Текст книги "Синий аметист"

6

В верхней части сада, позади барака, послышался шум листьев, посыпались камешки.

Борис вскочил, выхватил из-под подушки пистолет и присел на корточки возле окна, откуда лучше всего был виден подход к бараку.

Слышно было, как птицы перелетают с ветки на ветку. Кусты поредели, но, несмотря на это, в глубине сада ничего нельзя было различить.

Раздался короткий свист, после паузы – удар камня о камень.

Это был Тырнев. Борис дважды постучал пальцем по стеклу – условный знак, что понял, но не спрятал пистолета до тех пор, пока среди деревьев не появилась сухопарая фигура владельца постоялого двора. За ним, низко наклоняясь под ветвями деревьев, шел высокий светловолосый человек. Грозев внимательно наблюдал за ним. Когда оба вышли на открытое место и выпрямились, он его узнал.

– Анатолий Александрович! – невольно воскликнул Борис. Рабухин улыбнулся и помахал рукой. Он немного загорел, но в остальном совсем не изменился.

Грозев вышел ему навстречу.

– Откуда вы? – спросил Борис, вводя гостя в тесную комнату барака.

– Издалека, – улыбнулся Рабухин. Повесив пиджак на спинку единственного в бараке стула, он устало опустился на лавку. – И главное, большую часть пути я проделал пешком, – и он взглянул на Грозева своими светлыми, всегда смеющимися глазами.

– До Хасково добрались?…

Тырнев вытащил из полотняного мешочка завернутую в бумагу снедь, молча положил пакет на стол и вышел.

– Добрался, – Рабухин кивнул головой. – Дошел даже до Ивайловграда, но не смог встретиться с людьми из отрядов. Наверное, они в горах. В июле, когда Сулейман-паша перебрасывал свои войска из Дедеагача, они действовали на самой железнодорожной линии, в двух местах перерезали ее, но потом снова ушли в горы.

Борис подошел к деревянной кровати, поправил соломенный тюфяк.

– Если вы устали, – сказал он, – можете отдохнуть…

– Спасибо, – отозвался русский, – я чувствую себя достаточно бодрым. Ваш бай Христо чудесно меня подкрепил.

Грозев вытащил из-под подушки кисет с табаком, вынул из кармана пиджака несколько кусочков папиросной бумаги и все это положил перед русским. Рабухин начал молча скручивать цигарку.

– Будете в этом бараке изгнанником со мной на пару, – Борис лукаво взглянул на своего гостя.

– Лишь бы не дали нам долго скучать… – улыбнулся русский, очищая конец цигарки от табачных крошек.

Оба молча закурили.

– Сейчас необходимо выждать перегруппировку наших сил, удар по Плевену, – продолжал немного погодя русский, – и тогда, по всей вероятности, вновь пробьет час Фракии.

– Нам не хватает исключительно важной вещи, – покачал головой Грозев, – связи, надежной, постоянной связи с фронтом или же организационного центра. Та связь, что мы имели, провалилась. Арест Блыскова и нашего курьера, о чем i рассказал вам Тырнев, раскрытие нашей деятельности ставят нас в еще более неблагоприятные условия. Сейчас для нас представляет трудность даже доступ в город…

Рабухин посмотрел на него долгим взглядом:

– Связь мы наладим…

– Как? – спросил Грозев. – Вы видите, никто из наших людей не может покинуть город…

– Может, вы слышали, – сказал Рабухин, – что после восстания первые сведения о турецких зверствах во Фракии доходили до корреспондентов в Константинополе таинственным путем. В то время я находился там, намереваясь проникнуть в пострадавшие области. Несмотря на все усилия, мне не удалось получить разрешения. Не смог его добиться и князь Церетелев из Одрина. В то же время, однако, в Константинополь поступали подробные описания всех событий. В Европе их публиковали. Я несколько раз беседовал с сотрудниками нашего представительства, но и они не знали, кто посылает эти сведения. Связь с Фракией была полностью прервана. Вне всяких сомнений, сведения прибывали с дипломатической почтой. Ясно было также, что их поставляет опытный человек, которому известно, что русское представительство находится под усиленным наблюдением, и потому он направлял их в другое место.

