Текст книги "Синий аметист"

Часть третья

1

Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.

Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.

В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города – Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.

В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.

Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, – разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?

Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.

В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.

Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.

– Добрый день, бай Димитр, – приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.

– День добрый, Лука, – ответил мастер, – ты с площади?

– Оттуда, – подтвердил Христофоров. – Кисяков попросил передать тебе эти документы.

И, улыбнувшись, прибавил:

– Есть у меня и новости для тебя…

– Новости? – Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.

– Да, бай Димитр, новости – с войны…

– Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… – старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.

Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:

– Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!

И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.

Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес:

– Все это хорошо, но скажи мне, где сейчас Гурко?… Это важнее.

– Этого я не могу тебе сказать, бай Димитр, – ответил учитель, – но пятнадцать дней топтаться на месте у Шипкинского перевала с сорока тысячами человек и не сделать ни шага вперед – большего позора невозможно себе представить!.. Каждый день турки по десять раз ходили в атаку – и все напрасно!

Задумчиво покачав головой, Джумалия сказал:

– Война сильно затянулась, Лука, и это плохо… Что из того, что Сулейман-паша вернулся в Заар. Люди-то его с ним, ведь это большая сила. И еще эти мирные переговоры… они не дают мне покоя…

– Какие переговоры, – учитель встал, – это лишь слухи. Кому взбредет в голову топить себя ради Турции? Опять же в Англии не один Дизраэли, есть оппозиция, парламент, общественное мнение…

– Да кто станет спрашивать оппозицию, если, скажем, надо будет не допустить Россию к Дарданеллам? Будто уж люди из одной лавочки могут схватить друг друга за глотку из-за наших интересов! Все это пустая болтовня… Англия… Франция… Один лишь звон…

– Не забывай, бай Димитр, сейчас в Европе другая обстановка, – учитель принялся шагать взад-вперед. – Есть и другие государства, великие силы. Мир изменился, произошли революции, одна за другой образуются республики.

– Ну что ты заладил – революции, республики… Словно не во время твоих революций больше всего людей поубивали…

Учитель остановился и поднял назидательно палец:

– Ты не прав, бай Димитр… Это очищение, очищение во имя великих идеалов…

– Очищение… – махнул рукой старый мастер. – Турки тоже совершают очищение ради своей веры… Какое же это очищение, когда людей убиваешь…

Христофоров подошел к столу.

– Кровь революций, бай Димитр, будит умы, заставляет людей мыслить яснее и правильнее… В противном случае мир покроется плесенью… протухнет, погибнет…

Джумалиев тоже встал, приблизился к учителю.

– Почему людям для того, чтобы мыслить, нужна кровь, а не разум? – ударил он тыльной стороной ладони по столу.

– А потому, что разум у каждого свой, а кровь одинаковая у всех, бай Димитр… Вот поэтому…

И он махнул рукой, словно хотел сказать, что сейчас ему не до спора на эту тему. Повернулся, взглянул на часы.

– Да, чуть не забыл, – хлопнул он себя по лбу, – я встретил сына хаджи Стойо – Павла. Он спросил, где можно тебя найти. Я сказал, что в первой половине дня ты наверняка будешь дома.

Старый мастер, вновь впавший в мрачное настроение, хотел было что-то возразить, но передумал и произнес:

– Пусть зайдет… Он, по крайней мере, разумный парень… А отца его терпеть не могу, жадность совсем его заела…

– Это верно… – кивнул Христофоров. – Потому-то я и говорю: единственное спасение – революция, баррикады и Марсельеза.

– Ерунда… – свел брови Джумалия. – Одна пустая трескотня…

Лука вернулся к столу.

– Забыл газеты. Недавно в кофейне подозвал меня Айдер-бег, чтобы я почитал ему французские газеты… Прочел я ему выдержки поострее, добавил кое-что и от себя в адрес турок… Он слушает и только хмурится…

– Не зарывайся, – покачал головой Джумалия, – ведь в апреле прошлого года тебя ни за что в тюрьму пихнули, за один только твой язык…

Они подошли к воротам. Лука Христофоров еще немного поговорил со старым мастером, потом попрощался и пошел вверх по улице к школе.

Джумалия медленно возвратился под навес. Протянув руку к столу, неохотно взял торговые документы.

Хлопнула калитка. Старик поглядел в ту сторону и увидел за деревьями Павла Данова. Старый мастер встал. Павел заметил его, только когда вышел на дорожку у самшитов.

