Текст книги "Синий аметист"

Свистнул паровозный гудок. Макгахан посмотрел на друга долгим взглядом, затем крепко пожал ему руку и быстро поднялся в вагон. Через секунду он показался в окне своего купе, попытался было открыть окно, но тщетно. В это время поезд медленно тронулся, Макгахан беспомощно развел руками. Некоторое время еще виднелись машущие из окон руки, но поезд быстро набирал ход, и вот мелькнул последний вагон с красными фонарями на буферах, и состав исчез из виду.

На обратном пути Данов вспомнил о конверте. Он достал его из кармана и вскрыл. В конверте лежала справка следующего содержания:

«Американское посольство в Константинополе удостоверяет, что господин Павел Данов является сотрудником посольства и находится под защитой конвенций, заключенных между объединенными государствами Северной Америки и Османской империей.

Секретарь Юджин Скайлер»

Павел прочитал бумагу, свернул ее и снова сунул в конверт. С обеих сторон фаэтона показались вооруженные стражники. Это возвращалась в город охрана заключенных…

– Куда править, чорбаджи? – спросил кучер.

Павел ничего не ответил. Вечерние сумерки сгустились, образовав непроглядную темень. Мерцавшие огни города казались еще более далекими и загадочными.

12

В субботу утром София и тетя Елени уселись в темно-зеленое ландо и отбыли в Хюсерлий. Стояла тихая, ясная погода. Небо было чистым, и лишь далекий горизонт был расчерчен тонкими перистыми облаками. Листья на деревьях слегка подрагивали, но не ветер был тому причиной, а таинственный весенний трепет, который ощущала пробудившаяся от зимнего сна земля.

Опершись на плюшевый подлокотник, а другой рукой придерживая у ворота жакет, София смотрела из окна на свежевскопанные сады и огороды, стараясь разглядеть сквозь кружево листвы далекие горы. Родопы на этот раз были в дымке. София неожиданно вспомнила историю дервенджиев, которую однажды рассказала ей Елени в связи с гравюрой хаджи Аргира, и почувствовала необыкновенное волнение. Тогда вся история показалась ей невероятной, придуманной с начала до конца. Она пыталась отыскать доказательства этому, но все факты лишь еще раз подтверждали рассказ тети, вызывая смятение. Вначале София успокаивала себя тем, что это каприз, который пройдет, как и многое другое, месяцами державшее ее в напряжении. Порой ей казалось, что волнение, вызванное в душе рассказом, уже улеглось, и что смешно даже думать об этой неясной и далекой истории. Но именно в такие минуты какой-то незначительный повод – гортанный, слегка протяжный говор горцев, которых она встречала на базаре, или грустная родопская песня, долетевшая из дома хаджи Данко или Гьорговых, пробуждала в душе волнение, от которого останавливалось дыхание, и сердце начинало биться сильнее. В такие минуты, внешне спокойная и сдержанная, она еще больше замыкалась в себе, мучаясь вопросами и сомнениями.

Почему в доме Аргиряди говорили по-болгарски, и учителя, которые преподавали ей до того, как она уехала в пансион, были болгары? До прошлого года София не особенно задумывалась над этим. Помнится, Аргиряди лишь обронил: «Все кругом болгары!»

«Как, и Гюмюшгердан, и Полатовы, и Немцоглу?» – удивленно спросила она. «Все, – сухо подтвердил отец. – Только что говорят по-эллински». Тогда по тону и по выражению лица она поняла, что разговор этот ему неприятен.

Она ненавидела турок за их жестокость. Это заставляло ее с увлечением читать о борьбе эллинов за свободу, о Боцарисе, о Байроне, сложившем голову в этой борьбе. София искренне сочувствовала всем ее участникам и в конце прошлого года без колебаний внесла десять лир – все наличные деньги, присланные ей Аргиряди к концу учебного года, – в кассу босненских повстанцев в Загребе. Отцу она сказала, что отдала деньги миссионерам, и больше к этому вопросу никогда не возвращалась…

Ландо проехало по мосту через Чамдере и свернуло на дорогу, ведущую в имение.