В течение многих месяцев этот таинственный человек оставался для нас неизвестным. Мы предполагали, что им мог быть австрийский консул или лицо, посланное из Самокова американскими миссионерами, но все это были лишь предположения. Ничего точно нам не было известно. Только нынешней весной, незадолго до объявления войны, когда я ехал через Болгарию и встретился с вами в Пловдиве, мне стало известно, кто этот человек. И знаете, каково было мое изумление, когда я узнал, кто он!

– Вероятно, какой-нибудь корреспондент, – сказал Грозев.

– Нет. Представьте себе, это не корреспондент и не специально подготовленный человек, а совсем обыкновенный мелкий служащий в одном из консульств.

– Здесь, в городе?

– Да, в городе…

– Странно, – поднял брови Борис, – я не знаю, чтобы в здешних консульствах работали болгары.

– Он не болгарин. Насколько мне известно, он хорват.

– Как его фамилия?

– Илич… Служит архивариусом в австрийском консульстве.

– Хорват, говорите… Странно, почему я его до сих пор не видел.

– Даже если бы вы его увидели, – сказал Рабухин, – вряд ли он произвел бы на вас впечатление. Это совсем невзрачный человечек. Я сам поразился тому, что у человека, молчаливая дерзость которого положила начало политической буре в Европе, может быть столь заурядная внешность. И это заставляет меня верить, что установленная через него связь будет быстрой и надежной…

7

День, когда умерла Жейна, был необыкновенно светлым и тихим. Одним из тех солнечных дней ноября, когда утомленная после лета равнина отдыхает в ожидании зимы.

На следующий день после того, как Жейна получила в Пловдиве сильное кровоизлияние, Димитр Джумалия отвез мать и дочь в Герани, убежденный в том, что свежий воздух предгорья и покой старого дома вернут больной силы. Несмотря на это, Жейна больше не встала с постели. Она угасала с каждым днем, погруженная в странное бессилие, в мысли, мечты и воспоминания, которыми жила. Когда она лежала, безучастная ко всему вокруг, все в доме затихало, как будто он был безлюдным.

Но были и другие минуты, когда она поднималась на подушках и видела за окном на горизонте очертания городских холмов. Тогда она чувствовала, что ее снова охватывает лихорадочное возбуждение, в котором она пребывала многие месяцы в этом городе – со времени их возвращения и до того одинокого часа, когда она его покинула.

Из ее сознания словно бы исчезло всякое осязаемое представление о Грозеве. Порой ей казалось, что она не смогла бы точно восстановить даже выражение его лица. Она видела лишь отдельные его черты – глаза, шрам, иногда улыбку, внезапно вспыхнувший взгляд. По вечерам она с тайным нетерпением ожидала возвращения из города Никодима, ездившего туда с обозом, жаждущая новостей, которые старик мог привезти. Эти часы ожидания казались ей нескончаемыми.

Сперва заходило солнце. Сейчас, осенними вечерами, закаты стали быстрыми, незаметными. В комнате вдруг наступал приятный полумрак, предметы теряли свои очертания, картины на стенах превращались в неясные пятна. Во дворе зажигали фонари.

Потом где-то далеко в поле слышался звон бубенцов. Когда повозки приближались к воротам, раздавалось громыхание колес по булыжнику, возле дома наступала суета, голоса звучали громко и возбужденно. В своей комнате наверху Жейна ждала, наблюдая за игрой светотени на оконных стеклах, пытаясь уловить настроение людей, их радость или тревогу. Затем голоса постепенно затихали, удаляясь к сараям и навесам. Тогда слышались шаги матери, поднимавшейся по лестнице. Мать держала в руке зажженную лампу, при свете лампы лицо ее казалось еще более утомленным.

– Что нового в городе? – спрашивала Жейна ровным голосом, преодолевая волнение.

– Ничего… – отвечала Наталия. – Война… – И, поставив лампу на стол, озабоченно прикладывала ладонь ко лбу девушки.

– Никодим заезжал домой?

– Заезжал…

– К нам кто-нибудь приходил?… Кто-нибудь нас спрашивал?…

– Кому нас спрашивать… Только дядя заходит по утрам и вечерам…

В душе ее разливалась пустота, гасла надежда, на смену трепетному ожиданию приходило разочарование. Наступали самые тяжелые и трудные часы – ночные.

