Текст книги "Петр Лещенко. Исповедь от первого лица"

«Чепуха! – бодро сказал я, когда Зиночка рассказала мне свой сон. – Мало ли что может присниться! Не снам надо верить, а в свою счастливую звезду. В нашу звезду!»

Мы тогда еще не были женаты, но у нас уже все было общим, нашим. В том числе и счастливая звезда. Одна на двоих. Мы были полны надежд. Мы были молоды. Мы были счастливы и смотрели на жизнь через розовые очки. Предложи нам кто отправиться в Австралию, так мы бы без особых раздумий отправились бы и туда. Многое из того, что у меня есть сейчас, я отдал бы за то, чтобы снова, хотя бы ненадолго, ощутить то умопомрачительное впечатление легкости бытия, которое свойственно молодости. Увы, того, что ушло, уже не вернуть. Можно только вспоминать о прошедшем, но пережить его заново нельзя.

Наши скитания по Востоку

Французы говорят: «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait»[21]21
  «Если бы молодость знала, если бы старость могла» (франц.).


[Закрыть].

Если бы мы знали, чем закончится наш «выгодный контракт», то уехали бы в Будапешт или куда-то еще, но только не в Турцию.

Радостные и счастливые сошли мы с парохода и целый день удивлялись тому, что в Константинополе все не так, как в Европе. Восток! Восторг! Мы жадно впитывали новые впечатления. От их обилия кружилась голова.

На следующий день от наших восторгов не осталось и следа. Мандель получил телеграмму из Аданы, в которой говорилось, что театр, в котором мы должны были выступать, сгорел. Немного позже нам стали известны подробности. Оказалось, что приезд парижского варьете вызвал негодование у части местного населения, для которого слова «варьете» и «разврат» были синонимами. Разъяренная толпа противников нашего приезда устроила беспорядки, в ходе которых театр был сожжен. Мы радовались, что нас в тот момент не было в Адане, иначе бы нас могли сжечь вместе с театром или забросать камнями. Мандель рвал на себе волосы. За один день он постарел на десять лет.

Положение наше было сложным. Деньги на обратную дорогу имелись не у всех. Да и куда ехать? Нас же, кроме проклятой Аданы, нигде не ждали. Хуже всего приходилось Манделю, который выплатил нам аванс, купил билеты до Константинополя и понес еще кое-какие расходы. Пока мы предавались унынию в незнакомом городе, который пугал нас после того, что произошло в Адане, Мандель подтвердил свою репутацию хваткого импресарио. Каким-то чудом, иначе и сказать нельзя, он за считаные дни нашел нам контракт в Смирне[22]22
  Ныне – город Измир.


[Закрыть]. Пускай не годовой, а полугодовой и не на тех условиях, что были в Адане, но все же нам не пришлось возвращаться в Европу несолоно хлебавши.

После того что случилось в Адане, мы немного опасались ехать в Смирну, но приехавший за нами в Константинополь владелец варьете заверил нас, что в Смирне нам ничего не грозит. Варьете существует не первый год, и единственная уступка местным нравам заключается в том, что называется оно скромно – «рестораном».

Прежде чем перейти к рассказу о Смирне, в которой мы с Зиночкой наконец-то поженились, хочу сказать несколько слов о русских эмигрантах в Константинополе.

Эмигранты в то время были повсюду, от Парижа до Смирны, но константинопольские эмигранты сильно меня удивили своим бедственным положением. Если в Бухаресте или Париже большинство эмигрантов было хоть как-то устроено, то в Константинополе добрая половина нищих просила подаяния на русском языке. Некоторые, услышав русскую речь, подходили к нам не за подаянием, а за новостями. Вопросы у всех были одни и те же: «Откуда вы? Что слышно из России? Не думаете ли вернуться?» Мы с Зиночкой тогда не думали о возможности жизни в Советском Союзе, поскольку ее родная Рига и мой родной Кишинев находились за его пределами.

Тягостное впечатление производили константинопольские эмигранты. Мы сами тогда жили бедно, порой и впроголодь, но, глядя на них, чувствовали себя богачами.

После большого и шумного Константинополя Смирна показалась нам деревней. Некогда цветущая Смирна к 1926 году превратилась в захолустный город. Турки выжили оттуда греков, которых в Смирне всегда было много, они составляли здесь большинство населения. Вместе с греками город утратил свой европейский лоск. Шепотом нам рассказывали, что многих греков не изгнали из Смирны, а вырезали. Глядя на мирных улыбчивых турок невозможно было представить, что они способны на такие зверства. Впрочем, глядя на культурных немцев, тоже невозможно было представить, что настанет день – и эти люди превратятся в зверей. Мой кишиневский благодетель Иван Антонович говорил: «Во многих душах добро, что лед на реке, тонким слоем сверху лежит. А под ним – омут зла». Так оно и есть. Сколько живу, постоянно убеждаюсь в этом.

