Текст книги "Синий аметист"

4

– Какой, однако, хитрец, – качал головой хаджи Стойо, кладя в карман счета, лежавшие на столе.

– Есть и похитрее его, хаджи, – сказал Апостолидис, удобно расположившийся на диване.

– Я так и не понял, – продолжал хаджи Стойо, – поймали ли этого негодяя… Шнейдер… Режия… А сам – русский шпион… Вот здесь на диване сидел… Как граф какой… Важный, важный – можно подумать: большой человек… А оказывается… – Торговец зерном снова покачал головой. – Говорю я вам: это все его, Найдена Герова из Копривштицы, семя… Негодяи… Тьфу… – Хаджи Стойо побагровел от гнева. – Репей, грязный репей… Знай я раньше, что так будет, заплатил бы еще лет десять назад какому-нибудь албанцу из Хаджи-Хасана, чтобы он пересчитал ему ребра…

– Мне кажется, Грозева еще не поймали, – авторитетно заявил Апостолидис. Старческий гнев хаджи Стойо забавлял его. – В противном случае было бы известно со всей определенностью. А сейчас и в резиденции правителя, и в мютесарифстве говорят уклончиво… Может, он даже крутится где-то поблизости…

И Апостолидис взглянул на торговца зерном. В глазах старика еще сверкали гневные огоньки.

Аргиряди не принимал участия в разговоре. Он просматривал документы и время от времени клал какую-нибудь бумагу в ящик письменного стола. Его раздражали слухи, ходившие в торговой части города.

– Ну и ну… Что за люди… – хаджи Стойо вытер платком лицо. – Глядит тебе в глаза, а у самого за пазухой нож… Иуды…

София немного задержалась в комнате, пока не разлила кофе и не подала чашки гостям. Потом молча вышла. За закрывшейся дверью заглох низкий голос хаджи Стойо.

С того вечера, когда она в последний раз видела Грозева, прошло два месяца. С самого начала она жила мыслями об их последней встрече, о своем поведении, о том, что случилось тогда и позднее. В глубине души София понимала, что увлечение человеком типа Грозева было бы пагубно для всего сильного и независимого, что она ощущала в крови. Чем больше дней проходило, тем глубже укоренялись в ее сознании эти мысли, заставляя ее все чаще уединяться в своей комнате и думать часами, припоминая мельчайшие подробности недавнего прошлого. Любое прикосновение к ее внутреннему миру София воспринимала болезненно, словно касались ее сердца.

Поднявшись по лестнице, она вошла в свою комнату. Вскоре в доме воцарилась тишина. Аргиряди отправился в торговую часть города, с ним пошли и гости. София смотрела сверху на улицу, убегавшую вниз к мечети Джумая. Как все вдруг изменилось – сразу и необратимо! Не только в городе, но и в душах людей.

Хлопнула калитка. Девушка прислушалась, потом заторопилась вниз, чтобы предупредить Митану: пусть она говорит всем, что ее нет дома! Но старуха уже была во дворе и разговаривала с каким-то незнакомцем.

София столкнулась с Митаной на лестнице.

– Письмо тебе, – старуха протянула ей маленький конверт.

– Мне? – София взглянула на конверт, затем машинально произнесла: – Если еще будут спрашивать, скажи, что меня нет дома…

Потом быстро вскрыла конверт и развернула лист.

Увидела подпись, узнала почерк – и все закружилось у нее перед глазами.

Войдя к себе, села на диван и прочитала:

«Если хотите, чтобы мы с вами увиделись, хотя и совсем ненадолго, приходите к четырем часам пополудни к новой церкви. У часовни вас будет ждать церковный служка. Борис».

София прочла письмо еще раз. Потом откинулась на спинку дивана и почувствовала, как кровь прилила к лицу теплой, опьяняющей волной.

Около четырех она вышла из дому, набросив на плечи легкую летнюю пелерину и накинув на голову темный шарф, надеясь в таком наряде незамеченной пройти по городу.