– Ты что-то выглядишь усталой… – озабоченно сказала Елени. София только теперь заметила ее испуганный взгляд. – Уж не больна ли ты? – Тетушка пощупала лоб племянницы.

– Нет, нет, я хорошо себя чувствую… – ответила София.

– Так ли… – с сомнением покачала головой Елени. – В последнее время с тобой что-то происходит. Ночами не спишь, горит лампа, я слышу, как ты ходишь по комнате…

София нежно взяла ее за руку и улыбнулась.

– Да не беспокойся, тетя, все в порядке. Просто погода такая… Наверно, это от дождей… В дождь меня обычно мучает бессонница… Вот начнется настоящая весна и все пройдет.

Они уже подъезжали к имению. Ландо катилось по дороге, обсаженной вековыми вязами. Интересно, догадывается ли тетя о том, что творится у нее в душе? Заметно ли то раздвоение, которое мучает Софию? И если Елени догадывается, способна ли она понять племянницу?

Колеса застучали по брусчатке, которой был вымощен двор имения, и ландо остановилось у крыльца.

– Ну вот и приехали, – вздохнула Елени и взяла накидку, которую племянница сбросила с плеч.

София вышла первой. Полуденное солнце щедро рассыпало свои лучи, освещая сочную зелень деревьев и неподвижное зеркало пруда в глубине сада. Голуби лениво хлопали крыльями, усевшись на ступеньках. Девушка на миг остановилась, потом, подобрав подол платья, помчалась к огромным липам, растущим вдоль фасада дома.

– Софи, – крикнула ей вслед тетя, – не уходи далеко.

– Я сейчас вернусь, – ответила издали София и помахала рукой. – Сейчас, сразу же…

Она подбежала к конюшне и вошла внутрь. В нос ударил резкий запах навоза. София огляделась и заметила у коновязи Доксу. Подошла к лошади и обняла за голову. Та радостно вздрогнула от этой ласки. София достала из кармана кусочек сахару и сунула лошади в рот. Потом поцеловала ее в лоб и вышла из конюшни. Обогнув дом, она очутилась на заднем дворе. Здесь всегда было тихо и безлюдно. Пряно пахло травой и хвощом. Сквозь деревья виднелась долина Марицы.

София миновала кустарник, образующий живую изгородь, и, не спуская глаз со светлеющего горизонта, опустилась на кучу скошенного сена.

– Так, так… Дал бог свидеться, хозяйка… – услышала София позади себя чуть хрипловатый голос.

Девушка обернулась и увидела сидящую под развесистой сливой старуху, прядущую пряжу. Лицо старухи показалось Софии знакомым. Она внимательно вгляделась в потемневшее от солнца и старости лицо.

– Я тебя где-то видела, бабушка, – подошла она поближе.

– Конечно, дитя мое, как же не видеть. Я бывала у вас, в городе. К твоей матушке, царство ей небесное, сколько раз приходила. Я бабка Мина, гадалка – тебе ли меня не знать… Только раньше я жила в другом имении, в Лохуте… Вот ты меня и забыла…

И София вдруг вспомнила, что когда-то эта смуглая худая женщина часто бывала у ее матери. Они пили кофе по-турецки, потом переворачивали чашки вверх дном и начинали беседовать. Отослав Софию за чем-нибудь наверх, мать протягивала свою чашку гадалке, и та принималась тихо говорить что-то, пристально вглядываясь в кофейную гущу и доверительно наклонясь к ее матери.

Когда София спрашивала, о чем говорит эта старуха, мать уклончиво отвечала, что не детское это дело, и глаза ее становились бездонными и печальными.

– Конечно, помню, как не помнить… – задумчиво повторила София и, подобрав подол платья, опустилась у ног старухи.

– Ты ведь на кофейной гуще гадала, правда? – спросила она, слегка сощурив глаза.

– И на гуще, и на другом… – Старуха наклонилась и взяла новую кудель.

– А мне погадаешь?