Владелец ресторана в Смирне Ахмед-ага тоже был греком, который ради того, чтобы сохранить свое имущество (а возможно, и жизнь), перешел в магометанскую веру. Переход этот был притворным, по существу сугубо деловым. Магометанские обычаи Ахмед-ага соблюдал только на людях. В нашем кругу он преспокойно пил вино, которое для магометан было запретным. Многие греки так поступали, меняли веру ради того, чтобы не лишаться всего, что у них было, самой жизни. На самом деле Ахмеда-агу звали Атанасом. Это был большой, веселый, добродушный человек. Но за его добродушием крылась восточная хитрость – хоть на грош, да надуть ближнего своего. Надуть не так, как надувают в Европе, а на восточный манер, с улыбкой, комплиментами, дружеским похлопыванием по плечу. Опыт общения с Ахмедом-агой сильно пригодился мне, когда мы покинули труппу и я стал заключать контракты самостоятельно.

Жизнь в Смирне была скучной, но зато очень дешевой. Невероятно дешевой. В сравнении с Парижем еда и жилье стоили здесь гроши. На те деньги, которые в Париже оставишь за завтрак в кафе, в Смирне можно было обедать неделю. Большая, хорошо обставленная комната обходилась нам с Зиночкой втрое дешевле, чем убогая парижская комнатка на чердаке.

Смирна дорога мне тем, что там произошло одно из самых радостных событий в моей жизни. Даже сейчас, после всего того, что было между мной и Зиночкой, я с удовольствием вспоминаю тот июльский день 1926 года, когда мы стали мужем и женой. После нашего бракосочетания у меня словно камень с души свалился. Я все время боялся, что Зиночка передумает. Недоумевал – ну что же она так тянет? Разве она не видит, как сильно я ее люблю? Или сама она только делает вид, что любит? Если я спрашивал о причине трехмесячной проволочки, Зиночка отвечала одно и то же: «Я хочу лучше тебя узнать».

Венчаться мы не стали, отложили на потом, да так и не обвенчались. В Смирне не было православного храма. Зиночка собиралась было перейти из лютеранства в православие для того, чтобы обвенчаться со мной, но так и не перешла. (Венчался я с Верочкой в 1945 году.)

Свадьбу мы с Зиночкой праздновали в ресторане Ахмеда-аги, который уверял, что по дружбе сделал нам большую, прямо-таки огромную скидку. Впоследствии я узнал, что в другом ресторане свадьба обошлась бы мне гораздо дешевле без каких-либо скидок, а с ними – так и вдвое. Сам виноват. Нигде, особенно на Востоке, нельзя бить по рукам, не зная точно, что почем.

В Смирне мне часто приходили на ум грустные мысли. Приходили, несмотря на то что в целом я в то время чувствовал себя счастливым. Рядом со мной была Зиночка, которая только что стала моей женой. Мы мечтали о ребенке и уже договорились о том, что мальчика мы назовем Игорем, а девочку – Ольгой. Грусть моя была вызвана тем, что, дожив до двадцати восьми лет, я продолжал оставаться никому не известным артистом, артистом без имени. А мне хотелось, чтобы мое имя гремело на весь мир. Хотелось быть знаменитым, богатым. Хотелось иметь возможность дать Зиночке все, что она пожелает, чтобы ей не приходилось каждый день по нескольку раз выходить на сцену. Я с детства знал, что у меня есть талант. Мне говорили об этом в разное время совершенно разные люди. Но какой прок мне от таланта, если он никак не помогает мне выделиться из толпы? В чем дело? Что я делаю не так? Я же стараюсь, причем изо всех сил… Снова начали посещать меня мысли о моей невезучести.

Теперь, пройдя большой жизненный и творческий путь, я понимаю, что одного таланта для карьеры мало. Нужен еще и опыт, как артистический, так и общий, жизненный. Именно опыт подсказывает таланту, какие песни следует отбирать в свой репертуар и как их петь. Мало иметь голос, надобно еще и душу в песню вложить, чтобы она брала за душу, будоражила сокровенное. А что такое «вложить душу»? Это означает пропустить песню через себя, через свой личный жизненный опыт. Хорошо поет тот, кто поет о своем, о том, что он пережил. Иначе получится фальшиво. Не в смысле пения, а в смысле чувств. Мне приходилось встречаться с известными певцами, которые не имели хорошего голоса. Но они пели с душой и без слез на глазах слушать их было невозможно.

