Текст книги "Синий аметист"

12

Атанас Аргиряди еще раз посмотрел на письмо, лежащее на столе.

– Теохарий! – позвал он.

В дверях показался секретарь.

– Возьми эти документы, – Аргиряди подтолкнул к нему папку, – и подготовь их за пару дней. В конце следующей недели я еду в Константинополь.

Теохарий аккуратно взял папку и молча стал ждать дальнейших распоряжений.

– А сейчас, – продолжал Аргиряди, – выпиши все обязательства гильдии в отношении меня и срочные векселя до конца года. Через несколько минут чтобы ты мне их принес…

Теохарий кивнул и бесшумно вышел из комнаты.

Аргиряди подошел к окну. Силуэты зданий в Тахтакале, низкие лавки и мастерские позади Куршумли утопали во мраке. Все давно разошлись по домам.

Он вернулся к столу, сел, прикрутил в лампе фитиль. Зеленый абажур приобрел опаловый цвет. Аргиряди чувствовал себя уставшим, слабым – и не только физически.

Рука случайно коснулась конверта на столе. Он снова посмотрел на письмо. Взяв его, прочел еще раз, задерживаясь на каждом слове, стараясь проникнуть в его глубинный смысл.

«Уважаемый господин Аргиряди!

Ввиду тяжелого положения с обеспечением населения страны продуктами питания и постоянно растущих трудностей по его снабжению оными созывается заседание государственного торгового совета.

В связи с этим необходимо, чтобы вы явились в Константинополь 15-го сего месяца».

Повернув конверт, Аргиряди посмотрел на большие зеленые печати, на которых ясно виднелись бесчисленные извилистые линии султанского герба. Потом поискал взглядом настенный календарь Ост-Индской компании. Было 3 декабря.

Аргиряди утомленно опустил голову на руку и задумался. Что все это значит? Торговый совет существовал уже давно. Он собирался на заседания раз в год, причем летом, для определения импорта и торговых налогов. Почему заседание решили провести именно теперь? Обычно в письмах указывалось точно, чем будет заниматься совет. Не напоминает ли все это случай со Стефаниди? Его загадочную кончину в Константинополе? Не означает ли это, что он может разделить судьбу Стефаниди?

Аргиряди оглянулся, словно боялся, что кто-то подслушивает его мысли. В слабом свете лампы предметы в комнате отбрасывали на стены причудливые тени.

В последнее время Аргиряди все больше охватывало равнодушие ко всему, что происходило вокруг. Единственное, о чем он думал сейчас с тревогой, была его дочь. Деньги, имущество и общественное положение, завоеванные в этом алчном и безжалостном мире тремя поколениями Аргиряди, неожиданно утратили для него весь смысл. Может, это действительно было так, а может, ему просто казалось – он особенно над этим не задумывался.

Мысли о Софии вселяли в его душу беспокойство и страх. Он не мог забыть своего разговора с ней у него в кабинете в тот весенний вечер. Ее слова еще долго звучали в его ушах.

Иногда он спрашивал себя, какое значение имеет та или иная кровь? Ведь повсюду рождаются люди. Что определяет человеческое в человеке? Какая национальная принадлежность может помешать человеку быть честным, справедливым, участливым?

В эти тревожные дни Аргиряди все более сознавал, что его колебания – плод не только размышлений, но и еще чего-то – некоей тайной силы, цепко державшей его в своих руках. Он не хотел назвать ее страхом, был уверен, что это не страх. И из хаоса, царившего в его душе, впервые родилась мысль: в жизни, отмеченной лишь успехами и изобилием благ, не может не быть какого-то жертвоприношения. И он ожидал своего жребия – чтобы у него потребовали жертву в качестве искупления.

Аргиряди встал и посмотрел в окно. Свинцово-серое небо низко повисло над Тахтакале. В этот холодный декабрьский вечер на улице ни души. Ветер, дувший со стороны Марицы, хлопал ставнями лавок, в свете фонарей улицы казались каким-то подземным лабиринтом. Он постучал в стену. На лестнице послышались быстрые шаги Теохария.