– Доброе утро, бай Димитр, – поздоровался юноша и пошел напрямик вдоль клубы.

– Доброе утро, Павел, – отозвался Джумалия. – Иди сюда, иди… Давненько ты ко мне не заглядывал…

Пожав гостю руку, пригласил сесть и сам опустился на лавку.

– Вы, молодые, – продолжал он, открывая эбеновую табакерку с резаным табаком и ставя ее перед Павлом, – как уедете учиться в разные там лицеи, совсем нас забываете. Раньше, бывало, всегда забегал ко мне на часок-другой поболтать… А теперь я тебя вообще не вижу…

Павел, смущенно улыбаясь, устало протер глаза.

– Не в этом дело, бай Димитр, – покачал он головой. – Времена настали такие. Сам видишь – война, паника…

– Война… – недовольно отмахнулся Джумалия. – Что из того, что война. – И, словно внезапно вспомнив что-то, раздраженно продолжил: – Но, как видишь, кое-кому война выгодна… Фабрикантам… Перекупщикам… Деньги делают, товары продают… им плевать, что война… Быть в барыше – вот что важно…

Джумалия откинулся назад и оперся рукой о поджатую по-турецки ногу.

– Раньше, Павел, здесь, в местах близ Карлово и Копривштицы, торговля была почетным занятием. Быть торговцем значило, что ты первый среди людей, уважаешь свой род и другим помогаешь… А теперь что? Плевали они на имя свое, на род свой. Стали хуже турецких разбойников… Веру свою, мать свою – все готовы продать… Все…

Лицо старика побагровело, глаза негодующе засверкали. Он презрительно скривил губы и умолк.

Павел немного помолчал, словно выжидая, пока старик успокоится, потом быстро произнес:

– Причина этого – отрыв человека от земли. Отсюда и озлобление друг против друга. Потому и рушатся нравы, общество, традиции…

– Причина – людская алчность! – отрезал Джумалия.

Павел медленно вымолвил:

– Война многое разрешит, бай Димитр, все изменится.

Джумалия искоса взглянул на него.

– Война, – сказал он раздраженно. – Конца не видно этой войне… Русские отошли за Стара-Планину, остановились у Плевена. Сейчас стоят там… Что будет дальше – одному богу известно…

– Отступление, осада Плевена – это все временные явления. Турция будет разбита! Может быть, Англия стянет весь свой флот в Босфор. Это все политика. Политические расчеты куда тоньше торговых. Но Турцию разобьют…

Джумалия покачал головой и усмехнулся:

– Слышал бы тебя отец…

– Мой отец – сам по себе, бай Димитр, – возразил Павел, – в такие времена, как сейчас, каждый должен быть чист перед своей совестью.

На щеках Павла выступил легкий румянец, глаза смотрели серьезно за стеклами очков. Вынув платок, он вытер им пот со лба.

– Я потому и пришел… – произнес он после короткого молчания. – Мы знаем друг друга, бай Димитр, ты меня знаешь, поэтому давай без лишних слов… Мне нужна твоя помощь…

Джумалия уставился на молодого человека, брови его озадаченно поднялись.

– Тут такое дело, – продолжал Павел, – У тебя есть барак на другом склоне Бунарджика, над бахчами. Сейчас там никого нет. Дай нам, пожалуйста, ключ от этого барака и, если можно, прямо сейчас… Не буду от тебя скрывать – нужно дать приют одному человеку. – Павел открыто взглянул в глаза старику. – Человеку, которого преследуют. А ему нужно иметь доступ в город.

Джумалия был ошеломлен. Мысли его лихорадочно скакали – об этом можно было судить по растерянному взгляду.

Павел это почувствовал и сказал спокойно и твердо:

– Думаю, что я не ошибся, обратившись к тебе, бай Димитр…

Старый мастер покачал головой:

– Ты не ошибся, Павел, это правда… Но тебя-то я до сих пор не знал…

И Джумалия смерил взглядом юношу, прищурив глаза, будто видел перед собой что-то новое, незнакомое и непонятное.

Прошло несколько минут. Джумалия встал, поглядел на свои большие руки, потом поднял глаза на Павла:

– Ключ я тебе дам. Но ты мне скажешь, кого вы приютите в бараке. Кто этот человек?

Павел мгновение помолчал. Затем коротко произнес:

– Борис Грозев.

Джумалия медленно опустился на лавку. Глаза его вновь выражали недоумение, растерянность, удивление.