В Смирне мы проработали до ноября 1926 года. Оставаться там дольше было невозможно, поскольку за полгода мы успели порядком наскучить публике. В ресторан Ахмеда-аги ходили одни и те же люди, и, как мы ни меняли репертуар, более полугода продержаться в Смирне не могли.

Мандель регулярно выезжал из Смирны в Константинополь на актерскую биржу в поисках очередного контракта для нашей труппы. Однажды он вернулся радостный и объявил: «В декабре мы едем в Париж!» Мы подумали, что речь идет о настоящем Париже, и удивились, но оказалось, что Мандель имел в виду Париж Востока – город Бейрут. Мы уже были наслышаны об этом городе, который называли то «Парижем Востока», то «Жемчужиной Востока», и все сходились во мнении, что если какому-то городу Бейрут и уступает, то только Парижу. Разумеется, всем нам захотелось побывать и поработать в Бейруте. Мы без сожаления простились со Смирной и отправились в Бейрут, где нам предстояло провести восемь месяцев, выступая поочередно в трех ресторанах. В Бейруте ценились «настоящие парижские артисты», и Мандель этим воспользовался, чтобы снять как можно больше пенок. Мы сильно уставали, но и зарабатывали тоже хорошо. Что мне больше всего нравилось в Манделе, так это то, что он предоставлял артистам полную свободу действий и не вмешивался в то, какие именно номера мы показываем. Главное, чтобы публика была довольна. Если публика довольна, то и импресарио счастлив. В Бейруте мы с Зиночкой начали певческую карьеру как дуэт «Закитт». Звучная Зиночкина фамилия прекрасно смотрелась на афишах. Правда, публика произносила ее как «Заки», на французский лад, но Зиночка не обижалась. Пьер и Жени Заки понемногу приобретали известность. Мы пели на русском, на французском и даже на арабском, что вызывало у публики неизменный восторг. Арабские песни были очень простыми. Они состояли из трех-четырех бесконечно повторяющихся фраз. Выучить их, не зная арабского, было несложно. Зиночка аккомпанировала на бубне, а я на арабской тарбуке[23]23
  Тарбука (дарбука) – небольшой барабан в форме кубка, изготовленный из глины и козлиной кожи.


[Закрыть]. Получалось очень мило. Публика была в восторге.

К нам начали поступать предложения от разных людей. Мы всем отвечали одно и то же: «У нас контракт, пока он не закончился, разговаривать не о чем». Мы честно соблюдали уговор, но эти предложения раздражали Манделя. Ему доносили обо всех, кто к нам приходил. Я несколько раз говорил ему, что не собираемся нарушать контракт, но чем дальше, тем с большим подозрением относился он к нам. К окончанию срока контракта отношения между нами совершенно испортились. Я не люблю портить отношения с людьми, особенно на пустом месте, без причины. Улучив подходящий момент, я попытался объяснить Манделю, что у него сложилось неверное, предвзятое мнение о нас с Зиночкой, но Мандель не стал меня слушать. Обругал меня и сказал, что, как только наш контракт закончится, можно будет считать, что мы незнакомы. Я понял, что переубедить его мне не удастся. Когда наш контракт закончился, мы уехали из Бейрута в Дамаск, где нам предложили очень хорошие условия. Они были много лучше бейрутских, и, кроме того, я договорился с владельцем ресторана напрямую, без посредников, и получал всю плату целиком. Мандель клал в свой карман 30 % нашего заработка. Были и такие импресарио, которые забирали половину.

В Дамаске мы с Зиночкой работали в кабаре «Опера Аббас». То было лучшее заведение в городе, куда ходили только богачи. Обычным людям тамошние цены были не по карману. Глядя на всю эту роскошь, Зиночка мечтала о том, что когда-нибудь у нас тоже будет свой ресторан, кабаре или что-то еще. Ей очень хотелось быть владелицей собственного дела, чтобы ни от кого не зависеть. Ради Зиночки я в 1933 году открыл в Бухаресте кафе «Касуца ностря»[24]24
  Наш домик (рум.).


