возрасте непонятны и не лишены странности…»

Грозев продолжал молчать, и Жейна воспользовалась случаем, чтобы получше рассмотреть его лицо. Над бровью у него белел большой шрам странной, изломанной формы. Интересно, что таилось у него в душе? Какой он: грубый или нежный? Умеет ли мечтать, способен ли любить?

– А вам случалось не спать ночью? – неожиданно спросила она.

– Довольно часто… – ответил Грозев.

– А что вы в таком случае делаете?

– Читаю или просто думаю в темноте.

– О чем?

– О многом, – он пожал плечами. – О самых будничных вещах, о работе, о том, что мне довелось говорить или слушать…

– А вы любите мечтать?

Грозев удивленно посмотрел на нее. Потом задумался. Выражение его лица несколько изменилось.

– Знаете, – ответил он, глядя прямо перед собой. – Часто бывает так, что мечты вынуждены уступить другой, настоящей жизни… А мечтать любит каждый… Я бы тоже хотел, но не знаю, смогу ли…

Он снова взглянул на девушку и чуть заметно улыбнулся.

– Может, все зависит от характера…

Но мечты делают человека благороднее, добрее, – продолжала настаивать Жейна, будто пытаясь прикоснуться к чему-то, спрятанному на дне его души.

Грозев помолчал, потом медленно, с расстановкой, произнес:

– Человек может быть благородным и не умея мечтать, милая барышня, даже когда ему приходится быть свидетелем самых жестоких, самых отвратительных поступков…

Жейна покачала головой.

– Отвратительное, жестокое унижают человека, убивают в нем благородство, делают его холодным, безмилостным…

– Отнюдь не всегда, – возразил Грозев, оставляя чашку на столе. – Порой отвратительное, жестокое заставляют нас прозреть, увидеть подлинную красоту и благородство, понять смысл жизни.

– А в чем, по-вашему, смысл жизни?

«Отдать ее во имя того, во что безгранично веришь…» – подумал он. Но ничего не сказал. Девушка смотрела на него широко раскрытыми светлыми и чистыми глазами. И Грозев вдруг понял, что перед ним еще ребенок – любознательный, жадно впитывающий в себя мир, открывающийся перед ним. И ему стало смешно, что он разговаривает с ней столь серьезно.

– Смысл жизни для каждого человека различен, – улыбнулся он, вставая. – Для меня он один, для вас – другой…

Лицо его вновь сделалось непроницаемым. Жейна отчаянно попыталась заглянуть ему в глаза, но Грозев, посмотрев на часы, заметил будничным голосом:

– Я должен идти. У меня дела в городе, а время уже позднее. До свидания.

И сдержанно, но дружелюбно улыбнувшись, направился к выходу.

Откуда-то из глубины дома донесся бой часов. И вновь все погрузилось в плотную, серую, неподвижную тишину.

Жейна подошла к окну, постояла там, упершись лбом в стекло. Оно приятно холодило разгоряченный лоб, пламя, вспыхнувшее было в душе, постепенно угасало. Девушка подождала, пока за Грозевым закроется калитка. Выйдя на улицу, он на мгновенье остановился, шаря в карманах, затем, подняв воротник пальто, направился в сторону реки.

По стеклу беспрерывно стекали струйки дождя. И вдруг Жейна поняла, что любит Грозева, любит с той самой ночи, когда впервые увидела его, и что впредь вся ее жизнь будет связана с этим необыкновенным и странным человеком.

Ей захотелось выйти из дома, побродить под дождем, встретить кого-нибудь, поговорить с ним. Но она лишь зажмурила глаза и поплотнее прижалась лбом к холодному стеклу.

9

Грозев спустился к постоялому двору Куршумли, затем свернул на торговую улицу и вскоре очутился у моста через Марину. Там стояла колонна турецких телег, доверху нагруженных чем-то, прикрытым грубыми домоткаными дорожками. Опытный глаз Грозева сразу же различил большие артиллерийские ящики со снарядами. Вероятно, меняли коней, чтобы продолжить путь к Пазарджику. Несколько поодаль стояла охрана. Солдаты в синих суконных мундирах уныло топтались на месте, пытаясь хоть немного согреться.

Значит, турки везут оружие и боеприпасы на север, а это явное доказательство того, что важные события не за горами.