Возле часовни позади церкви она увидела служку. В доме Аргиряди Матея хорошо знали, он регулярно заглядывал к ним, принося с собой городские новости – как церковные, так и мирские. Говорили, что во время восстания он прятал в церкви оружие. Эти смутные подробности припомнились Софии лишь сегодня, когда она получила записку от Грозева.

Матей издали увидел ее и вышел из тени каштана, где сидел в холодке.

– Добрый день, Матей, – смущенно поздоровалась она.

– Добрый день, барышня, – ответил служка и, повернувшись к Узкой лестнице, выходившей на заднюю улочку, сказал:

– Пройдемте здесь…

София молча пошла за ним. Под эркером второго дома стоял фаэтон. Это было старое ландо, одно из тех, которые еще ждут пассажиров возле вокзалов и в которых можно объехать весь город, не будучи узнанным.

– Садитесь, – служка открыл дверцу, сам устроился на другом сиденье и, обернувшись к возчику, приказал: – Езжай вперед! До развилки дороги на Пештеру под холмом Бунарджик…

Копыта лошади зацокали по булыжной мостовой.

София уже полностью овладела собой. Неожиданное событие словно вернуло ей спокойствие, которого она была лишена вот уже несколько недель. Для себя она все уже решила и теперь радовалась, что еще дома сумела побороть свою слабость. Сейчас она знала, как ей надо вести себя.

Она посмотрела в окошко ландо. В желтеющих листьях деревьев, в лиловатых, почти прозрачных силуэтах гор уже ощущалось дыхание осени.

У Бунарджика ландо повернуло на широкую дорогу и в сотне шагов от старой пивной Караманли остановилось. Они вышли. Из-за холма волнами налетал ветер. Приближалась летняя гроза.

– Здесь… – коротко произнес Матей и двинулся по узкой тропинке вверх по склону.

София огляделась и с облегчением отметила, что вокруг совсем безлюдно. Перед пивной стояли распряженные телеги, но людей не было видно.

Немного погодя они вышли на поляну. В дальнем ее конце виднелся заброшенный навес. Почерневший, полуразрушенный, он был едва заметен среди зарослей кустарника.

Послышался короткий свист. Служка остановился. София почувствовала, как волнение сдавило грудь. Владевшее ею спокойствие внезапно испарилось, и, глядя на пустой навес, она ощутила тревожные тяжелые удары сердца.

Кусты возле навеса зашевелились, от них отделилась человеческая фигура. София узнала Бориса.

Она сжала губы, хотя внутри все дрожало. Девушка чувствовала, что если покажет свою слабость, то будет презирать себя всю жизнь. Матей повернулся и пошел по тропинке вниз.

Борис подошел к ней. Улыбнулся и взял за руку. Она не отрывала от него глаз.

Увидела вблизи его лицо, исхудавшее и заросшее щетиной, с темными кругами под глазами, мятый серый пиджак. Борис страшно похудел и изменился. Она взглянула ему в глаза, и сознание того, что он стоит перед ней, живой, заставило ее в одно мгновение позабыть все, в чем она себе зарекалась.

– Борис, – сказала она, глядя ему в глаза и не отнимая руки, – с каких пор вы здесь? Почему вы не дали мне о себе знать?…

– Это было невозможно… – улыбнулся он. – Но сейчас я устроился хорошо…

– Боже, как вы изменились… – промолвила она, чувствуя, как слезы подступают к глазам и она вот-вот расплачется.

Ветер усилился, поднимал клубы пыли, и сквозь эту пыльную завесу Пловдив казался серым и далеким.

Упали первые дождевые капли. Борис оглянулся и сказал:

– Спрячемся под навесом… Пойдемте…

Они побежали, но дождь хлынул сплошным потоком, и когда добрались до навеса, оба были мокрые и запыхавшиеся.

София сняла пелерину, вытерла лицо и повернулась к Борису. Он смотрел на нее. Она показалась ему бледнее обычного, и от этого черты ее были тонкими и чистыми.

Борис улыбнулся.