– Борис Грозев? – переспросил он. – Представитель Режии и Шнейдера?

– Он самый, – ответил Павел.

Старик откинулся назад.

– Что это значит, голубчик? – спросил он глухим голосом.

– Это значит, что Борис Грозев служит народному делу, что это, возможно, известно мютесарифству, и поэтому у Грозева должно быть надежное убежище…

Джумалия медленно поднял руку и перекрестился.

– Господи!.. – только и мог вымолвить он, глядя на большие кованые двери, ведущие на верхний этаж дома.

2

Грозев любил перебирать в уме медленно, со всеми подробностями все произошедшее с ним, но лишь тогда, когда все уже бывало позади. В момент действия он руководствовался единственно интуицией и быстрым, мгновенным рефлексом. Они позволяли ему принимать самое правильное решение. В этом, вероятно, крылась тайна «счастливой случайности», которая всегда ему сопутствовала. Но когда все опасности оказывались позади, он, оставшись наедине с собой, начинал тщательно и дотошно оценивать все, что с ним произошло. И делал это словно не он, а какой-то совсем другой человек, живший в нем. Сейчас, во мраке барака, пережитое как бы утратило свою остроту, но помнилось отчетливо и ярко.

Борису не хватало воздуха, но он продолжал плыть под водой, выбрасывая вперед руки, торопясь быстрее достичь другого берега. Наконец, коснулся руками глинистой почвы обрыва и медленно подтянулся, ухватившись за какие-то корни. Высунул голову из воды, и воздух благодатной струей устремился в легкие. Над ним нависала береговая круча, и с этого спасительного места он увидел весь противоположный берег.

До полудня все еще мелькали конные патрули. Два раза конвойные черкесы гнали группы крестьян, убежавших из большого каравана. Грозев стоял в воде, держась за скользкие кривые корни старой ивы. В единственном сухом месте – впадинке, выдолбленной в глине водой, – лежал его пистолет. Он уже не чувствовал рук, раскисшие от воды ботинки сжимали ноги, словно железным капканом. Его мутило от голода. Небо, река, поле, которые он видел в узкий просвет в корнях, казались ему нереальными.

Когда он, наконец, вылез из воды, вокруг уже совсем стемнело. Ветер стих. Грозев опустился на сухую, еще теплую от солнца траву и лежал до тех пор, пока снова не стал ощущать руки и ноги. Вода медленно стекала с его одежды. Нащупав под рубахой три картофелины, он сел и неторопливо съел две из них, глядя на темный берег Марицы в сторону Тырново-Сеймен. Оттуда доносился едва уловимый запах гари.

Поев, Борис огляделся, увидел поблизости кустарник, забрался туда и тотчас уснул, совсем смутно представляя, где находится и который теперь час, но помня, что, несмотря ни на что, он должен добраться до Пловдива.

На другой день, когда он двинулся по дороге к Хаджи-Элесу, ему неожиданно повезло.

Далеко позади на пыльной дороге показалась телега. Она ехала медленно, и только на спусках тихий ее скрип нарушал знойную тишину.

Когда телега поравнялась с ним, Грозев увидел возницу. Это был тулчанский цыган. Грозев определил это по зеленому поясу и пышной рыжей бороде, почти целиком закрывавшей лицо. Цыган возвращался из турецких лагерей, где продавал подковы и конскую упряжь. Войска двинулись на север, и он торопился сейчас в Пазарджик.

Грозев заговорил с ним по-валахски, и это сразу расположило к нему одинокого возницу. Когда Борис вскочил на телегу и зарылся в сене, тот обернулся и сказал:

– Будем ехать потихоньку… Останавливаться, когда душе угодно… Ты будешь моим напарником…

Он хлестнул кнутом, и телега затряслась на ухабах.

Грозев потрогал небритый подбородок и с облегчением понял, что цыган принял его за бродягу.

Спустя неделю ночью Грозев постучал, как было условлено, в заднее окошко постоялого двора, принадлежащего Тырневу. Измученный голодом и ночной дорогой, он еле держался на ногах. В Пловдиве стало меньше войск, и город показался Борису тихим, успокоенным, таким же безмятежным, как прежде. Это его спокойствие сейчас еще больше угнетало Бориса.

Нерадостными были и новости, сообщенные Тырневым. Взрыв склада, гибель Жестянщика и Искро, разгул насилия в Каршияке, казнь в городе десятков людей, привезенных из Карлово, – все это были новости, которых Грозев ожидал после неудачи, постигшей отряд Гурко, но сейчас они показались ему чреватыми самыми тяжелыми последствиями.