Грозев в задумчивости перешел по деревянному мосту на другой берег и очутился в лабиринте узких улочек слободы Каршияк. Обогнув зерновые склады, он вышел на дорогу, ведущую в Карлово. Был четверг, базарный день, и по дороге тянулись нескончаемые обозы телег, запряженных волами. По обочинам шли крестьяне из Среднегорья в пестрых одеждах из домотканого сукна и островерхих шапках. На их бородатых лицах читались испуг и любопытство. Большинство телег были нагружены буковыми бревнами и соломой, но попадались и повозки с реквизированными продуктами. Рядом с ними шли стражники – забрызганные грязью, усталые, злые, осыпающие возчиков отборной бранью. Те немногие запасы продовольствия, которые еще оставались в селах, тоже изымались и свозились в город.

Грозев постоял немного, пристально вглядываясь в измученные лица крестьян, потом поплотнее запахнул пальто и пошел дальше. Прямо у шоссе, неподалеку от заброшенной мельницы, находился постоялый двор братьев Тырневых. Большой двухэтажный дом, стены которого были увиты плющом, долгие годы служил убежищем членам революционного комитета при подготовке Апрельского восстания. В свое время здесь не раз бывал сам Васил Левский.[13]13
  Васил Левский (1837–1873) – болгарский революционер, один из видных руководителей и идеологов болгарского освободительного движения, организатор Внутренней революционной организации и Болгарского революционного центрального комитета. Ярый сторонник народной революции, которая разрушила бы османскую феодальную систему и обеспечила демократическое развитие болгарского государства. В 1879 году в результате предательства пойман османами и казнен в Софии.


[Закрыть] Удаленность от города и невзрачный вид постройки были удобным прикрытием для встреч, проходивших здесь. Кроме того, род деятельности хозяев, их знакомство со многими людьми способствовали успеху того, что происходило в этом одиноком и мрачном доме на карловской дороге.

Приблизившись к постоялому двору, Грозев вынул карманные часы. Убедившись, что он не опоздал, быстро огляделся и, не заметив ничего подозрительного, вошел во двор. Дождь усилился. С восточной стороны дома, рядом с хлевом, была дверь, которую, как видно, открывали редко. На стук Грозева дверь отворилась, и в проеме показалось лицо старшего из братьев – Христо Тырнева. Увидев гостя, он распахнул дверь пошире и пропустил Грозева внутрь, на ходу обменявшись с ним рукопожатием.

– Как всегда точен… – сказал Христо, поздоровавшись.

Прямо у входа начиналась узкая витая лестница, ведущая на чердак. Взобравшись наверх по скрипучим ступеням, Грозев толкнул дверь и очутился в полутемном чердачном помещении. Остановившись на пороге, он подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

– Они там, в другой комнате, за балками, – объяснил ему Христо.

Из-за мешковины, заменявшей занавеску, вышел невысокий сухощавый человек – бывший учитель гимназии Коста Калчев. После подавления восстания Калчев вместе с другими, арестованными по подозрению в его участии, полгода провел в тюрьме. Их отпустили лишь в декабре, накануне Константинопольской конференции. С тех пор безработный учитель без устали занимался поисками средств и людей, которые могли бы помочь возобновить борьбу.

– Слава богу, пришел… – улыбаясь, сказал Калчев, приподнимая занавеску и пропуская Грозева вперед. – А мы тебя ждем… У нас гость…

Занавеска отделяла от общего помещения небольшое пространство, заваленное сундуками. Посередине стоял низенький стол, на нем – бутылка с погасшей свечой, вокруг разбросаны бумаги. Свет шел снизу, из пыльного оконца почти вровень с полом, что делало обстановку мрачной и таинственной.

В помещении находилось еще двое. Одного из них Грозев знал. Это был Кирилл Бруцев, бывший семинарист, самый молодой член комитета. Другого Грозев видел впервые. Он сидел на одном из сундуков в накинутом на плечи пальто и молчал. Ему было не больше двадцати пяти лет. Когда Грозев вошел, незнакомец встал. Он оказался невысокого роста, худой, с небритым лицом, на котором светились умные, пытливые глаза.

– Познакомьтесь, – сказал Коста Калчев. – Это Искро Чомаков, член комитета. Два месяца назад убежал из Брусской тюрьмы и только этой ночью прибыл в Пловдив.

– Причем, знаешь как? – засмеялся Христо. – В вагоне с хлопком, посланным местному торговцу Арпиняну из Эдирне.