– Знаете, я боялся, что вы не придете… Когда увидел тучи, приближение грозы, подумал, что она вам помешает… – Он снова улыбнулся.

На его измученном лице эта улыбка выглядела странной.

Она хотела сказать что-то обычное, думала, что несколько обыкновенных слов помогут ей овладеть собой.

– Да, – подтвердила она, – я тоже сомневалась, смогу ли прийти. Столько всего могло мне помешать…

– Что могло вам помешать? – Борис посмотрел на нее с тревогой.

Ей хотелось придумать причину, дать ему какое-то объяснение. Но что-то вдруг в ней оборвалось, силы ее оставили и, подняв к нему лицо, она, задыхаясь, прошептала:

– Ничто… И никогда…

Борис ошеломленно глядел на нее. Увидел свет в ее глазах, и ему показалось, что он озарил все вокруг – мрачный навес, пасмурное небо.

Он ощутил ее дыхание, теплое и прерывистое, аромат ее влажной кожи.

Борис потянулся и обнял ее. София приблизила лицо, их губы слились в жарком, опьяняющем поцелуе. Борис обхватил ладонями ее голову и прижал к своему лицу. Он слышал, как неистово бьется ее сердце. И вся его предыдущая жизнь, все страдания и огорчения растворились в этой счастливой минуте, подобно которой он никогда еще не испытывал.

Когда он снова взглянул ей в глаза, их свет уже заливал всю вселенную. Все преграды исчезли.

Борис продолжал сжимать в ладонях ее лицо.

– София, – прошептал он, – не будешь ли ты сожалеть о том, что сейчас произошло?

– Нет, Борис… – ответила она.

Голос ее был тихим, но решительным. Эта решительность показалась ему вызывающей, и он снова спросил:

– А можешь ли ты оставить навсегда свой дом, все, что у тебя есть, и уйти со мной?

Ее глаза потемнели, она посмотрела на него глубоким взглядом, пытаясь проникнуть в суть сказанных им слов, потом взволнованно произнесла:

– Да, Борис… Навсегда…

Она дрожала от волнения и от холодных порывов ветра. Борис целовал ее снова и снова. Ее теплые нежные губы отвечали на его ласку.

Гроза уходила. До самых Родоп открывалась величественная картина обновленной природы. Над холмом пронесся порыв ветра, напоенный ароматом мокрой зелени. Откуда-то снизу послышался короткий свист.

Борис улыбнулся.

– Матей… – сказал он. – Видимо, беспокоится, как бы не появились завсегдатаи корчмы Караманли.

София обернулась. Борис взял ее руку в свою. Ее лицо горело чистым, свежим румянцем.

– Где ты теперь живешь? – спросила она.

– Здесь, недалеко… – улыбнулся Грозев.

Она внимательно оглядела все вокруг.

– Здесь безопасно?… Ты уверен, что тебя не выследили?

– Вряд ли. Они не предполагают, что я в городе… София медленно положила свою ладонь на его руку.

– Береги себя, Борис, – сказала она. – Не будь самонадеян… Положение сейчас серьезнее, чем когда бы то ни было… – И, помолчав, добавила: – Давай мне о себе знать… Когда сможешь… И когда захочешь…

– Хорошо… – кивнул он. – Я найду способ…

Ее просветленный взгляд скользнул по его лицу. Она медленно склонила голову ему на грудь.

Потом быстро выпрямилась и произнесла тихо, но твердо:

– Если нужно сделать что-то, как-то помочь вам, скажи! Я все сделаю…

Борис привлек ее к себе, поцеловал в волосы.

– Сейчас ступай домой… И спасибо тебе, София, за все!..

Свист повторился – громкий, настойчивый.

– До свидания! – сказала она и, придерживая подол юбки, пошла по мокрой траве.

Дойдя до поляны, обернулась. Борис стоял у навеса. Он махнул ей рукой, потом его серый пиджак исчез за кустами.

Борис медленно поднимался по склону. На листьях деревьев блестели дождевые капли. Подняв руку, он вытер лицо, еще раз ощутив чистый аромат ее волос.