– А ты вообще не должен появляться в городе, – сказал под конец Тырнев, – хорошо, что пришел ночью…

Он прошел в дальний угол, приподнял один из ящиков и. вернувшись, протянул Грозеву конверт, который принесла Жейна в ту тревожную ночь.

Грозев развернул коротенькое письмо, написанное братом Блыскова. При первой же попытке связаться в Константинопольском порту с австрийским курьером, который должен был прибыть из Бухареста, Добрев и Блысков были арестованы.

Борис поднял голову и посмотрел на Тырнева.

– Это было пятнадцать дней назад, – сказал хозяин постоялого двора, – а позавчера Бруцев узнал через одного из служащих компании Гирша, что на все железнодорожные станции до Одрина передано описание твоих примет.

Грозев молча смотрел перед собой. Становилось еще сложнее и труднее.

– Нет сомнений, что мютесарифству все известно, и они только и ждут твоего возвращения, – продолжал Тырнев. – Самое разумное сейчас – найти тебе другое убежище.

– Хорошо, но где? – взглянул на него Грозев.

Христо Тырнев немного подумал.

– В каком-нибудь бараке на Бунарджике. Туда легко будет приходить к тебе через грабовый лес.

И вот теперь, сидя в бараке, впервые за эти несколько недель он спокойно мог дать себе отчет во всем.

Он искал причину ареста Добрева и Блыскова в Константинополе. Предполагал предательство, но допускал и случайность. Думал о постоялом дворе Меджидкьошк, об отступлении русских, о резне в Карлово. Сквозь пелену пыли, поднимаемой суховеем, видел длинные вереницы людей вдоль Марицы, пропадающие на равнине, полуголого ребенка, скачущего по полю. Все это смешивалось в голове, мысли хаотически путались, превращаясь в кошмар.

Борис сел в постели и долго сидел, уставившись в непроглядную тьму. Потом подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. На него пахнуло речной прохладой, запахом влажного песка и прибрежного кустарника. У подножья холмов виднелся город. Доносился нежный аромат полей. И тогда мысль о Софии – мысль, которую он сознательно подавлял в себе в течение всех этих долгих и мучительных дней, – властно овладела всем его существом.

3

– Отвори!.. – кричали снизу по-турецки. На ворота вновь обрушились удары прикладов.

Небо на востоке только начало светлеть, в комнате было еще совсем темно. Наталия Джумалиева вскочила и, подбежав к лестнице, ведущей в прихожую, крикнула:

– Лука, погляди, кто это… Что там происходит?

– Это турки… Стражники… – испуганно отозвался снизу Лука.

– Боже, – прошептала Наталия. – Что им от нас надо?…

Снова послышались удары в ворота – сильные, настойчивые.

– Узнай, чего они хотят, – добавила Наталия и пошла в свою комнату одеться.

В другом конце коридора скрипнула дверь, и в полумраке появилась Жейна в накинутой на плечи шали.

– Ты лежи, не надо вставать, – сказала ей мать. – Господи, и чего это они среди ночи людей будят… – говорила Наталия Джумалиева, одеваясь во все черное.

Остановившись у дверей, Жейна, немного помолчав, коротко молвила:

– Из-за Бориса Грозева…

Мать удивленно посмотрела на нее.

– Почему из-за него?

– Из-за Грозева… – стояла на своем Жейна. – И смотри не забудь: никто к нему не приходил, никто для него ничего не оставлял…

Мать ошеломленно глядела на нее.

Внизу уже слышалась турецкая речь и топот сапог. Со двора доносился шум.

– Господи, но почему его ищут? – Ничего не понимая, Наталия развела руками.

Кутаясь в шаль, Жейна повторила:

– Никто его не спрашивал. Никто ничего ему не оставлял.

Потом повернулась и скрылась в своей комнате.

По лестнице поднимался, хромая и тяжело опираясь на палку, сержант Али. За ним шел испуганный Лука. Путаясь, он отвечал что-то на вопросы стражников.

Как бы не замечая Наталии, хотя он знал ее лично, сержант Али оглядел кладовые и раздраженно произнес:

– Хозяйка, ты знаешь, что здесь прятался наш враг, а?

– Нет, господин… – ответила, пытаясь овладеть собой, Наталия.

– Тебе, значит, это неизвестно, – усмехнулся сержант, – а кто жил у вас на верхнем этаже?