Слушая объяснения учителя, Грозев, не отрываясь, глядел на истощенного человека перед собой. Потом крепко пожал ему руку и проговорил:

– Позвольте поздравить вас, господин Чомаков, со счастливым избавлением и с тем, что вы снова среди нас.

Он поздоровался и с Бруцевым, а потом обратился к хозяину:

– Христо, пошли за Димитром Дончевым, пусть он придет. Когда еще выпадет такой случай – поговорить одновременно со столькими людьми…

Грозев снял пальто и уселся на сундук.

– К Татар-Пазарджику движутся обозы со снарядами, – сказал он Калчеву. – Сегодня я их видел у моста. Вероятно, их везут в Софию, а оттуда через перевал Арабаконак – в Видин… Для нас сейчас очень важно разузнать, какие военные склады здесь останутся.

– Вчера Дончев слышал, что дом Текалы, что у вокзала, освобождают под склад, – отозвался Коста, собирая со стола бумаги.

– По количеству оружия, которое здесь оставят, можно понять многое, – продолжил Грозев. – По всему видно, главным снабженческим пунктом будет Пловдив, а это означает, что фронт пройдет по хребту Стара-Планины.

– Дончев еще сказал, – вновь послышался голос Косты, – что два дня назад в Заар[14]14
  Ныне г. Стара-Загора.


[Закрыть] приехало четверо немецких военных инженеров. Они побывали на Хаинбоазском и Шипкинском перевалах, чтобы посмотреть, смогут ли там пройти орудия и сколько времени понадобится для их переброски в Стара-Планину.

Внизу хлопнула дверь, и сразу же глухо заскрипели ступеньки: кто-то поднимался по лестнице.

– Дончев собственной персоной… – улыбнулся Калчев и отдернул занавеску.

Димитр Дончев был очень крупным, крепкого телосложения человеком со смуглым лицом. После подавления восстания многие члены комитета были арестованы, а другие исчезли. Дончев же остался в городе. Он успел укрыться за стенами подворья Световрачского монастыря. Днем скрывался в подземелье подворья, а ночью выбирался наружу. Озлобленный и мрачный как привидение, он часами глядел на зарево над городом…

У занавески Дончев остановился. Узнав Искро Чомакова, бросился к нему и с нескрываемой радостью заключил его в объятия.

– Искро, браток, слава богу, дожил я до этого дня… Целый год ведь прошел, целый год, растуды его в бога мать…

Худенький Искро весь утонул в медвежьих объятиях Дончева и смог ответить, только когда косматый великан отпустил его.

– Живы, бай Димитр, живы, – говорил Искро, поправляя на плечах сползавшее пальто, глаза его сияли. – Не сладко пришлось, что и говорить. Сейчас тоже не сахар, но совсем другое…

– Только бы началось, – покачал головой Димитр, и огромная тень угрожающе заколыхалась по потолку, – только бы началось, тогда они посмотрят… Да, чтоб не забыть, – обратился он к Грозеву. – со вчерашнего вечера в маслобойне, что на пазарджикской дороге, разгружают снаряды, а в нижние казармы привезли еще три пушки.

– Об этом мы тут и говорили до твоего прихода, – сказал Грозев. – Они усиленно подтягивают силы, собирают оружие в одном месте. – И, взглянув на Калчева, добавил: – Я думаю, можно начать. Больше ведь никого не ждем?

– Да, – согласился учитель, отодвигая шкафчик, чтобы освободить место Дончеву. Потом, оглядев лица собравшихся, смутно белеющие в темноте, торжественно произнес: – В сущности, это наше первое собрание после восстания, братья. Поэтому я предлагаю послушать, что нам скажет наш собрат из Румынии Борис Грозев…

– Я бы хотел, – прервал его бас Димитра Дончева, – чтобы господин Грозев рассказал нам о том, что происходит у них, в Румынии. Ведь столько месяцев прошло после восстания, а вестей никаких – ни из Бухареста, ни из Джурджу. А наши люди, что тут остались, все спрашивают, интересуются… Я не знаю, как в других местах, но здесь одни пепелища… А от Пловдивского комитета только мы и остались…

Грозев поднялся с места.