Вдали на западе под редеющими облаками, которые еще отцеживали из себя последние капли дождя, открывалась равнина – освеженная, радостная.

5

В этот дождливый вечер – последний в сентябре – туман размыл очертания холмов, и город казался сплошной серой массой.

Амурат вышел из мютесарифства засветло, что в последнее время случалось с ним редко. Ступив на мокрый тротуар перед зданием, он нахмурился. Потом обернулся к адъютанту.

– На завтра пусть приготовят фаэтон. Поедем в Карлово и Кырнаре. Мне кажется, строительство укреплений на перевале идет слишком медленно.

– Вы поедете один? – спросил адъютант, вытянув руки по швам.

– Нет, со мной поедет полковник Садык из артиллерии.

Помолчав, он сказал:

– На сегодня все. Вы свободны. Спокойной ночи…

Адъютант щелкнул каблуками и скрылся в дверях мютесарифства.

На углу мечети Джумая Амурат остановился, оглядел раскисшую от дождя площадь и двинулся вверх по улице к своему дому. Дождь перестал, но от насыщенного влагой воздуха лицо Амурата покрылось липкой испариной.

Он посмотрел на мокрые фасады домов и почувствовал себя еще более скверно. От Сырости краски потемнели, и дома казались унылыми и мрачными.

Когда он открыл дворовую калитку, часовой застыл по стойке «смирно», но глаза его глядели удивленно: бей никогда еще не возвращался так рано.

Амурат пересек двор и направился к верхнему крылу дома. Поднялся по лестнице и вошел в свою комнату.

«Какая мерзкая погода!» Расстегнув мундир, он подошел к окну. Долина Марицы утопала в серой мгле.

Амурат вынул из кармана письмо Хюсни-бея. Сел на стул, стоявший у окна, но не стал перечитывать написанное. Держа сложенный лист в руке, он задумался.

В Константинополе подготавливается переворот. Просят помощи от гарнизонов, расположенных во Фракии. И именно сейчас, когда страна распята на кресте! Ведь всего в каких-нибудь десятках километров отсюда решается судьба Турции – останется ли она вообще на карте Европы! Амурат взглянул на письмо, и неожиданно ему вспомнилась Азия. Свою карьеру он начал там, на этом утопающем в нищете и предрассудках континенте. Потом было короткое пребывание в Вене, соприкосновение с новым, совсем различным миром, открывающим простор для человека, для мысли, для мечты. И с тех пор в его душе эти два мира живут в вечном мучительном споре друг с другом.

Амурат встал и вновь уставился в окно, в окутанную туманом долину, но мыслями он был далеко.

Потом внезапно повернулся и быстро направился к противоположной стене. На ней, над письменным столом, висела австрийская военная карта Балканского полуострова. Амурат отыскал взглядом Плевен, потом Константинополь. Темный кружок, которым была обозначена столица, ярко выделялся на голубой полоске Босфора. Амурат снова нашел Плевен, проследил взглядом коричневую линию Балканских гор, увидел рядом Пловдив. Сколько еще сможет продержаться Плевен? Туда уже подошел Тотлебен. Русские посылают все новые и новые войска, все сильнее сжимают кольцо. А если падет Плевен, на что тогда надеяться? Может, на зимние холода? Но разве они надежный союзник? К тому же на смену зиме придет весна… На что еще можно надеяться? Он бесцельно провел рукой по карте, потом обхватил ладонью подбородок, сжал губы. Как все безнадежно!

Ему вдруг вспомнился Сулейман-паша – как он склонялся над картой в зале мютесарифства два месяца назад. Его толстые чувственные губы самодовольно улыбались из-под рыжей бороды. Говорил он горячо, его плотная фигура с невероятной легкостью двигалась вокруг стола. Руки быстро сновали по карте. Сухие пальцы, словно созданные для того, чтобы иметь дело с деньгами, а не с оружием, ловко перебрасывали дивизии на сотни километров, жертвовали ими в бою или оставляли в резерве. Лицо маршала сияло от этой сатанинской игры, губы были влажными от удовольствия, он упивался собственным красноречием.