– Тебе? – женщина лукаво усмехнулась. – Что тебе гадать, у тебя и так все ясно: свадьба, свадьба тебя ожидает…

– Ты это оставь! – нахмурилась София. Она перевела взгляд на равнину. Тень облаков, плывущих в небе, покрыла равнину темными пятнами. София не любила, когда заходил разговор о замужестве. Ее раздражали намеки на возможный союз с Игнасио. Мысль о том, что она должна будет принадлежать кому-то безраздельно, болезненно отзывалась в душе, раня чувство независимости, ревниво сохраняемое в тайных уголках души.

– А ты давно гадаешь? – она накрыла ладонью костлявую руку старухи.

– С тех пор, как себя помню, – усмехнулась та. – Мы, горцы, такими рождаемся…

– А откуда ты. родом?

– Откуда? С Доспатских гор… – старуха недоуменно подняла брови. – Разве ты не знаешь? Мы, здешние, все оттуда… И Аргировы тоже… Твои предки пришли оттуда… С Доспата. Твой дед и старый хаджи Аргир из одного теста замешаны… доспатского… Поэтому отец твой нас терпит и держит у себя… Жаль, не доводилось тебе там бывать, а то бы увидела красоту… лес… И сильных, ловких людей…

София замерла.

«Значит, это никакая не тайна, – думала она. – Значит, об этом знают все, весь город…»

Она медленно поднялась, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги. Постояла немного, глядя на руки старухи, потом медленно направилась к дому.

– Ты уже уходишь? – как во сне долетел до нее голос бабки Мины. – Приходи опять, как выдастся времечко…

– Приду, бабушка, непременно приду… – пересиливая себя, ответила София и медленно пошла вверх по тропинке.

Тень облаков полностью накрыла верхушки деревьев, и зеркало пруда сразу потемнело. На крыше глухо ворковали голуби…

София никогда не восхищалась тем, что ей не было хорошо знакомо. Обычно она старалась постепенно узнать человека, его характер – открывая черту за чертой и полностью доверяясь интуиции.

В то памятное воскресенье, когда Борис Грозев впервые прибыл в Хюсерлий, на девушку произвело сильное впечатление его поведение: молчаливость, необычная для торговца, спокойствие, с которым он держался в седле. Характерной чертой, выгодно отличающей Грозева от окружающих, была холодность – врожденная или выработанная. Она почувствовала, что под маской торговца из Бухареста скрывается совсем иной человек. В первые дни после того, как они расстались, София ни разу не упомянула имя Грозева, старалась не думать о нем. Она поняла, что страстно желает его приезда в Хюсерлий только сегодня утром, когда отец сообщил, что Грозев снова будет их гостем. Почувствовав любопытство и волнение, девушка разозлилась на себя.

Гость приехал после обеда. София встретила его сдержанно, чего нельзя было не заметить. Грозев тоже сказал девушке несколько ничего не значащих слов и обратился к Аргиряди, продолжая разговор, начатый еще в фаэтоне.

Он принял предложение приехать, будучи уверенным, что ему удастся остаться с Аргиряди наедине. Сведения, данные ему Тырневым и Калчевым об Аргиряди, совпадали с его собственным впечатлением. Торговец был умным и волевым человеком, обладавшим чувством собственного достоинства. Поддерживая тесную дружбу с русским консулом Найденом Геровым,[23]23
  Геров, Найден (1823–1900) – болгарский общественный и политический деятель, филолог, поэт. Образование получил в России, принял русское подданство. В 1857–1877 гг. вице-консул России в Пловдиве, оказывал поддержку болгарскому национально-освободительному движению.


[Закрыть] Аргиряди вместе с тем пользовался огромным влиянием среди турецких властей, хотя считался болгарином. Для многих он продолжал оставаться странным и непонятным человеком, другие же считали его ловким пройдохой, который знает цену каждому своему шагу.