– Братья, – начал он взволнованно, – то, что тут говорил Дончев, верно. Поражение восстания было тяжелым ударом для всей организации. Почувствовали это не только мы, но и весь народ. Вам, очевидцам случившегося, бессмысленно говорить об этом…

Грозев на мгновенье умолк. Поборов волнение, продолжил:

– События, которые произошли вслед за восстанием, – продолжал он, – послужили причиной перестройки Центрального революционного комитета. Сейчас он существует в Джурджу под видом «благотворительного общества». Связь этого «общества» с революционными центрами Болгарии очень слаба и ненадежна и, конечно же, не может и сравниться с тем, что было до восстания. Все это заставляет нас возродить народное движение в самой стране, собственными силами. Мы все поклялись верности нашему святому делу, и нужно его продолжить. Может быть, кто-нибудь спросит: а нужны ли еще жертвы? Разве не безумие это? Нет, братья! Война, которая неминуема, решит судьбу нашего отечества. А для нас она будет не только последствием, но и продолжением восстания и болгарской революции. В ее огне родится наша с вами свобода.

Лицо Грозева изменилось до неузнаваемости. Глаза его горели, их огонь как бы воскрешал в душах собравшихся пламя прошедших дней, страшного и великого времени апостолов.[15]15
  Апостолы – так называли руководителей Апрельского восстания.


[Закрыть]

– Каждый, в чьих жилах течет болгарская кровь, – вдохновенно говорил Грозев, – должен присоединиться к нам. Это наша главная задача. Мы не знаем, как разовьются события, но даже если не сможем организовать широкое движение, мы и все те, кто к нам придут, обязаны помочь делу освобождения отечества. Войну надо вести не только на поле боя, но и тут – безмолвную, тайную, однако вселяющую страх во врага.

Грозев взял из рук Калчева листок и продолжил:

– Надо точно подсчитать, чем мы располагаем и на что способны. Как сказал Дончев, разгром сделал свое дело. Все, чего достигло национальное движение, было уничтожено. И все же, что у нас осталось? Есть ли люди, которые могут поддержать нас? Их следует немедленно разыскать. И если они все еще не сделали окончательного выбора, нужно их привлечь. Ныне каждый из них может оказаться полезен нам.

На мгновенье воцарилась тишина, потом послышался чей-то шепот.

– Да люди найдутся… – протянул Дончев. – Есть тут и другие, которые называют себя болгарами и любят клясться по делу и без дела… Но в прошлом году, когда пришлось туго, все они как сквозь землю провалились…

– Вы хорошо знаете здешних людей, – ответил Грозев, – вот и скажите, кому из них можно доверять, а кому нет.

– Господа, – поднялся Бруцев. Голос его взволнованно зазвенел: – Если речь идет о том племени, которое как плесень развелось на рынке, смею вас уверить, что бессмысленно даже разговаривать с ними. Их ничего не интересует, кроме собственного кошелька, барышей и складов…

Бруцев говорил резко, делая упор на каждом слове. Глаза его блестели, и это придавало мальчишескому лицу особую решительность.

– Ты не прав, – покачал головой Дончев. – Рынок – это не только Кацигра и Диноолу. Если ты помнишь, у меня там тоже была лавка, и у Кочо Кундурджии, и Свештаров держал магазинчик, и Рашко, да сколько еще…

– Это совсем другое, – резко повернулся к нему Бруцев. – Речь не о том. Покажи мне хоть одного филибийского чорбаджию,[16]16
  Чорбаджия – представитель нарождавшейся болгарской буржуазии времен конца турецкого рабства.


[Закрыть] который бы в прошлом году забросил феску и перешел к нам!.. Кто из них бросился в огонь, чью семью разметало в разные стороны, кого из них коснулся пожар борьбы, скажи!

– Кирко, – миролюбиво прервал его Дончев. – Не каждый способен поднять ружье, есть люди, которые держатся за свои кошельки и боятся лишиться имущества, – это правда, но если кому-то приходится туго и они могут помочь, бросают все и помогают. Вот о таких и речь сейчас…

– Вы заблуждаетесь, господа, – покачал головой Бруцев. В глазах его снова вспыхнул огонь. – Ну что вы ждете от людей, для которых деньги – и слуга, и хозяин? О каком честолюбии и патриотизме говорите? Да в Париже подобные пауки вместе с Бисмарком расстреливали детей и пили их кровь…

– Кирилл, – снова прервал его Дончев. – Я тебе не раз уже говорил, что парень ты хороший, лишь один недостаток у тебя – твое семинарское образование. Уж больно ты привык делить людей на херувимов и дьяволов… А мир – он совсем иной… И между небом и землей люди живут, понимаешь, люди…

– Бруцев, – сказал Грозев. – Давайте не будем сейчас говорить о Бисмарке и Париже. Наше положение ничуть не лучше. Но речь о другом. Сейчас мы решаем, что может принести пользу нашему делу.