– Все собрал? – Аргиряди взял у секретаря папку, открыл ее и мельком просмотрел бумаги.

Теохарий стоя ждал.

– Насчет сегодняшнего вечера сказали, что все собираются у Кацигры. – Он посмотрел на Аргиряди. – Штилиян Палазов приходил два раза, чтоб напомнить. У Кацигры есть свои люди в одесских банках, и нужно решить, как туда перевести деньги из Константинополя…

Аргиряди собрал в кучу бумаги, зажал в кулаке и подошел к камину. Угли догорали.

– И что будут решать? – спросил он, не оборачиваясь.

– Кто сколько денег переведет, – ответил Теохарий, изумленно глядя на Аргиряди, рвавшего документы.

Усмехнувшись, Аргиряди бросил клочки бумаг в камин. Вспыхнуло яркое пламя, взметнулось до закопченного свода топки.

– Кто сколько денег переведет… – повторил он, подходя к столу. – И кто же им их переведет?… Князь Оболонский, акционеры одесских банков?… Гм…

– Господин Палазов сказал, чтобы вы непременно пришли… – произнес побледневший Теохарий. – Настаивал… Положение очень серьезное. Нужно спасти деньги.

Аргиряди надел пальто.

– Не бойся, Теохарий, – устало проговорил он, застегивая пуговицы пальто. – На этом свете погибают только люди. Деньги никогда не гибнут…

Он подошел к двери, взялся за ручку. Обернувшись, добавил:

– Закрой все и ступай домой. С завтрашнего дня ты будешь сам оформлять все оставшиеся счета.

Аргиряди открыл дверь. С темной лестницы на него дохнуло ночным холодом. Он на миг заколебался, потом переступил порог.

И тут снова вспомнил о письме, о судьбе Стефаниди, подумал о явном и тайном в этом мире и ощутил, как ветер, мороз, ночная тьма вновь вселяются в его душу.

13

Матей Доцов был связным между Борисом и Софией.

В свободное от службы время Матей растапливал воск в темной лавчонке напротив католической церкви. У него были итальянские формы для воска, и он делал красивые разноцветные свечи, которые украшали все салоны города.

Хотя в доме Аргиряди было достаточно венских ламп и старых канделябров, София предпочитала им свечи. Ей казалось, что при свечах сохраняется очарование ночи; таинственная игра теней рождает совсем особый, волшебный мир.

Она часто наведывалась в лавчонку Матея за свечами. Выбирала обычно розовые либо бледно-зеленые, которые чудесно контрастировали с темной мебелью.

Софии вообще нравилась эта часть города. Здесь не было сутолоки торговых рядов, невысокие дома создавали атмосферу старины, словно ты вдруг перенесся в прошлое. Она любила спускаться по булыжной мостовой улицы, сбегавшей с Тепеалты и делавшей поворот возле католической церкви, любила подолгу смотреть на величественный портал, колонны в стиле Ренессанса, на это массивное и вместе с тем легкое, изящное строение.

Однако теперь она шла сюда с иным волнением – страстным и нетерпеливым. Приходила в лавчонку почти ежедневно. Если там были покупатели, принималась рассеянно перебирать свечи в коробках. Выждав, когда все уйдут, она обращала на Матея беспокойный, вопрошающий взгляд.

– Все еще там, барышня. – говорил Матей, казавшийся совсем маленьким в просторном французском комбинезоне.

– Как он? – спрашивала София, стараясь не встретиться с Матеем взглядом.

– Жив-здоров, – улыбался Матей и, деликатно беря у нее свечи из рук, заворачивал покупку в тонкую восковую бумагу.

Это был их обычный разговор. Он утолял тревогу девушки по крайней мере до утра следующего дня.

Но сегодня, когда София вошла в лавчонку, Матей посмотрел на нее как-то иначе. День был ветреным, и приятный запах сосновой смолы, канифоли и цветного воска наполнял тесное помещение.