– Один торговец, господин… Его знает весь город…

– В том-то и дело, что никто его не знал! – И сержант Али толкнул палкой прикрытую дверь в коридор. – Сейчас, когда его привезут сюда в кандалах, увидишь, что это за торговец…

Хотя голова ее раскалывалась от предположений и догадок, Наталия не утратила самообладания.

– Но если вы этого не знали, господин, – сказала она, – то откуда же нам было знать?

Сержант ухмыльнулся и покачал головой.

По лестнице, заложив руки за спину, тяжело поднимался Димитр Джумалия.

Сержанту Али, бедняку, обремененному многочисленным семейством, не раз приводилось видеть добро от Джумалии, и поэтому сейчас, поздоровавшись со стариком, он немного сконфуженно сказал:

– Не волнуйся, мастер. Мы лишь делаем проверку. Твоим людям ничего плохого не сделаем… Вы дали приют плохому человеку… Это все…

И, словно в подтверждение своих слов, он обратился к сопровождавшим его троим стражникам:

– Ступайте вниз, я сам проверю комнату…

Димитр Джумалия обменялся быстрым взглядом с невесткой, вытер лоб и стал подниматься наверх вслед за турком.

Ступив на площадку, сержант обернулся. Оглядевшись вокруг, словно желая удостовериться, что их никто не подслушивает, он доверительно сказал Джумалии:

– Из Стамбула пришло сообщение об этом человеке… Поймали какого-то телохранителя, отсюда все и выяснилось… А мы-то здесь почести ему оказываем, большим человеком считаем. Как открыли его комнату на постоялом дворе Куршумли, что увидели? Никакой торговлей он не занимался. Все было выдумкой, чтоб людям пыль в глаза пускать…

Сержант Али прищурился и приложил палец к губам, давая понять, что все сказанное должно остаться между ними.

– А где сейчас этот человек, сержант? – уловив выражение лица турка, тихо спросил Джумалия.

Али неопределенно махнул рукой.

– Кто его знает! Расплели клубок, но поздно. Сев здесь на поезд, он слез в Тырново-Сеймене. Выдавал себя за француза. Там след его потерялся… Может, где-то здесь, а может, дальше поехал…

– А кто он? Откуда? Как здесь появился? – продолжал допытываться Джумалия. – Ко мне его послал Аргиряди…

– Так ведь и Аргиряди столько же известно о нем. Говорит, были у него рекомендательные письма. От австрийских фирм… Пустая болтовня все… Одни выдумки…

Сейчас сержант Али держался совсем свойски. Видимо, он был смущен грубостью своих людей и старался ее загладить, прекрасно понимая, что хорошие отношения с таким человеком, как старый мастер, ему куда выгоднее.

В комнате Грозева он произвел совсем поверхностный обыск. Открыл шкафы, небрежно приподнял края матрасов. Затем, покачивая головой, пощупал узел с одеждой, оставленный Наталией на сундуке, и вышел.

Уже совсем рассвело, и, увидев яркое убранство прихожей с красивыми домоткаными коврами, сержант ощутил чувство зависти. Он спустился вниз.

Выражение его лица снова стало деловитым и серьезным. Остановившись перед Наталией Джумалиевой, он сухо спросил ее:

– Ваш квартирант ничего не оставлял?

– Нет, господин, – ответила Наталия, вновь охваченная страхом.

– Кто-нибудь его спрашивал?

– Никто, господин…

Затем сержант, обращаясь скорее к Джумалии, чем к остальным, неохотно произнес:

– Ну что ж, простите за вторжение, сами понимаете – служба…

И пошел к выходу.

– Иди успокой Жейну… Я схожу в Тахтакале… Там выясню, что происходит… – сказал Джумалия.

Посмотрев на Наталию долгим взглядом, словно хотел сказать еще что-то, он повернулся и ушел.

За последние дни Жейна еще больше ослабела. Даже с постели вставала с трудом. После обыска она несколько раз обошла прихожую. Поднималась на верхний этаж и снова возвращалась в свою комнату. Но не ложилась, а сидела, сцепив пальцы рук, взволнованная и напряженная.

Она лихорадочно думала. Правду ли сказал турок? Могли его схватить? Где он сейчас? Мысленно проверяла, что могло бы навести стражников на его след. Успокаивала себя тем, что все в порядке, но голова все равно гудела, была тяжелой, словно налитая свинцом. Горло перехватило, стало трудно дышать. Боль сжала тисками грудь, потом внутри разлилось что-то теплое. Рот наполнился алой кровью. Жейна оперлась руками о стену, ноги ее подкосились.