«Неужели все в нем объясняется лишь ловкостью и изворотливостью?» – думал Грозев, пристально глядя в спокойные темные глаза собеседника. При исполнении задач, намеченных тайным комитетом Пловдива, личность Аргиряди приобретала особое значение – прежде всего как источник всевозможной информации, точных и важных сведений. Кроме того, немаловажным был и факт, о котором Косте Калчеву сообщил один знакомый хорват, что дочь Аргиряди во время своего пребывания в Загребе помогла босненским повстанцам деньгами. И теперь, внимательно следя за ходом беседы, Грозев продолжал обдумывать все эти подробности, пытаясь понять поведение всесильного пловдивского нотабля…

– Вот вы утверждаете, – сказал Борис, – что казна не в состоянии оплатить реквизированную пшеницу, по крайней мере, в близкие восемь месяцев.

– Я в этом убежден, – кивнул Аргиряди. – Она оплатит лишь ту часть, которая обеспечит поставку новых пополнений от торговцев зерном.

– В таком случае, казна не выполнит своих обещаний относительно поставки других товаров, а также по экспедированию табака, хлопка и прочее…

– А почему вас это удивляет? – пожал плечами Аргиряди и засмеялся. – Османская империя всегда существовала благодаря своим долгам. – И, закурив сигарету, продолжил:

– Вас, например, интересует вопрос о том, как обеспечить себе торговую прибыль, а вот Турции она гарантирована. Но не советую вам вкладывать свои капиталы в некоторые фирмы. Рискованное дело.

Сегодня Аргиряди был в хорошем расположении духа, что делало его особенно разговорчивым.

– Что вы имеете в виду? – он постарался придать своему голосу равнодушный тон.

– Прежде всего, из-за политической обстановки, – ответил Аргиряди, немного помолчав. – Вы же видите, что в условиях предстоящей войны Турция не может быть партнером, на которого можно рассчитывать.

– А вы сам? – удивился Грозев. – Насколько я знаю, вы многое поставили на турецкую карту…

Аргиряди как-то странно усмехнулся.

– Я – совсем иное дело… Я сижу на козлах телеги, которая катится вниз. Если я спрыгну, попаду под колеса и они меня раздавят. Самое разумное в моем положении – покорно ждать катастрофы или счастливого стечения обстоятельств. Говорят, такие, как я, редко погибают…

И он деланно засмеялся, сильно затянувшись сигаретой.

– Я вижу, вас удивляет сказанное мною, – помолчав, продолжал Аргиряди. – Интересно, что вы думаете об этом?

Грозев инстинктивно почувствовал, что игра, в которую он позволил себя вовлечь, становится опасной.

– Думаю, что они сказаны человеком, у которого есть чувство юмора, – ответил он и тоже засмеялся.

И они заговорили о ценах на табак и кунжут, о преимуществах хранения товаров в складах – иными словами, о вещах, о которых можно размышлять бесконечно, в то же самое время думая о чем-то своем и не особенно следя за ходом беседы.

Подали чай. София разлила его в чашки, поднесла гостю и отцу, сама уселась напротив. Борис пару раз поймал ее серьезный, испытующий взгляд, обладающий кошачьей цепкостью.

София и в самом деле изучала гостя, задавшись целью открыть в его лице какую-то новую, не замеченную ранее особенность.

У Грозева были белоснежные зубы и решительный взгляд. Черты лица казались бы абсолютно не примечательными, если бы не властное выражение, что особенно подчеркивал шрам над бровью.

Грозев чувствовал, что его беседа с Аргиряди позволяет Софии пристально вглядываться в него. Поэтому, улучив момент, он сказал:

– Ваша дочь – прекрасная наездница, господин Аргиряди… София вздрогнула. Она вспомнила о происшедшем и насторожилась.

– Только порой она слишком самонадеянна. Вероятно, просто не знает, что испытывает лошадь, когда наездник одет в амазонку, – шутливо добавил гость и отпил из чашки.

– В таких случаях я всегда рассчитываю на удачу, – сдержанно улыбнувшись, отпарировала девушка. Она приготовилась обороняться, если Грозев начнет насмехаться.

– Вся беда в том, мадемуазель, – поклонился ей Грозев, – что вам редко нужна помощь. – Он посмотрел на нее взглядом, в котором не было насмешки, и София почувствовала легкую досаду на себя за то, что, возможно, она слишком подозрительно относится к этому человеку.