«Что остается, господа? – переводил он взгляд с одного офицера на другого. – Мы отбросили их по ту сторону Стара-Планины, зажали между городами Плевен, Русчук и Шумен. Сейчас они еле удерживают перевалы. Знают, что готовим им удар».

Сулейман-паша сводил на переносице брови, словно обдумывая следующие слова. «Где же?» Он устремлял испытующий взгляд на стоявших вокруг высших офицеров генштаба. «Можно тут» – его ладонь проходила по линии Русчук-Шумен. «Можно тут» – рука его отбрасывала русских у Тырново со стороны Елены и Златарицы. «Однако в любом случае румелийский корпус будет атаковать через Шипкинский перевал. Причем не когда-то, а скоро, очень скоро…» Ладонь его ударяла по столу в такт словам. Затем он приложил пальцы к губам. «Сейчас какой месяц? Август. Самое позднее в середине сентября будет осуществлен прорыв. Если мы уничтожим в треугольнике их главные силы, в конце сентября война будет окончена… Запомните мои слова… В конце сентября…»

Амурат снова посмотрел в окно. На город опускались сумерки. И хотя было еще рано, быстро темнело.

– Плевен, Плевен… – произнес он вслух. – Сколько времени выдержит Плевен?

Он глубоко вздохнул и подошел к другому окну. Ему не хотелось больше смотреть на мрачный пейзаж города. Другое окно выходило в сад, ветви деревьев касались стекол. С листьев скатывались дождевые капли. Листья были пожелтевшими, увядающими. Там и сям в кронах деревьев виднелись голые ветви.

Амурат зябко передернул плечами. Подойдя к деревянному шкафу, встроенному во внутреннюю стену, трижды сильно ударил кулаком по дверце. Это был условный сигнал для ординарца, квартировавшего на нижнем этаже, рядом с караульными.

На лестнице послышались быстрые шаги.

«Хорошо все же, что здесь есть живые люди, – подумал с облегчением Амурат, – а то все так ужасно, пусто».

В дверь постучали, вошел невысокий солдат.

– Зажечь лампу, ваше превосходительство? – щелкнул он каблуками.

– Нет, – кратко произнес Амурат, – затопи камин. Холодно.

Затем снова опустился на стул и прикрыл глаза. Солдат вышел и немного погодя вернулся. Амурат почувствовал свежий запах сосновой смолы. Затрещал огонь. Остановившись в дверях, ординарец снова осторожно спросил:

– Зажечь лампу, ваше превосходительство?

– Нет, – опять ответил Амурат.

Было еще светло, но в углах комнаты он видел отблески пламени.

Амурат снова оглядел сад. Золотисто-красные листья потемнели. «Как все быстротечно, – подумал он, – мимолетно… Как настроение человека… Как вся его жизнь…»

– Вся жизнь… – вздохнул он и впервые ясно осознал, что прожил уже полжизни. Сколько еще ему осталось? А ведь он все время чувствовал себя неудовлетворенным, подневольным, порой даже отверженным. Были ли у него основания испытывать подобные чувства? Разве он не сделал блестящей карьеры в корпусе генерального штаба? Среди столичной офицерской элиты его имя называли одним из первых. В течение пяти лет был военным атташе в турецких представительствах в Европе. Обладал состоянием и положением, которым мог бы позавидовать любой человек его ранга в столице. Однако, несмотря на все это, нечто необъяснимое угнетало его, не давало ему покоя. Он пытался найти причину в восточном образе жизни, жалкой отсталости и праздной роскоши, в мучительной ограниченности принципов ислама. Его мир был ему чужим, и это, быть может, наиболее страшно. Особенно остро он ощущал это в каждодневной жизни, в ее проявлениях, связанных с желаниями не только плоти, но и души. Жены в Константинопольском гареме удовлетворяли его физические потребности, но сердце его оставалось пустым. Благодаря жизни за границей у него сформировалось новое представление не только о женщине, но и о многих других вещах, посредством которых человек реализует себя, выражает свою человеческую сущность. Но в то же время, если вдуматься, Амурат ощущал свою неразрывную связь с миром, в котором родился и которому принадлежал. Этот мир со всей его фанатичностью и обреченностью угасал у него на глазах, и это причиняло ему страдание.