Она пришла в себя лишь после полудня. Кровотечение постепенно уменьшилось и прекратилось. Узнав об обыске, Павел Данов пришел к Джумалиевым и попал как раз в тот момент, когда у Жейны началось кровоизлияние.

Он взял фаэтон и, объездив всех врачей, нашел, наконец, в Лохутском квартале какого-то армянина, одринского врача, как тот сам себя представил, посадил его на фаэтон и привез к Джумалиевым.

К счастью, доктор Владос, домашний врач Аргиряди, обнаружив оставленную Павлом записку, уже приехал к ним.

Вдвоем с армянином они долго суетились вокруг Жейны, но кровь, похоже, остановилась сама по себе после полудня.

Когда врачи уехали, Павел поднялся из прихожей, чтобы попрощаться с Наталией. Он не хотел беспокоить Жейну и поэтому лишь заглянул с площадки в ее комнату. Но она лежала лицом к открытой двери и увидела его. Поманила рукой. Он остановился на пороге.

– Войдите, Павел, – промолвила еле слышно девушка.

– Вам нельзя волноваться, – сказал он, подойдя к кровати. – Закройте глаза и ни о чем не думайте…

Жейна грустно улыбнулась. Она тяжело дышала, словно в комнате не хватало воздуха.

– Сядьте, – тихо произнесла она, указывая рукой на стул.

Павел сел. В лице девушки, в ее длинных изящных руках, под тонкой кожей которых просвечивали вены, не было ни кровинки. Неестественная и страшная бледность делала ее далекой и как будто незнакомой. Только глаза оставались прежними – красивыми, теплыми.

Немного помолчав, Жейна повернула голову и неожиданно спросила:

– Как вы думаете, Павел, ему удалось убежать?…

Данов вздрогнул. Скорее интуитивно, чем разумом, он понял, о ком она говорила.

Он напряг мозг. Что значил этот вопрос? Джумалия среди них был самым молчаливым, он не мог проговориться. Павел осторожно взглянул в глаза Жейны.

– Не могу сказать… – ответил он. – Но думаю, что удалось.

Они замолчали. Павел неподвижно смотрел на узор одеяла.

– И вы уверены, что он не убит? – тихо произнесла девушка.

Павел опять вздрогнул. Мысли в голове путались. Он чувствовал, что это отражается у него на лице, что лицо его выдает.

– Говорят разное… – медленно начал он, словно обдумывал каждое свое слово. – Но мне не верится…

Посмотрев на девушку, он смущенно улыбнулся и покачал головой:

– Вам нельзя разговаривать… Отдыхайте… Странный вы человек, Жейна. За всех волнуетесь… Вот и с Грозевым… Он здесь всего несколько месяцев, но его судьба вам не безразлична… Почему? Подумайте лучше о своем здоровье… Он вам чужой, почти незнакомый человек…

Жейна внезапно повернула к нему голову. На мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Потом она медленно отвела взгляд.

– Нет, Павел, – произнесла она. – Я его люблю…

И прикрыла глаза, истощенная усилием, которое ей потребовалось, чтобы все это сказать.

Павел ошеломленно, непонимающе смотрел на нее. Он видел совсем рядом ее тонкий, нежный профиль, казавшийся в то же время столь далеким. Павел откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки. Самое важное было сейчас не выдать себя!

Он не мог бы с точностью сказать, о чем именно они говорили потом. Жейна о чем-то его спрашивала, он машинально отвечал на ее вопросы.

Вскоре пришел Джумалия. Он был у врачей и, по их совету, собирался на следующий же день послать Жейну с матерью в Герани. Там рядом горы, прохлада, жизнь куда спокойнее.

Что думает на этот счет Павел?

Павел взглянул на него. Да, действительно, так будет лучше. В Пловдиве шумно, душно. Он провел рукой по жесткому воротничку крахмальной рубашки. Потом встал, попрощался со всеми. Его поблагодарили за помощь. Он смущенно извинился.

Когда Павел закрыл за собой дверь, улица, холм, дома вокруг показались ему нереальными, как во сне. Со стороны Мевлевихане доносились звуки саза – играл какой-то дервиш, а тягучие аккорды, печальнее плача, проникали в самое сердце.

Павел огляделся вокруг, потом бесцельно побрел вниз, к старому городу.