– У нее кроткая, послушная лошадка, – вмешался в разговор Аргиряди. – Мы взяли ее в конюшнях Муса-бега в Одрине. У него там английские служащие…

– Да, Докса действительно превосходна, – согласился Грозев.

– Моя дочь с нетерпением ожидает сегодняшней езды, – добродушно улыбнулся Аргиряди и обвел взглядом горизонт. – Погода отличная. Вы сможете спуститься к Халиловым мельницам…

София удивленно взглянула на отца: в разговоре с ним она не выражала такого желания…

– Я бы предпочла тропинку над рисовыми полями, – сухо сказала она Грозеву. – Только не знаю, доставит ли это вам удовольствие.

– Разумеется, если вам это приятно…

София подумала, что, наверное, ее поведение оставляет желать лучшего и что виной ее нервного состояния, возможно, является утренний разговор с гадалкой и вызывающее спокойствие этого человека. Она поставила чашку на стол и резко встала.

– Я сейчас вернусь…

Девушка стремительно вышла из комнаты, чувствуя, что щеки ее заливает предательская краска.

Аргиряди предложил Грозеву еще чаю, но тот отказался. Тогда хозяин налил себе и, отпивая ароматную жидкость маленькими глотками, принялся рассказывать историю покупки его отцом имения Хюсерлий.

Вскоре София вернулась. На шее у нее белел легкий шелковый шарф, отлично оттеняющий темный бархат амазонки.

Грозев поднялся.

– Хотите взять мои гетры? – любезно предложил Аргиряди.

– Благодарю вас, – ответил Грозев. – Но мой костюм не из самых изысканных, так что я спокойно могу и в нем.

Они спустились по лестнице и направились в конюшню. Аргиряди следил за ними с террасы. София шла чуть впереди, Грозев любовался ее гибким телом, грациозной походкой. Девушка почувствовала, что за ней наблюдают, и резко обернулась:

– Давайте поедем по берегу. Вы не против?

Голос ее звучал спокойно.

– Разумеется, нет, – ответил Грозев. – Поедем туда, куда вам хочется. Я тоже очень люблю поле.

На привязи нетерпеливо гарцевали Докса и еще один конь. Грозев помог Софии взобраться, затем вспрыгнул в седло. Это был другой конь, не тот, что в прошлый раз, более красивый и чуткий.

Они тронулись легкой рысью. Проехали мимо террасы. Аргиряди все еще был там.

– Софи, будь осторожна, – крикнул он и помахал им рукой.

Дочь лукаво посмотрела на него. К ней вновь вернулось хорошее настроение.

Ездоки миновали липовую аллею и выехали на тропинку, где произошел злополучный инцидент с Апостолидисом. София повернула Доксу к зарослям мяты, простиравшимся до самой реки.

– Не хочу по этой дорожке, – капризно заявила она. – Я – фаталистка.

– Вы, по-моему, не из пугливых, – заметил Грозев, уводя разговор в сторону от неприятного случая.

– Нет, я фаталистка, – упрямо тряхнула головой София. – Дома все об этом знают. – Она немного помолчала, потом добавила, не глядя на Грозева:

– Тетя Елени даже считает, что я поднимаюсь по лестнице всегда с левой ноги. А уж она-то знает – следит за каждым моим шагом.

– Наверное, любит вас… – сказал Грозев, любуясь профилем девушки.

– Очень… – кивнула девушка, и лицо ее сразу же стало серьезным. – Вообще, тетя заменила мне мать после того, как та умерла…

– Отец тоже питает к вам слабость…

– И я к нему, – ответила София и вдруг затараторила, охваченная необычной веселостью: – Вообще-то мы – странная семья. Отец ввел в доме патриархальный порядок и следит, чтобы он неукоснительно соблюдался. Тетя Елени благоговеет перед этим порядком и всячески его поддерживает. Словно если она его нарушит, мир полетит вверх тормашками. Перед отцом испытывает панический страх. Когда мы сидим за столом, она слово боится вымолвить… Иногда я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться…

Они выехали на берег. Огромные вербы отбрасывали тень на темную, спокойную воду, отливающую металлическим блеском. Обогнув мельницу, они направили коней к каменному плато, упиравшемуся в рисовое поле.