Было и еще одно обстоятельство, делавшее жизнь в имении столь одинокой. Вначале оно почти не замечалось, но с течением времени ощущалось все более и более осязательно.

София, которую она видела в Пловдиве довольно часто, сейчас находилась от нее далеко. Редко приезжал и Павел Данов. Сначала Жейна предполагала, что он снова занялся своей работой – переводами Руссо, но оба раза, когда он наведался в имение, поведение его выглядело немного странным. Он заводил беседу, стараясь ее развлечь, но мысли его были какими-то разрозненными. Последние дни Жейна все чаще думала о нем, вспоминала, не обидела ли она его ненароком, не она ли виновата в том, что он изменил свое отношение к ней.

Вечером накануне своей смерти Жейна попросила передвинуть ее кровать к окну. Ей подложили под спину подушки, и она стала смотреть в окно. На равнину, лежавшую за холмами, голубоватым туманом опускались осенние сумерки.

Жейна жадно глядела на угасающий день до тех пор, пока в оконном стекле не осталось лишь отражение лампы, зажженной у ее постели. К полуночи началась агония. Сначала ей показалось, что воздуха в комнате становится все меньше и меньше. Откинувшись на подушки, она видела на своей тени на стене, как судорожно вздымается ее грудь. Она жадно дышала, словно старалась уловить последние глотки воздуха, которые могли бы ее спасти.

У постели сидела Наталия, испуганная быстрым ухудшением состояния дочери, растерявшаяся от невозможности обратиться к кому-либо за помощью в этом безлюдном месте, в этой непроглядной ночи.

На рассвете, когда у Жейны потемнели губы, а лицо приобрело синеватый оттенок, она спустилась вниз, разбудила Никодима и послала его в город за врачом.

Затем снова присела у постели Жейны. Потеряв всякое представление о времени, она держала дочь за руку и неотрывно глядела на ее лицо, под прозрачной кожей которого очерчивались скулы.

Приехал доктор Николиди. Он осмотрел Жейну, проверил ее пульс, потом вышел за дверь и, взглянув на Наталию поверх очков, беспомощно пожал плечами.

Медленно наступал новый день, утомленный тяжелой ночью. К утру Жейна стала дышать спокойнее, но глаза у нее провалились, а лицо посерело. В доме стояла необычайная тишина. Все переговаривались между собой шепотом, повозки не выехали со двора.

Побыв еще некоторое время, врач закрыл свой чемоданчик и сказал:

– Мне нужно вернуться в город. Старый Чалыков плох, я должен его осмотреть. Я предупредил дома, что к обеду вернусь…

– Есть ли хоть какая надежда, доктор? – Наталия посмотрела ему в глаза.

Врач немного помолчал, потом покачал головой, пожал, прощаясь, руку Наталии.

– Все же, – сказал он, – я к вечеру зайду к вашим. Дайте мне знать, как она…

Он вышел. Сел в фаэтон, и лошади, вытянув шеи, поскакали вниз по дороге. Солнце уже поднялось высоко, в его лучах тополя пламенели багрянцем. Над равниной плыл легкий аромат влажной земли, рождая в сердце неясную грусть, ощущение мимолетности всего земного.

В получасе езды от имения врачу повстречался Павел Данов верхом на лошади. Никодим заехал утром и к ним. Молодой человек, поздоровавшись с врачом, озабоченно спросил:

– Как она, доктор? Я узнал, что ей стало хуже сегодня ночью…

– Ее состояние безнадежно, дружок, – сказал Николиди, не выпуская руки Павла из своей. – Вопрос нескольких часов…

– Безнадежно? – повторил Павел, как бы не сознавая смысла сказанного.

– Абсолютно, – кивнул головой Николиди, – то, что я видел сейчас в имении, – агония.

Немного помолчав, Павел произнес, не поднимая головы:

– До свидания, доктор…

Пришпорив коня, он поскакал в сторону имения. Врач обернулся, посмотрел на всадника долгим взглядом и жестом приказал извозчику ехать дальше.

Жейна лежала с закрытыми глазами, но где-то в глубине своего существа ощущала лучистый свет этого необыкновенно тихого дня. Дыхание ее было учащенным, но все внутри медленно остывало.