Матей проводил единственного покупателя и, закрыв за ним дверь, обернулся к Софии:

– Сегодня в половине седьмого жду вас здесь, в мастерской. Если я буду занят с покупателями, пройдите незаметно туда.

И он кивнул в сторону небольшой темной двери в глубине лавки. София ощутила, как бешено забилось в груди сердце. Почувствовала, что сейчас покраснеет, и потому, быстро проговорив:

– Хорошо, Матей… Спасибо, до свидания… – вышла и стала подниматься по булыжной мостовой на холм.

Над трубами домов поднимался дым. Он стелился по крышам, сползал вниз к голым ветвям деревьев. Ветер рвал его на клочья. Над городом нависли низкие темные облака.

«Полседьмого…» – подумала София и посмотрела на миниатюрные золотые часики, приколотые к отвороту. Было пол-одиннадцатого.

«Через восемь часов… Что мне делать все это время?» – спрашивала она себя.

Вернуться домой, попытаться читать, думать… Нет! Тогда не остается ничего другого, как бесцельно бродить по улицам. Прежде она никогда так не делала, но сейчас ей хотелось ни о чем не думать, погрузиться в ожидание, в сладостное и мучительное томление, которое овладело всем ее существом.

София дошла до конца улицы у церкви св. Петки, и с вершины холма ей открылась панорама Пловдива. В тусклом свете дня, окутанный дымкой, он казался далеким, как мираж. Никогда прежде город не казался ей таким необыкновенно красивым. Как странно устроены глаза у людей!

Порыв холодного северного ветра заставил ее отвернуть лицо. Подняв взгляд, она увидела на юге силуэт Бунарджика – немой и загадочный.

Сердце ее вновь сильно забилось, в груди стало тепло, и некоторое время она стояла на ледяном ветру, прикрыв глаза, взволнованная и счастливая.

Потом спустилась по ступеням в скале и направилась к Тепеалты.

После полудня пошел снег – первый с начала этой зимы. Он был настолько легкий и сухой и шел так недолго, что лишь посеребрил крыши домов и брусчатку улиц…

Когда часы пробили шесть, София оделась, накинула на голову черный шелковый платок и посмотрела на себя в зеркало. В глазах ее затаенно светилось счастье.

– Я – ненормальная! – произнесла она и быстро вышла, опьяненная сознанием того, что любит его – сильно и самозабвенно, что он – ее судьба.

Еще до наступления сумерек Борис Грозев, одетый в поношенное пальто Косты Калчева, вошел с востока в город, безлюдными улочками, где ветер носил снежинки, добрался до лавки Матея Доцова и, никем не замеченный, проскользнул внутрь. Кивнув Матею, разговаривавшему с каким-то покупателем, прошел дальше, в мастерскую.

Пахло смолой, было тепло и уютно. В полумраке он увидел на столе свечу, чиркнув спичкой, зажег ее.

Потом снял пальто, сел на ящик возле стола и вынул из кармана «Виннер цайтунг» – газету, которой снабжал его Илич. Просмотрел первую страницу, останавливаясь на заголовках, касающихся войны, потом опустил голову и задумался.

Как воспримет София все, что он собирается ей сейчас сказать? И имеет ли он право требовать от нее этого? Не воспользуется ли он ее чувствами? А что же тогда любовь? Разве не самопожертвование во имя чувства? И если бы не было этого самопожертвования, как можно было бы доказать свою любовь?

И все же он объяснит ей все спокойно и обстоятельно, чтобы она сама разумно и сознательно приняла решение. Поступить иначе значило бы действовать нечестно, оскорбить ее лучшие чувства.

Вдруг он услышал знакомые шаги. Они приближались к двери, вот ручка повернулась, дверь открылась, и вошла София. На ее фигуре, как в фокусе, сконцентрировался весь скудный свет мастерской. София быстро закрыла за собой дверь. Она была запыхавшаяся и свежая с холода.

Борис встал. Сейчас ее глаза были еще более выразительными. Они казались темными, взгляд был тревожным, взволнованным.