София молчала, задумавшись. По лицу ее пробегали веселые блики а глаза странно блестели…

Потом она вдруг предложила:

– А почему бы вам не остаться у нас и завтра? Приедут гости…

– Итальянец и господин Апостолидис? – в тон ей спросил Грозев.

– О! – с деланным ужасом воскликнула София. – Игнасио уехал… Представляете, он забыл у нас свой паспорт… Такой рассеянный… После его отъезда мы перевернули в доме все вверх дном, разыскивая этот паспорт. А спустя две недели Цвета обнаружила его в кармане халата Игнасио. А Апостолидис после случая с его знаменитым костюмом вообще больше не появлялся…

Она перестала смеяться. Потом продолжала:

– Приедут Амурат-бей, Хамид-паша и, возможно, Павел Данов с отцом.

– Хамид-паша и старый торговец зерном стоят один другого, – заметил Грозев.

– Да, – кивнула София. Натянув узду, она направила Доксу вниз по тропинке. Помолчав немного, добавила:

– Но Амурат-бей – совсем иной…

– Да, – подтвердил Грозев. – Человек он интересный…

– Мне кажется, что он умный, образованный и вообще человек совсем иных взглядов, – заявила София.

– Вполне возможно, – спокойно согласился Грозев. – Я не знаком с ним близко. Но, наверно, это один из самых способных офицеров Порты… Однако мне думается, что он в немилости… по политическим причинам.

– И все же, – в задумчивости произнесла София, глядя куда-то вдаль, – даже если все их офицеры такие, как Амурат-бей, все равно рабство – ни с чем не сравнимое бедствие. И это подтверждается насмешками иностранцев, их надменным презрением к нашей жалкой участи…

Грозев ждал, что София продолжит начатый разговор, но девушка вдруг замолчала.

«Какой странный характер, – подумал Грозев. – Интересно, что она сознает, а чего нет? Отец ее явно хорошо понимает все, что делает. А ее представление о рабстве, что это – всего лишь досада по поводу отношения иностранцев или что-то большее? Внутренним убеждением или просто милостыней была ее помощь хорватским повстанцам?»

– Расскажите мне еще что-нибудь о вашей семье, – попросил он.

София усмехнулась.

– Ну что я могу рассказать. Интересного много. Например, мы часто устраиваем домашние праздники…

– Наверное, это действительно забавно…

– Вы даже не можете себе представить, – рассмеялась девушка. – Я играю, а отец поет. У него хороший голос… В дни рождения мы исполняем целые музыкальные программы. Интересно посмотреть на нас со стороны. Но должна вам сказать, традиции у нас строго соблюдаются. Отец мой настаивает на этом. Помню, однажды на Василия[24]24
  День святого Василия – 1 января.


[Закрыть] у нас были гости из Марселя. Когда мы пошли махать вокруг очага кочергами и бить в медные блюда, они глядели на нас так, будто мы вершим языческий обряд.

Глаза Софии искрились, и вся ее сдержанность куда-то улетучилась, неузнаваемо изменив обычно спокойную дочь Аргиряди.

Грозев с интересом наблюдал за ней.

– Но, вероятно, это нисколько вас не смущало, – весело сказал он.

Она удивленно взглянула на него. Глаза его смеялись. Секунду-другую они смотрели друг на друга, потом девушка отвернулась.

– Я никогда не стеснялась того, что делаю, и того, кто я есть, господин Грозев, – холодно проговорила она. – Может быть, вы неправильно меня поняли…

Грозев с улыбкой смотрел на ее разрумянившуюся щеку.

– Нет, – покачал он головой. – Просто мне хотелось знать, что определяет ваше представление о достойном и недостойном у людей.

София ничего не ответила. Она по-прежнему смотрела вперед, лицо ее постепенно погасло. Когда они взобрались наверх, девушка дернула поводья и пустила Доксу галопом. Вскоре показалось поле. Солнце освещало верхушки деревьев, растущих вдоль реки, легкий, прозрачный воздух чуть заметно дрожал. София нервно правила лошадью. Доксе как будто передалось возбужденное состояние хозяйки. Когда они подъехали к саду возле имения, София снова пустила лошадь вскачь. Грозев последовал за ней. Воистину, наездница была капризной и своенравной.