[Закрыть], а в 1935-м – ресторан «Лещенко» на Каля Викиторией. Сам бы я не решился связывать себя по рукам и ногам такой обузой. Меня ресторан тяготил. Мне скучно было постоянно обсуждать дела с моими компаньонами, проверять бухгалтерию и заниматься прочими делами совладельца. Я артист не только по профессии, но и по призванию. Любая другая работа мне не по душе. К тому же у меня были весьма неприятные компаньоны. Главный компаньон, Марик Кавура, был человеком с темным прошлым и уголовными замашками. Откровенно говоря, я его побаивался, поскольку по его тяжелому взгляду чувствовалось, что ему человека убить все равно что бублик съесть и чаем запить. Другой компаньон, Станислав Геруцкий, был невероятно мнительным и придирчивым человеком. Ему повсюду мерещился обман. Он изводил придирками всех, начиная с Кавуры и заканчивая официантами. Очень было тяжело иметь с ним дело. Компаньоны вложили в ресторан деньги, а я только свое имя, поэтому львиную долю доходов они забирали себе. Я получал от ресторана примерно то же самое, что получил бы по контракту за ангажемент. А так выходило, что пел я бесплатно, но зато получал долю от прибыли и огромную головную боль в придачу. Зачем мне это было нужно? Затем, что Зиночке хотелось, чтобы у нас было собственное дело. Желая сделать ей приятное, я ввязался в эту затею с рестораном. Все говорили: «Вот ресторан Петра Лещенко», поскольку ресторан назывался моим именем, но никто не знал, что я владел всего лишь одной седьмой частью «моего» ресторана. Мое имя использовалось для привлечения публики. Когда в 1942 году ресторан закрылся, я испытал не сожаление, а облегчение. Те, кто называет меня «буржуем», сильно грешат против истины. Я не буржуй, я артист.

В Дамаске я начал петь песни собственного сочинения. Там жило несколько богатых русских эмигрантов, в основном – из одесских евреев. Они полюбили наше пение и часто приглашали нас с Зиночкой выступать на различных торжествах. Очень нравились им частушки «Тринце-бринце». Но, слушая их, они не смеялись, а плакали. В Дамаске я выступал как Пьер Заки.

Владельцы «Опера Аббас» предложили нам продлить полугодовой контракт еще на полгода, но мы отказались, поскольку опасались наскучить публике. Только в таких больших городах, как Париж или Вена, можно работать годами напролет. Один завсегдатай кабаре, коммерсант-маронит[25]25
  Марониты – приверженцы маронитской католической церкви, одной из древних христианских церквей.


[Закрыть], посоветовал нам ехать в Алеппо и дал письмо к своему деловому партнеру, который в придачу к торговле имел там большой ресторан. Кроме этого, я получил от знакомых артистов несколько адресов в Алеппо, по которым, как меня все заверяли, без труда можно было найти работу. Также я попросил владельцев «Опера Аббас» написать нам рекомендацию. Они с удовольствием выполнили эту просьбу. По восточному обыкновению, рекомендация содержала столько похвал, что казалась не хвалебной, а иронической. Но меня заверили, что здесь так положено. Если просто написать «пользовались успехом у публики», то это будет выглядеть неубедительно. Настоящий успех на Востоке может быть только «бесподобным», «ошеломляющим» или каким-то еще в том же духе. Нигде в Европе, даже на пике славы, мне не приходилось слышать в свой адрес столько похвал, сколько было в том рекомендательном письме.

По незнанию местных обычаев я совершил большую ошибку, отправившись в Алеппо без твердых гарантий нашего устройства. Мне казалось, что если серьезный человек дает мне письмо к своему приятелю и говорит, что тот будет счастлив дать нам ангажемент, то это уже гарантия. Или если свой брат-артист говорит: «Иди по такому-то адресу, спроси такого-то, передай поклон от меня, и он устроит все в наилучшем виде», то это тоже своего рода гарантия. У меня было одно письмо и четыре или пять «верных» адресов. «Уж что-то одно непременно выгорит», решил я, а моя серьезная Зиночка ничего на это не возразила. Приехав же в Алеппо, мы были сильно разочарованы. Прежде всего тем, что сразу же по приезде у меня на улице вытащили бумажник, в котором было много денег. Дальше неприятности посыпались одна за другой. Партнер маронита встретил нас очень любезно. Угостил кофе и сладостями, прочел письмо прямо при нас и сказал, что счастлив с нами познакомиться. Мы с Зиночкой радостно переглянулись, думая, что сейчас подпишем контракт, но контракта он нам не предложил. Перед тем как уйти, я спросил, можем ли мы на что-то рассчитывать, и услышал в ответ уклончивое: «Возможно». Примерно то же самое ожидало нас и в других местах. «Ах, вы от такого-то? Как хорошо! Давайте пить кофе… Нет, сейчас ничего определенного сказать не могу». Мы не понимали, что происходит, пока нам не объяснил портье-француз. «Привыкайте, это Восток, – сказал он. – Здесь пишут письма и отправляют к знакомым из вежливости, просто чтобы сделать человеку приятное. Такие здесь традиции. Все оказывают друг другу любезности, которые на самом деле ничего не значат и ничего не стоят. Если вы спрашиваете: «А к кому я могу обратиться за помощью в Алеппо?», то вашему собеседнику непременно нужно назвать вам чье-то имя. Ответ: «не знаю» прозвучит не просто невежливо, а грубо. Он означает, что вы и ваши проблемы совершенно неинтересны вашему собеседнику. Это все равно что сказать: «Убирайтесь к чертям!» Даже на улице, когда незнакомец спрашивает дорогу, нельзя так отвечать. Надо показать какое-нибудь направление, пусть и неверное».