София быстро толкнула задвижку и, хотя решила быть разумной и спокойной, бросила муфту на стул и вне себя от радости кинулась ему в объятия.

Грозев закрыл глаза. Губы ее были влажными и теплыми. Он ощущал приятный свежий аромат ее кожи, чувствовал, с какой силой обнимают его маленькие руки. Время для них словно остановилось, весь мир исчез, утонул в этом шквале чувств, которому оба отдавались целиком, измученные долгой разлукой. Наконец, София высвободилась из его объятий и, обхватив ладонями его лицо, посмотрела в глаза.

– Борис, – прошептала София, и то, что она назвала его по имени, показалось ему необыкновенным и несказанно приятным, – ты еще больше похудел…

Она ласково провела рукой по его небритой щеке, потом погладила волосы.

– Тебе так кажется, София, – сказал он, заражаясь ее непринужденностью, – потому что я отпустил бороду…

Он заглянул ей в глаза и увидел, как голубое и зеленое смешались в них в какой-то особенный цвет, которого ему еще не приходилось видеть.

София расстегнула пальто, затем сняла его. Сбросила платок с головы. Свет свечи бликами вспыхнул на ее волосах.

Борис подал ей стул, а сам опустился на ящик.

– Почему не давал о себе знать столько времени? – она уперлась руками в ящик.

Грозев усмехнулся.

– Ты же знаешь, каково мое положение, София. Не могу ни приходить, ни видеться с тобой, когда захочу…

– Знаю, – промолвила она, – но думаю, что ты мог бы хоть раз черкнуть пару строчек…

– И это было рискованно, так как в последнее время полиция начеку.

София вдруг оживилась.

– Ты знаешь, турки распорядились, чтобы уехали жены и дети видных правителей. Со вчерашнего дня грузят по два вагона их имущества для отправки в Константинополь.

– Это всего лишь меры предосторожности, – покачал головой Грозев. – Они решили оборонять Пловдив до последней возможности. Знают, что если падет Пловдив, конец и Одрину, и Константинополю, и войне.

– Да ты что, – воскликнула София, – у них нет сил, продовольствие на исходе! Может, ты не видел, как выглядят их солдаты, когда части проходят через город!

– Для войны не на жизнь, а на смерть это не имеет значения, – сказал Борис. – Турки задумали оказать жестокое, отчаянное сопротивление, чтобы вынудить противника пойти на более мягкие условия перемирия, на большие уступки. По сути дела, другого им и не остается… Последним, решающим козырем турок в этой войне является Пловдив…

– Пловдив? – посмотрела на него София.

– Да, Пловдив, – ответил Грозев. – По-видимому, главное сражение будет дано у подножия Стара-Планины или у Среднегорского хребта, но в случае поражения они превратят Пловдив в крепость и будут сражаться в ней до полного разрушения и уничтожения.

– Борис! – вскричала София. – Разрушить Пловдив! Это ужасно! – И перед ее мысленным взором возник серебристый город, который она видела этим утром с холма.

– Таково их намерение, – сказал Борис. И, немного помолчав, продолжил: – Сейчас у нас одна цель – каким-то образом завладеть планами обороны города. Они присланы командованием в конце октября, и пока с определенностью можно сказать, что находятся только у одного человека в городе.

– Здесь, в Пловдиве? – подняла брови София.

– Да, – подтвердил Грозев, – у представителя главного командования в Пловдиве…

– … Амурат-бея, – докончила фразу София, глядя прямо перед собой.

После короткого молчания Борис добавил, подчеркивая каждое слово:

– Один экземпляр находится у него дома.

– Дома, – повторила София и встала, – это значит, у нас…

Борис молча кивнул.

– Где он может хранить его?

София молча смотрела на пламя свечи. В тишине стал слышен далекий глухой шум улицы.

– В сейфе над камином, – произнесла она, не сводя глаз с дрожащего огонька свечи. – Больше негде…

– Сейф железный? – спросил Борис.