Война, печальные поражения, никчемность людей, руководивших государством, его собственная неспособность предпринять хотя бы что-нибудь, совершить решительный шаг и, наконец, эта апатия – всеобщая жалкая апатия – разве не было все это доказательством того, что их мир идет к гибели?

Снаружи стало уже совсем темно. За его спиной огонь в камине приятно мерцал. Снова пошел дождь. В нижнем этаже большого дома Аргиряди светилось несколько окон. Кто-то поднимался по лестнице с лампой в руке. Потом открылась одна из дверей и в комнату, расположенную как раз напротив его, вошла дочь Аргиряди. Амурат только сейчас заметил, что, вероятно, это была ее комната – просторная, красивая, обставленная мебелью в темно-зеленых тонах.

Девушка поставила лампу на стол и подошла к книжной полке. Амурат застыл у окна. София взяла маленький том и села возле лампы.

Свет, падавший от лампы, очерчивал высокий чистый лоб, изящный профиль. Встав со стула, она пересела на восточный пуфик и раскрыла книгу.

В чертах ее лица действительно было что-то утонченное, в них угадывался и незаурядный ум. Он сразу заметил это. А сейчас, в мягком свете лампы, видел это еще яснее. И впервые Амурат остро ощутил сдержанное, но смущающее его очарование девушки.

И еще сильнее почувствовал свое одиночество.

Подойдя к камину, он уставился на мерцающие угли. Женщины – это не только чувственность, но также и чувство. Гаремы – порождение ислама – отняли у него чувство. Готовое удовольствие, которое дарили ему покорные жены, всегда бывало лишь удовлетворением чувственности и ничем больше. Он снова подошел к окну.

София продолжала читать. Грудь ее упиралась в стол, и это подчеркивало ее изящную линию.

Спустя немного времени София подняла глаза от книги и, глядя на язычок пламени под ламповым стеклом, слегка улыбнулась каким-то своим мыслям. Улыбка была хорошей. Девушка долго смотрела на пламя, рука ее машинально листала страницы.

Из открытого окна на первом этаже разнесся бой часов. Девушка обернулась, прислушалась, будто считая удары. Отбросив назад волосы, встала. Посмотрела на раскрытую книгу, лежавшую на столе, и стала медленно расстегивать платье.

Амурат на мгновение почувствовал себя неловко, но не отвел глаз от светлого квадрата окна напротив. В комнате вдруг стало жарко. Он чувствовал, что щеки его пылают.

София расстегнула платье, сунула в книгу закладку и положила ее на кровать. Достала длинную ночную рубашку, потом оглянулась, словно что-то искала. Подошла к окну и задернула занавеску. Занавеска скрыла от взгляда комнату, но осталась щель как раз напротив кровати.

Амурат видел тень раздевающейся женщины, ее прекрасные грациозные движения. Потом тень переместилась в сторону кровати, и в щель он увидел нагую девушку, изящную, как статуя. Она наклонилась и развернула рубашку. Амурат ощутил в висках горячие толчки крови. Он любовался непринужденными движениями стройного тела, гладкой великолепной женской плотью, нежной линией плеч и бедер, мягко освещенных лампой. Дочь Аргиряди быстро надела ночную рубашку, вынула шпильки из волос, сделала шаг к кровати и исчезла из виду.

Через щель просачивался бледный свет лампы, как отблески прекрасного мимолетного видения.

Амурат сел. Щеки его еще горели. Он думал о войне, о своем доме, об этой девушке, что жила напротив. Тер с досадой лоб, в глубине души прекрасно понимая, что это необъяснимое смятение вызвано одиночеством, мукой от прикосновения к чему-то, чего он был лишен всю свою жизнь.