То, что происходило вокруг, едва доходило до ее сознания. Словно во сне слышала она стук колес фаэтона, выезжавшего на дорогу, потом звон бус, цоканье копыт коня. Время от времени она чувствовала, как вдруг куда-то проваливается, потом вновь всплывала на поверхность, обессиленная, утратившая представление о времени.

Несколько раз она открывала глаза, но предметы в комнате сливались, свет просачивался словно сквозь дымовую завесу.

«Может, это конец», – подумала она и впервые ощутила страх. Попыталась подняться, но потолок опустился и придавил ее своей тяжестью. Она почувствовала, что тонет – навсегда, безвозвратно, теряет представление обо всем.

Тогда где-то вдали послышались чьи-то шаги по лестнице. Они показались ей знакомыми, и она вдруг подумала, что находится в Пловдиве, у себя дома, и это его шаги, которых она ждала столько ночей.

Шаги звучали все яснее, все ближе. Кто-то открыл дверь. Сквозь туман Жейна увидела его силуэт. Это показалось ей настолько невероятным и страшным, что она вдруг приподнялась на подушках – задыхающаяся, бледная как полотно. Его руки сжали ее пальцы. И только тогда она узнала Павла. Она молчала, пока не осознала всего. Потом тихо прошептала:

– Как хорошо, что вы пришли…

Павел почувствовал, как весь мир вокруг него обрушился в прозрачную глубь этого необыкновенно солнечного дня. Наклонив голову, он прижался лбом к ее руке. Ее пальцы коснулись его лица, и Павел замер, согретый этой мимолетной лаской, которую он ждал всю свою жизнь.

8

К началу ноября сведения о положении на фронте были все еще неясными. Но одно было несомненно: с каждым днем кольцо вокруг Плевена сжималось. То, что маршал Сулейман-паша принял на себя командование силами в квадрате Русе – Шумен – Силистра – Варна, не только не принесло обещанного перелома в ходе войны, но и не облегчило положения осажденных.

Грозев дважды собирал людей в бараке на Бунарджике, но вел себя осторожно и в дальнейшем предпочел держать с ними связь только через Тырнева. Турецкий шпионаж в городе усилился. По корчмам, постоялым дворам, по всем перекресткам сновали сомнительные личности, ко всему прислушивались и приглядывались.

Погода была холодной и пасмурной, и они с Рабухиным иногда часами оставались наедине, увлеченные разговором, пытаясь прогнать чувство оторванности и вынужденного бездействия.

Через Илича пришло несколько сообщений. Но Джурджу не ставило никаких определенных задач, ограничиваясь лишь общими советами, которые обоим были известны. Советы эти явно исходили от второстепенных лиц в комитете. По всему было видно, что ядро эмигрантов уже переместилось на освобожденную территорию Болгарии.

Грозева мучило состояние неопределенности. Ему не сиделось на месте, он то возбужденно шагал по комнате, то заводил длинные разговоры с Рабухиным или принимался читать все, что Бруцев и Калчев ему принесли.

Лишь по вечерам, когда они ложились спать и в комнате слышалось ровное спокойное дыхание Рабухина, Борисом вновь овладевали мысли о Софии. Он вставал и подходил к окну. Холмы были окутаны туманом, и город казался далеким и загадочным.

Только к середине ноября Тырнев принес новости, нарушившие кажущееся спокойствие их жизни. Приближались события, которые должны были положить конец мучительному ожиданию.

Рабухин получил через Илича распоряжение отправиться в Карлово и установить непосредственную связь со своим штабом через человека, который, судя по всему, скрывался в этом покинутом населением сожженном городке.

После ухода Рабухина предчувствие близких перемен вывело Бориса из известного равновесия – теперь он все дни проводил в лихорадочном ожидании, охваченный радостной надеждой.

Однажды поздним вечером к нему в барак пришел Павел Данов. Он был необычайно бледен. Войдя, закрыл за собой дверь и промолвил глухим голосом:

– Жейна умерла…

Вначале эта новость словно бы не дошла до сознания Грозева. Затем после короткого молчания он сочувственно произнес:

– Какое несчастье для ее родных… Мне кажется, старика поддерживала лишь мысль о Жейне.

Павел подошел к Грозеву. Он явно хотел что-то сказать Борису, но был подавлен и растерян.