– Прошу меня извинить, господин Грозев, – ответил Бруцев. – Но я думаю, что положение вещей несколько иное, чем нам кажется. Я участвовал в подготовке восстания… Сейчас я тоже отдам все, что необходимо для нашего дела… Но, по-моему, мы рассматриваем вопрос узко. Настоящая свобода всех народов будет достигнута лишь в том случае, если всеобщая революция сметет всех тиранов. О какой свободе Франции можно говорить, если Луи Огюст Бланки еще томится в застенках? Разве свободна Россия, на которую мы все взираем как на мессию, если Лавров пишет материалы для газет в Женеве, а тысячи просвещенных умов медленно угасают в Сибири? За какую свободу боремся мы? И если придется умереть – то за что станем умирать?

Грозев слушал проникновенную речь молодого человека, глядя на Бруцева в упор. Когда тот кончил, он помолчал немного и потом сказал:

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Но борьба за свержение турецкой тирании ведется вот уже десятилетия. Освобождение страны от ненавистного ига – первейшая задача, которую мы должны решить. От этого зависит будущее нашего народа, его развитие, прогресс всей страны. Тем, для которых эта борьба является вопросом жизни и смерти, ваши идеи, сколь благородными и возвышенными они бы ни были, покажутся непонятными, ибо они слишком нереальны и далеки. Каждый может задать вам вопрос: когда, как и конкретно какими средствами вы намереваетесь осуществить ваши идеи? Люди, с нетерпением ожидающие восхода солнца, не любят туман, господин Бруцев…

Семинарист вскочил на ноги.

– Вы хотите сказать, что я – фантазер и что идея мировой революции – туман… – Лицо его покраснело от едва сдерживаемого возмущения. – Ваша цель – посмеяться надо мной и жестоко унизить… Но меня не пугает это, милостивый государь. Мои идеи, мое понимание вопроса – это не случайные домыслы, они – плоть от плоти моей, они в моей крови, и я готов отстаивать их до конца своей жизни.

– Вы ошибаетесь, я не насмехаюсь над вами и ни в коей мере не желаю вас унизить, – спокойно ответил Грозев. – Повторяю – ни в коей мере. Как раз наоборот: я бесконечно уважаю ваши идеи. Не разделяю их только потому, что для меня они – все еще фикция и потому, что я посвятил свою жизнь другой цели – освобождению Болгарии. Вы тоже достойно можете служить этому делу, что и доказали своими поступками. Но я считаю, что прежде чем сделать какого-то человека гражданином мира, нужно дать ему гражданство своей собственной страны. Вот в чем заключается смысл нашей нынешней борьбы…

Бруцев молчал. После короткой паузы Грозев продолжил:

– Я повторяю то, о чем говорил в самом начале. Мы должны конкретно решить, что может сделать каждый из нас, собравшихся здесь…

– Конечно, нужно, черт побери, – стукнул кулаком по колену Дончев, – нужно действовать… Стыдно и грешно сидеть сейчас сложа руки и чего-то ждать…

– Давайте подожжем склады или взорвем какой-нибудь мост, – подал голос Искро.

– Нет, – решительно возразил Коста Калчев, накрывая рукой листы на столе. – Взрывать сейчас мосты – это безрассудство. Могут пострадать и болгары. Проливать невинную кровь… Да ни за что… Я с этим не согласен…

– Коста прав, – покачал головой Дончев. – Мало, что ли, народу погубили, и мы туда же – душу свою чернить. Но было бы неплохо пустить в расход парочку-другую турок, прежде чем займемся чем-то крупным.

– Борьба наша, – продолжал Коста, словно не слыша слов Дончева, – чистая и благородная, она ведется с определенной целью, во имя идеалов, а не просто так, лишь бы отдать чью-то жизнь…

– Значит, нам ничего не остается, кроме как сидеть на миндерах в Забуновой кофейне и носа не высовывать, – иронически усмехнулся Бруцев. – Все свершится само собой…

– Господа, – повысил голос Грозев, – наше движение отрицает террор по отношению к мирному населению, и прибегать к нему мы не станем. Что же касается разных диверсий, как, например, обрыв телеграфных проводов или железнодорожные катастрофы, то будем решать в каждом конкретном случае…

Внизу хлопнула дверь. Кто-то взбежал по лестнице. Калчев встревоженно поднялся.