Проклиная подобную «вежливость», мы уехали из негостеприимного Алеппо в хорошо знакомый нам Бейрут. Я ужасно стыдился своей оплошности. Зиночка меня утешала, говоря, что такое с каждым может случиться. Откуда мне, европейцу, было знать про восточные причуды. Но я все корил и корил себя. Преподанный урок я усвоил на всю жизнь. С тех пор я не строю никаких планов, пока у меня на руках нет подписанного контракта. Кто обжегся на молоке, тот дует и на воду.

В Бейруте дуэт Пьера и Жени Заки приказал долго жить. Вместо него родился дуэт Петра и Зинаиды Лещенко. Впервые в жизни я видел свою фамилию, напечатанную на афишах крупными буквами. Эта перемена произошла благодаря нашему устройству в русский ресторан «Медведь», владельцем которого был известный николаевский ресторатор Бойко. В русском ресторане Пьер Заки смотрелся бы неуместно. Это в Российской империи была мода на французское, затронувшая даже патриархальных цыган. У эмигрантов в почете было только русское, и их можно понять.

Слово «эмигрант» часто служит синонимом слова «антисоветчик», но я, как человек, проведший большую часть жизни в эмиграции, могу сказать, что это не так. Разные причины вынуждали людей покидать родину. Антисоветчиков, то есть людей, истово ненавидящих советский строй, среди эмигрантов не так уж и много. Большинство – это люди, оставшиеся без родины и безумно по ней тоскующие. За год работы в «Медведе» я не сталкивался ни с чем антисоветским. Только с тоской по России и жгучим интересом ко всему, что в ней происходит.

Однажды во время моего выступления произошел трагический случай. Я пел «Прощание с табором». Когда я допел до слов: «Что в новой жизни ждет меня – не знаю, о старой не хочу тужить…», из-за стола, опрокинув его, рывком поднялся мужчина лет пятидесяти. «Не могу так жить больше!» – с надрывом воскликнул он и быстро вышел из зала. Спустя секунду раздался выстрел. Он застрелился на глазах у гардеробщика и швейцара. После я узнал, что то был богатый бейрутский антиквар П., человек, которому, по мнению окружающих, нельзя было жаловаться на жизнь. Но тоска по России перевесила все остальное.

В «Медведе» мы чувствовали себя словно не в Бейруте, а где-нибудь в Одессе. Здесь все было русским, за исключением ковров, развешанных по стенам. Но «Медведь» претендовал на звание шикарного ресторана, а на Востоке без изобилия ковров шика быть не может.

Помимо пения в нашей программе были танцы и комические номера. Наибольшим успехом из них пользовалась сценка «Цыган с медведем», наш комплимент ресторану «Медведь». Цыгана изображала Зиночка, а я был упрямым медведем, который не желал танцевать, но умильно выпрашивал у цыгана сахар. Заканчивался номер вальсом, который исполняли медведь с цыганом. В этом вальсе и крылась вся соль. Зрители ожидали «Барыню» или «Калинку», а вальс вызывал громоподобный смех.

К концу 1927 года мы поняли, что нам надоел Восток, и после окончания контракта уехали из Бейрута в Афины, несмотря на то что Бойко предлагал нам остаться у него еще на год. Мы сменили русский ресторан в Бейруте на русский ресторан в Афинах. Назывался он «Московит». Владелец «Московита» Пантелеймон Адамиди случайно увидел наше выступление в «Медведе», познакомился с нами и пригласил к себе в Афины. Пантелеймон был мариупольским греком, эмигрировавшим в ноябре 1920 года. Он подписал контракт с нами в Бейруте, поэтому в Афины мы ехали с легким сердцем.

Если бы мы знали, что нас ждет в Афинах, то остались бы в Бейруте. До сих пор мысленно проклинаю тот день, когда мы познакомились с Адамиди и он пригласил нас к себе.