Однако Борис этого не заметил. Предложив Павлу стул, он задумчиво проговорил:

– Как несправедлива жизнь… Такая юная, почти ребенок…

– Жейна вовсе не была ребенком, Борис… – возразил Павел.

Грозев внимательно посмотрел на него, не поняв, что именно он имел в виду. Потом сел на лавку напротив него.

– Садись, – он снова указал гостю на стул. – Почему ты не хочешь сесть?

Павел не ответил. Подойдя к окну, он уставился в ночной мрак за стеклом. Потом обернулся, будто собираясь что-то сказать, но промолчал, ин оперся рукой о спинку стула, тень колебания исчезла с его лица, осталась лишь бесконечная усталость.

– Сядь, ты устал, – настойчиво повторил Борис.

– Нет, спасибо, – отозвался Павел, – я просто хотел повидаться с тобой. Пойду… Уже поздно…

Он наскоро попрощался и, наглухо застегнув плащ, словно вдруг почувствовал холод, нырнул в темноту.

– Странный человек… – вполголоса произнес Борис, возвращаясь в барак. Затем он погрузился в документацию старого комитета в Пловдиве, которую вчера принес ему Тырнев. Только глубокой ночью, задув свечу, чтобы лечь спать, он на мгновение вспомнил о Жейне. Мысль о ней вспыхнула и тут же погасла.

Павел шел в темноте по склону холма и думал о чувствах и судьбах людей. Может быть, этому миру нужны столь странные несовпадения, непрерывные поиски и ожидания, надежды и страдания. Может, чувства живы именно благодаря этой неутолимой жажде.

Вокруг расстилался густой и влажный мрак, напоенный печальным ароматом осеннего леса.

Спустя три дня в барак на Бунарджике пришли взволнованные Тырнев и Калчев. Из надежного источника им стало известно, что мютесарифство решило установить строгий контроль за всеми, кто прибывает в город, и обыскивать их при въезде.

Грозев молча выслушал новость.

– Сколько у нас винтовок? – обернулся он к Косте Калчеву.

– Сорок две… – ответил Калчев.

– А сколько у Тырневых?

– Тридцать шесть, – сказал Тырнев, – я спрятал их в сарае под сеном.

Грозев задумался.

– Если нам потребуется действовать с оружием в руках, это оружие должно быть в центре города. А у нас там нет склада, нет надежного места.

Наступило короткое молчание.

Тырнев глянул исподлобья на Грозева и усмехнулся:

– Опять придется нам обратиться к Димитру Джумалии… У него склад в Тахтакале… Это самое удобное для нас место, легко будет раздать оружие людям…

Грозев помолчал, что-то обдумывая, затем произнес:

– Верно… Более удобного места не найти…

Калчев посмотрел на Тырнева.

– Кто свяжется с Джумалией?

– Павел Данов, кто же еще… – пожал плечами Тырнев.

9

Джумалия прикрыл тяжелую дверь своего склада под Астарджийским постоялым двором.

– Если нужно, здесь можно спрятать не винтовки, а пушки, – сказал он. – Видишь, пустой… А ты развел тут разговоры вокруг да около вместо того, чтобы сказать прямо…

– Правду говоря, бай Димитр, я колебался, стоит ли снова обращаться к тебе, – взглянул на него Павел. – Столько несчастий свалилось на твою голову…

Джумалия зажег сальную свечу и повел Павла внутрь. В глубине помещения была железная дверь. Старик откинул крюк и открыл дверь. На них пахнуло затхлостью и прелой шерстью.

– Здесь, – пояснил Джумалия, осветив длинное узкое помещение, – есть крышка, под ней вход в подвал. Положишь их туда.

Павел оглядел помещение. На полу лежали рулоны грубого сукна и полотна, разноцветная пряжа.

– Удобное место, – произнес он. – Склад материи и пряжи… – Он постучал ботинком об пол.

– Внизу есть другой выход?

– Есть, – ответил Джумалия, – окно, выходящее во двор. Оттуда можно выйти на другую сторону постоялого двора, в переулок суконщиков.

– Хорошо, бай Димитр, – Павел вынул часы, посмотрел на них, – через полчаса должны приехать…

– На фаэтоне их привезут или на телеге?

– На фаэтоне Грудьо, – ответил Данов. – Привезет их наш человек. Они закутаны в сукно – будто тебе привезли материю, – он усмехнулся.