Грозев замолчал и обвел глазами собравшихся. Потом вынул из кармана бельгийский пистолет и спокойно зарядил его. Дончев спрятался за занавеску. Дверь отворилась, и в помещение ворвался Христо Тырнев. За ним шел человек, укутанный в мокрый плащ. Лицо Христо было бледным. Чувствовалось, что он возбужден. Еле переведя дух, вымолвил:

– Братья! – голос владельца постоялого двора дрожал. – Позвольте представить вам нашего брата, революционера из Чирпана Христо Гетова. Он привез письмо от Блыскова, телохранителя в греческом посольстве в Эдирне.

Тырнев протянул Грозеву небольшой лист бумаги. Все придвинулись поближе. Борис пробежал глазами содержание листка и затем прочел вслух:

«Бай Христо, немедленно разыщи Бориса Грозева и скажи ему, что вчера, 12 апреля, в Кишиневе русский император объявил Турции воину и повел войска за наше и всех порабощенных христиан освобождение. Да здравствует Болгария! Обнимаю вас, братья!»

На миг все замерли. Глаза Христо Тырнева наполнились слезами. Грозев подошел к нему, крепко обнял и поцеловал. И это как бы вывело всех из оцепенения. Все вдруг зашумели, заговорили.

– Братья, – разом охрипнув от волнения, выкрикнул Коста Калчев. – Вот оно, великое знамение! Где они, пророки? Кто сказал, что все, что произошло в Копривштице и Панагюриште, никому не нужно? Кто утверждал, что Апрельское восстание – это глупость?…

– Назад возврата нет… Только вперед!.. – воскликнул Димитр Дончев. И крепко прижал к груди ошеломленного Гетова.

Искро Чомаков взобрался на сундук и оттуда перепрыгнул на стол. Подняв руку, он запел хриплым голосом:

 
Восстань, восстань, юнак балканский,
От сна скорее пробудись…[17]17
  Стихотворение известного болгарского поэта и просветителя Д. Чинтулова.


[Закрыть]
 

Его усталое, небритое лицо озарял внутренний свет. Он размахивал руками, время от времени выбрасывая вверх сжатый кулак, словно поднимая знамя.

Все подхватили песню, которая звучала грозным предсказанием грядущих событий. Как будто снова повеяло ветром прошлого… Плыл над чердаком колокольный звон, пахло порохом, павшие воскресали и шли на врага… Сердца этих людей, которые еще недавно спорили, не соглашаясь друг с другом, слились воедино, превратившись в одно большое сердце, а благодатные слезы, капая из глаз, смывали боль унижения, делая мечту целого столетия близкой и реальной.

Борис пел, испытывая необыкновенное волнение, восторг его товарищей передался и ему. Когда отзвучали последние такты песни, он поднял руку и торжественно сказал:

– Братья, свершилось!.. Наступает последний и решительный бой. Единственное, что нам остается, это борьба до победного конца. Все остальное теперь – это предательство и позор!

Он посмотрел на часы, потом продолжил:

– С сегодняшнего дня мы должны следить за дислокацией войск, за размещением оружия, боеприпасов, провианта. Калчев объяснит, как это сделать… Связным будет Христо Тырнев.

Все зашумели.

– Братья… – поднял руку Димитр Дончев. – Пора расходиться, скоро сержант Сабри выйдет на мост… Этот пес всегда в полдень выходит…

Первым ушел Калчев, а за ним, возбужденно переговариваясь, и остальные трое. Грозев еще поговорил с Гетовым, потом сунул какие-то бумаги Христо Тырневу, переложил пистолет во внутренний карман и, накинув пальто, спустился вниз.

Дождь продолжал моросить. По карловской дороге все так же тянулись телеги, крестьяне, покрикивая, подгоняли отставших волов.

За первым же поворотом Грозев остановился. Отсюда хорошо были видны домики на берегу реки. Воздух над Марицей, над городом был чистым и свежим. Грозев вдыхал его полной грудью. Ему казалось, что этой ночью моросящий дождь принес на равнину долгожданную весну.