У конюшни София осадила Доксу так резко, что кобыла почти присела на задние ноги и зафыркала, мотая головой. Наездница спрыгнула, прежде чем Грозев успел ей подать руку.

Аргиряди, как видно, слышал топот копыт, потому что вышел на террасу.

– А я уж было подумал, что вы добрались до Мечкюра, – заметил он.

– Мы ездили к нижним мельницам, – ответила София, изо все» сил стараясь сохранить спокойствие. – Но у меня разболелась голова…

Она подошла к отцу и поцеловала его в щеку.

– Поэтому я пойду прилягу… – Потом обернулась к Грозеву: – До свидания, господин Грозев, благодарю вас…

На ее бледном лице странно блестели темные глаза.

– Я тоже вам благодарен, мадемуазель, – ответил Грозев со сдержанной, ничего не выражающей улыбкой. – До свидания…

Ночью София не сомкнула глаз. На другой день она отказалась спуститься вниз, придумав какой-то предлог, весь день провела у себя в комнате и оделась незадолго до того, как Аргиряди отправился в Пловдив. Обычно отец возвращался в город в воскресенье вечером, а она с тетей Елени в понедельник утром. Но на этот раз София выразила желание вернуться вместе с отцом. Аргиряди сразу же согласился, тем более, что дочь действительно выглядела неважно.

По дороге Аргиряди перебирал в уме услышанное сегодня за столом. Война выявила полную беспомощность и неспособность турок обеспечить пропитание войскам и городскому населению. Аргиряди случалось жить в Европе, и он хорошо знал, что судьба государств зависит не только от штыков и блеска мундиров, но и от мешков зерна, от рулонов тканей и черных слитков металла, которые сгружались в портах. Снабжение же Румелии день ото дня становилось все хуже. Но вместо беспокойства в душе торговца была досада и холодное безразличие.

Рядом с ним куталась в пелерину София. Она вспоминала вчерашний день, цепляясь за каждую подробность и спрашивая себя, почему слова Грозева вызвали в душе раздражение? Что он хотел сказать своими намеками? Что в поведении гостя заставляло ее терять способность владеть собой? Она закусила губу. Ничего не скажешь, она вела себя, как девчонка: сначала по-глупому болтала, а после этого – вспылила хуже новенькой пансионерки. Был ли он ей неприятен? Нет. В нем даже есть что-то такое, что ей определенно нравилось. София тряхнула головой, как бы отгоняя назойливые мысли, и выглянула наружу.

Фаэтон ехал по глухим улочкам Тахтакале, фонари у домов тускло светили. София еще раз решительно тряхнула головой. Нет! Больше она не станет о нем думать! Никогда! Но и ненавидеть тоже не будет. Просто станет относиться к нему с полным безразличием. Она презрительно усмехнулась. У нее достаточно сильный характер, чтобы подчинить воле свои чувства. София откинула с лица накидку, Холодный воздух освежил пылающие щеки. По небу плыли низкие облака. Пахло дождем…

На другой день девушка встала рано. Помогла по дому, а к обеду оделась и сказала, что пойдет к Жейне Джумалиевой. Они не виделись с ней больше месяца.

Жейна была на два года младше, но дружили они с детства. Разлука не помешала этой дружбе, сохранилось очарование детских лет. После возвращения из Одессы дочь Джумалиева называла Софию Соней, и той нравилось это русское имя, которое звучало в устах Жейны очень мелодично.

Отправляясь сегодня к Джумалиевым, София решила попросить у Жейны китового уса для кринолина. Но, пройдя немного по улице, почувствовала, как в душе поднимается презрение к самой себе. Ведь кринолин понадобится ей только зимой. Она остановилась у церковной стены. Сердце сильно стучало в груди. Что будет проявлением слабости – вернуться или продолжить путь? Поколебавшись, София двинулась дальше. Она поняла, что душевное равновесие, которым она всегда так гордилась, теперь висит на волоске, и потребуется много усилий, чтобы сохранить его.