Потом снова огляделся.

– Сейчас, – Павел снял пиджак, – надо подготовить подвал, а ты ступай в склад и жди. Как услышишь фаэтон, сразу зови меня…

Джумалия поставил подсвечник на полку и сказал Данову:

– Если, не дай боже, что-нибудь случится, тут же запри дверь. Снаружи ее трудно открыть. Пока откроют, успеешь выбраться из подвала и через задний двор выйти в переулок суконщиков.

Он прошелся по складу. Сквозь грязные стекла верхних окошек едва пробивался тусклый свет осеннего дня. Джумалия подошел к конторскому столу, сел и, выдвинув ящики, начал бесцельно перебирать пожелтевшие от времени документы.

«Какие настали времена! – думал он. – Раньше разве кому-нибудь могло прийти в голову прятать оружие в Тахтакале… Весь народ поднялся, все бурлит!..»

И в душе его вновь вспыхнула жажда некоего возмездия, которого он давно уже ждал, не зная в точности, откуда и когда оно придет.

Он встал и направился к двери. Голова у него горела, ему хотелось выйти на воздух.

Открыв дверь, он посмотрел вниз, в сторону торговых рядов. Там и сям перед магазинчиками светились жаровни, их огоньки казались очень яркими в пасмурном свете ноябрьского дня.

Джумалия покачал головой. Все вокруг тихо-мирно, но это только так кажется, это на поверхности. Внутри же все бурлит и клокочет, Джумалия чувствовал это кипение в своей груди.

И если бы сейчас кто-нибудь велел ему поджечь свои склады, как это сделали во время апрельского восстания Свештаров и Кундурджия, он бы, не моргнув глазом, поджег их, и рука его не дрогнула бы при этом. Что это – он совсем потерял голову или сошел с ума?

В верхней части улицы раздалось громыхание. Он обернулся и увидел, что из-за поворота выехал фаэтон Грудьо.

Старик быстро вернулся в склад и, отворив железную дверь в глубине помещения, взволнованно сообщил:

– Павел, едут…

Данов вытер одну ладонь о другую, надел пиджак и пошел ко входу в склад.

Перед ним уже остановился фаэтон. С заднего сиденья, где лежал груз, завернутый в сукно, соскочил Димитр Дончев. Вбежав в склад, он запыхавшись произнес:

– Такое, черт возьми, невезенье… Только миновали мост, как со стороны турецких бань навстречу нам Апостолидис. А он имеет против меня зуб еще со времен комитета. Оглядел меня и рулоны так, словно ощупывал. А потом его фаэтон повернул и поехал за нами Мы проехали по Станционной, свернули к площади Тепеалты, кружили по всем торговым рядам за мечетью Аладжа, пока от него не отделались… Но не знаю, потерял ли он окончательно наш след…

– Быстрей! – приказал Данов. – Сгружайте, и пусть фаэтон сразу же едет вниз, к крытому рынку. Грудьо чтоб ни слова не проронил о том, где останавливался… Ты якобы слез у мечети Аладжа, и он тебя больше не видел…

Дончев вышел и начал быстро вносить рулоны ткани. Данов принимал и, сгибаясь под их тяжестью, бегом относил в другое помещение, где крышка подвала была уже откинута.

Когда был внесен последний рулон, фаэтон быстро покатил к рынку, а Джумалия, закрыв наружную дверь на засов, пошел к Данову и Дончеву, чтобы помочь им снести оружие в подвал.

Дончев старался выглядеть спокойным, но было видно, что он расстроен встречей с Апостолидисом.

Стоя со свечой в руке над люком, ведущим в подвал, Джумалия показывал, куда класть оружие.

Вдруг в наружную дверь сильно постучали. Павел быстро поднялся из подвала и прислушался к раздававшимся голосам. Стук повторился, теперь к нему присоединились и удары прикладами.

Павел посмотрел на Джумалию. Повернутое в профиль лицо старого мастера выражало решимость и силу – такого выражения Павел никогда еще у него не видел.

– Закройте за мной дверь на задвижку! – тихо, но властно произнес Джумалия. – Чтобы взломать эту дверь, им потребуется не менее получаса…

Он прошел в основное помещение склада.