– Железный и вмурован в стену, – медленно ответила девушка, словно думая о чем-то другом. – Потом, прищурив глаза, проговорила: – Но у меня, в шкатулке с константинопольскими реликвиями дедушки, есть какой-то старый ключ от этого сейфа…

– София, – воскликнул Борис, – ты могла бы его найти?

– Думаю, что да, – отозвалась она и лишь теперь взглянула на него.

– Когда ты сможешь дать мне этот ключ? – Борис взял ее за руку.

Она продолжала смотреть на него, но видно было, что мысли ее опять были далеко.

– Борис, – сказала она затем все так же спокойно, – тебе опасно появляться в городе, а тем более в доме Амурат-бея. – И, качнув головой, добавила: – Никто из вас не может сделать это. Документы, которые вам нужны, могу достать только я…

– Нет! – решительно заявил Грозев. – Не надо, чтобы это делала ты. Ты дашь нам ключ, большое тебе за это спасибо. Но остальное – не твое дело.

– Борис, вы не сможете проникнуть туда. Главный вход усиленно охраняется и днем, и ночью. Высота стены со стороны улицы по крайней мере десять метров. Любая попытка проникнуть снаружи – чистое безумие…

– Нет, – повторил Борис. – Это наше дело. Мы дали клятву посвятить свою жизнь борьбе за свободу, сознавая все последствия этого. Почему тебе, женщине, брать на себя этот риск?

– А почему ты не хочешь понять, что человек может совершить нечто важное и не давая клятвы бороться, даже не сознавая, какие последствия для него это может иметь…

– Но ведь это означает играть собственной жизнью! Человек все же должен иметь какие-то основания для такого поступка…

Приблизившись к нему, она закрыла его рот ладонью. Ей хотелось все ему объяснить, рассказать, что она пережила и перечувствовала, что вот уже несколько месяцев живет интересами борьбы. Но неожиданно для себя самой произнесла, словно заключая вслух обуревавшие ее мысли:

– У меня есть все основания, Борис… Я тебя люблю! Этим все сказано, остальное не имеет значения…

Потом обернулась и взяла пальто.

– София… – прошептал он, стоя неподвижно возле большого ящика с воском.

Она быстро надела пальто и сказала:

– Пойми! Если тебе дорого дело, которому ты служишь, если эти планы нужны для свободы людей и спасения города, – достать их должна я. Если за это возьмется кто-либо еще, его попытка окажется неудачной и завершится гибелью.

София подняла воротник пальто и добавила:

– И все надо сделать еще сейчас. Амурат-бей сегодня в полдень уехал в Карлово и вернется поздно ночью. А завтра и послезавтра он, может быть, вообще никуда не будет выходить…

Она привела этот аргумент спокойно, с присущим ей самообладанием, которое сейчас вернулось к ней.

Борис снова опустился на ящик. София подошла к нему, обхватила его голову руками, наклонилась. Он почувствовал тепло ее тела. Девушка нежно поцеловала его в лоб, в глаза, в щеки.

Потом отстранилась, застегнула пальто, накинула на голову платок.

– Пошли! – сказала она. – Ты меня подождешь во дворе церкви св. Недели, под сводами портала. Я принесу их туда…

Грозев быстро оделся и вышел вслед за Софией. Матей уже погасил свет, в темноте бесшумно открыл им дверь.

На улице было холодно и безлюдно. На углу Станционной одиноко горел уличный фонарь. Снег перестал. Небо прояснилось, в морозном воздухе ярко сияли звезды.

Они молча шли вверх по улице, поднимающейся по восточному склону холма. Грозев чувствовал рядом плечо девушки, и это наполняло его душу теплом.

На углу у Хисарских ворот они разошлись в разные стороны.

– Жди меня внизу, – сказала она и, быстро пожав ему руку, исчезла в тени крепостной стены.

Грозев спустился вниз к церкви. На фоне снега колокольня казалась огромной и мрачной.

Дочь Аргиряди вошла во двор и, идя вдоль ограды, осмотрела темный массив верхнего дома. Свет был только на нижнем этаже, где располагался караул. Потом взгляд ее устремился на узкий туннель, соединявший оба дома. Как давно она по нему не ходила!