Она думала об этом, поднимаясь по лестнице дома Джумалиевых. Непонятное волнение заставляло замедлять шаги, делало их неуверенными.

Жейна радостно встретила гостью. Обняв за талию, повела ее в свою комнату.

Эта комната всегда радовала Софию своей пестротой. На стене висели небольшие акварели с видами Одессы, на камине стояли статуэтки русских крестьянок, выполненные из стекла; на столике из черного дерева – пестрые деревянные фигурки.

Жейна взяла из рук подруги зонтик и поставила его в бронзовую стойку у камина. Потом снова порывисто обняла Софию, спрятав лицо у нее на груди. Задыхаясь, промолвила:

– Соня, миленькая моя Соня…

Когда она оторвалась от Софии, та заметила, что щеки Жейны горят, а глаза лихорадочно блестят.

– Что с тобой, Жейна? Что произошло? – спросила она девушку, легонько касаясь ее щеки.

– Ничего… Я так ждала тебя… Ах, как я тебя ждала…

София пристально вгляделась в нее. Подчиняясь интуиции, она пыталась отгадать причину перемены в выражении лица девушки.

– С тобой что-то творится, – решительно заявила она, погладив Жейну по русым волосам. – Ну-ка, рассказывай…

– Ну как тебе сказать… – Жейна прижала руки к груди и замолчала, словно подыскивая слова. – Может быть, это глупо… И не стоит говорить… Но мне хотелось тебя увидеть… Очень хотелось…

София, ничего не говоря, усадила ее на диван рядом с собой.

– Я просто удивляюсь тебе, – сказала она. – Сегодня ты какая-то особенная. Что-нибудь случилось?

Жейна на миг закрыла глаза.

– Ты только не смейся… Я, наверно, все это придумала. – Она покачала головой и откинулась назад. – Ничего нет… И ничего не может быть… Но мне хотелось бы, чтобы ты его увидела, поговорила с ним… Ты лучше всего можешь понять и оценить его… Но сейчас eго нет дома, он обычно выходит рано утром…

Жейна помолчала, потом склонила голову на плечо Софии и тихо промолвила:

– О, Соня! Никогда, никогда прежде мне не доводилось испытывать подобное… Никогда…

София все поняла. Она чувствовала, как сильно бьется сердце девушки. Рука ее машинально гладила волосы Жейны. Вначале ей показалось невероятным, чтобы Жейна, ее нежная, чистая Жейна могла увлечься этим загадочным и, как ей теперь казалось, грубым и жестоким человеком. Потом в душе появилось ощущение, что у нее самой что-то отняли, и она почувствовала себя слабой и униженной до глубины души. Впервые Жейна выглядела досадной и глупой, а все вокруг – скучным, нелепым, и вообще вся эта история была отвратительна.

София медленно поднялась, накинула шаль на голову и, стараясь не выдать своих чувств, сказала, что ей пора. Затем расцеловала Жейну в обе щеки, набросила на плечи шелковую пелерину и быстро вышла.

Дождь уже начался. София миновала Хисаркапию и направилась вниз по улице. Идти домой не хотелось. Она старалась прогнать мрачные мысли, думать о чем-то хорошем, что ей приходилось видеть или предстояло встретить в жизни; хотелось поговорить с веселыми, жизнерадостными людьми, а не с такими странными типами, как Грозев.

Она бесцельно бродила по улицам, а дождь все усиливался. София решила переждать его где-нибудь под навесом. Она остановилась и подняла глаза. То, что 'она увидела, испугало ее. В своем желании подальше убежать от дома Джумалиевых она бессознательно вновь вернулась сюда, к этой дубовой двери, за которой жил он. Это показалось ей знамением, которое заставило ее содрогнуться.

А дождь все усиливался. Где-то над холмами прогремел первый весенний гром – сильный и бодрый, несущий радость.

Тогда обессиленная София бросилась к Соборной церкви, как бы стремясь уйти от чего-то рокового, что преследовало ее по пятам.