Удары снаружи становились оглушительными. Слышно было, как в дверь били чем-то тяжелым.

Павел повернулся к Дончеву. Лицо Павла было бледно, но темные глаза смотрели решительно.

– Положи винтовки в нишу, – сказал он. – Я сейчас спущусь. Выйдем через задний двор в переулок…

Дончев исчез во мраке подвала. Данов взял несколько рулонов и сложил их в кучу позади поднятой крышки.

Мысль у него лихорадочно работала. Сейчас самым важным было спасти оружие. Он положил на кучу еще несколько рулонов. Если турки не заметят крышки в подвал, они еще этой же ночью вытащат винтовки через подвальное окно.

Павел подошел к полке и погасил свечу. Потом спустился по лестнице в подвал и медленно опустил крышку над головой. Куча рулонов рассыпалась и погребла под собой люк.

Стоя посреди помещения, Джумалия смотрел, как под ударами гнется железо двери. Снаружи били по перекладине дверной рамы. Пыль вздымалась столбом. В слабом свете, просачивавшемся сквозь верхние оконца, она казалась дымком – легким и серебристым.

Джумалия пытался понять, почему все так произошло, но не мог. Все сомнения и тревоги, мучившие его последние годы, вдруг утратили всякий смысл, остались где-то далеко – в торговых рядах на площади, в доме на холме.

Не думал он и о том, что у него спросят и что он ответит. Ему было все равно. Лишь мысль о возмездии еще тлела в глубине души, всю жизнь терзаемой горечью и бессилием.

Дубовая дверная рама дрожала от ударов. Ему вдруг вспомнилось, что он заказывал ее в Стрелче, славившейся своим дубом – твердым и сухим, способным пережить шесть человеческих поколений.

Джумалия огляделся. Впервые он видел столь пустой склад. Железные скобы, крепящие раму, гнулись, сыпалась цементная крошка. Весь склад гудел, клубы пыли поднимались до потолка.

Неожиданно ему пришло в голову, что он не задвинул нижний засов – дверь продержалась бы больше времени. Подойдя к двери, он попытался задвинуть железный стержень в паз.

Снаружи услышали, что кто-то запирает дверь на засов. Раздалась турецкая брань, затрещали винтовочные выстрелы. Джумалия изо всех сил нажимал на стержень – еще немного, и он войдет в паз. Снаружи снова послышались выстрелы. Запахло порохом. Острая боль пронзила живот, потом позвоночник. Джумалии показалось, что в него воткнули металлический стержень – тот самый, который он держал в руках еще миг назад.

Он судорожно глотнул воздух, будто собираясь что-то сказать, но из груди его вырвался лишь глухой стон. Джумалия согнулся и рухнул на пол. Последнее, что он увидел, была нависшая над ним пыль, ставшая вдруг багровой и тяжелой.

Стражники, посланные из управы прочесать квартал, шли за Апостолидисом, рыскавшим в поисках фаэтона по узким улочкам позади Астарджийского постоялого двора. Апостолидис оглядывал улицу над головами прохожих, его худая фигура в темном аккуратно застегнутом сюртуке была видна издалека.

– Вон он!.. – воскликнул Данов, увидев Апостолидиса на углу переулка суконщиков.

Переулок оказался тупиком, в конце его находилось несколько турецких кофеен. Рядом с Павлом была дверь соляной лавки. Изнутри доносился монотонный шум жернова.

– Давай сюда… – быстро произнес он и обернулся посмотреть, где Апостолидис.

Но было уже поздно. Левантиец заметил Дончева, и стражники, расталкивая народ, бежали к ним с обеих сторон переулка.

– Быстрее!.. – крикнул Павел. – Я их задержу, пока ты найдешь выход…

Дончев исчез за дверью. Подбежавший первым стражник толкнул Данова, но тот не двинулся с места. Стражник ударил его прикладом винтовки. Павел крепко уперся спиной в дверь.

– Бей его! – закричал второй стражник, замахнувшись кулаком. Павел принял удар и толкнул плечом первого стражника, который пытался отодвинуть его от двери. Но тут на него обрушился новый, сильный удар, и улица закружилась у него перед глазами.

«Нашли ли они оружие?…» – подумал он. До его угасающего слуха донеслись, словно далекое эхо, два выстрела.