Она вошла в дом. Отца еще не было. Быстро поднялась к себе, вытащила эбеновую шкатулку, в которой хранились разные мелкие предметы, принадлежавшие девушке и называвшиеся «константинопольскими реликвиями», и стала лихорадочно в ней рыться. В самом низу, под миниатюрным серебряным блюдечком, лежал крестообразный ключ от сейфа в верхнем доме, почерневший и позеленевший от времени.

Взяв ключ, она быстро покидала все обратно в шкатулку и вышла из комнаты. Прислушалась. Вокруг было тихо, лишь сердце громко стучало в груди.

Оставив свечу на лестнице, девушка поднялась по ступенькам к двери, ведущей в туннель. Нажала на ручку. Дверь с легким скрипом отворилась. Пахнуло затхлостью, прелым деревом. Из узких окошек просачивался ночной свет. София быстро прошла коридор, отодвинула задвижку на другой двери, открыла дверь и прислушалась. Снизу доносились голоса солдат, грубый хриплый смех. Комната Амурат-бея была справа – ей все здесь знакомо до малейшей подробности. София тихо открыла дверь комнаты. По стенам играли желтые блики – горел камин, пахло березовыми дровами и хорошим табаком.

Она на цыпочках приблизилась к камину. Отодвинула старинную картину с видом Босфора и потрогала стену. Пальцы нащупали маленькое отверстие – замочную скважину. Она вставила в нее ключ и повернула его. Дверца открылась. Сунула руку в сейф. В глубине лежал свернутый лист из толстой бумаги. София вынула его, потом снова пошарила рукой: в сейфе ничего больше не было.

Голоса внизу стали слышнее. Кто-то поднимался по лестнице – медленно, тяжело.

София захлопнула дверцу, вернула на место картину и выскочила из комнаты. Одним прыжком преодолев ступеньки, прислонилась к двери туннеля.

Снизу с охапкой дров в руках поднимался ординарец Амурат-бея – крупный анатолиец.

Остановившись у лестницы, ведущей к двери в туннель, турок поправил охапку и вошел в комнату. София открыла дверь, проскользнула внутрь, заперла за собой дверь на задвижку, бегом промчалась по коридору и, увидев оставленную ею свечу, только тогда почувствовала, как подкашиваются у нее ноги.

Взяв свечу, она вошла в комнату и задернула занавески. Потом развернула бумагу.

На огромном листе скрещивались и переплетались коричневые, черные и синие линии, образуя нечто хаотическое. Внизу стояли три красных печати с турецким полумесяцем посредине.

София быстро свернула карту. Надела пальто и вышла на улицу. Ветер усилился. Темная тень девушки неслышно заскользила по каменным оградам пустых улиц.

Стоя под сводами церкви, Грозев сжимал в руке пистолет и напряженно думал, что может случиться с Софией. Несколько раз он выходил из своего убежища и направлялся к дому Аргиряди, но, сознавая бессмысленность своего поступка, возвращался обратно – возбужденный и растерянный.

Он не знал, сколько времени простоял под порталом церкви, но, увидев издали тень Софии, почувствовал, как с души свалилась огромная тяжесть.

София, запыхавшись, подбежала к нему, вытащила из-под пальто сложенный вчетверо лист.

– Вот, – прошептала она, – наверное, это тот самый план. В сейфе ничего больше не было…

– София… – только и вымолвил Борис, чувствуя, что никакими нежными словами нельзя нарушать суровую красоту этого мгновения. Он взял ее маленькую замерзшую руку и поцеловал.

София смотрела на него, и Борис даже сейчас, ночью, увидел свет ее глаз.

– Когда мы увидимся? – спросил он.

– Когда ты сможешь… – Она нежно погладила его руку. – Дай мне знать через Матея… Спокойной ночи…

– Спокойной ночи, София, – отозвался он и долго смотрел вслед маленькой фигурке, поспешно удалявшейся вверх по улице.

Потом обогнул церковь и растворился в ночной тьме.