Текст книги "Путешествие в ЭДЕМ. Исторический триллер"

Глава третья. КАК Я СТАЛ ДУХОВИДЦЕМ

Как-то, уже взрослым человеком, случилась мне несколько дней бродить по лесам озёрного юго-запада области – с ружьём, в компании с лошадью и собакой.

Мерин был старый, добрый, задумчивый и, как бы, немного ироничный. Спаниель Кай – деловой кобель в расцвете сил и таланта – нахал, бретёр, но надёжный товарищ и опытный охотник.

Нам троим хорошо было вместе. Тем более, каждый из нас был занят своим делом: мерин нёс нетяжкую поклажу и со сдержанным торжеством подставлял мне спину, когда мне хотелось прокатиться верхом; спаниель, азартно кося глазом, неутомимо исследовал местность вдоль и поперек нашего пути; а я – не то чтобы на ходу «много думал», скорее, словно влюблённый, переживал открытие своей вещественной причастности самим тайнам бытия, которые вдруг открылись мне прозаически просто – в студенческом изучении профессионального режиссёрского метода действенного анализа.

Выпасть из практической жизни – позабыть о хлебе насущном и крыше над головой, мне не давали мои четвероногие друзья. Кай периодически делал стойку и обращал ко мне свой твёрдый и честный взгляд. Тогда я привязывал нашего славного мерина пощипать травку под деревом, а сам, с ружьём на изготовку, осторожно начинал пробираться сквозь деревья, кустарник, камыши – вместе с Каем. Заросли становились всё гуще; когда под самыми ногами возникала вода, а сквозь камыши начинала проглядывать голубая озёрная гладь. К этому моменту я уже забывал о методе действенного анализа, и мы с Каем превращались в два нерва, принадлежащие какому-то третьему руководящему нами организму. Коротко обменявшись взглядами, дальше мы уже совершенно понимали друг друга даже без них. Кай замирал, поворотом головы показывая мне точное место ближайшего к нам скопления уток, и я, стараясь не хлюпать водой, начинал сквозь прицел искать мишень для своего прицельного выстрела. Услышав грохот ружейного выстрела у себя над головой, Кай бросался в воду. Через минуту-другую над озером раздавался плеск его неравной борьбы с уткой-подранком, которую он спешно доставлял мне в зубах. И тут же вновь, с громким плеском, деловито скрывался в камышах…

В общем, ничто для нас троих не было обузой в нашей длительной лесной прогулке – ни неконтролируемая скоротечность времени, ни его неожиданно наваливающаяся косная медлительность. Мы шли, с трофеями (или без) просёлочными дорогами и лесными тропами, сверяя свой маршрут с небесами и картой местных лесничеств, в которой каждый квартал леса был чётко очерчен и обозначен соответствующим набором цифр.

Стоял солнечный октябрь; ночами прозрачное небо сияло звёздами, и от холода уже пощипывало щёки, а по утрам мхи и травы были покрыты тонким инеем. В свободные от решения моей творческой задачи, с попутным созерцанием удивительных осенних пейзажей, минуты я заглядывался на своих спутников – всё более тёплыми и родственными чувствами к ним проникаясь, всё сильнее удивляясь им и самому себе.

Какая-то «предъисторичность» прочитывалась мною в нашем, в общем-то, временном и случайном прагматическом союзе человека, лошади и волка: казалось, что мы уже целую вечность пересекаем бесконечное пространство, отделяющее нас от обетованного рая, достигнув который под моим водительством, мои спутники наконец-то обретут божественный дар речи, и…

Хотя впрочем, речь пока не об этом…

Первую ночь мы провели в заброшенном домике лесника. Вторую – в пустующем учительском доме в деревеньке, единственными жителями которой на тот момент была пожилая чета бывших сельских функционеров-полуинтеллигентов (у них в доме даже был работающий телефон! ).

Для третьей ночевки было выбрано огромное кирпичное сооружение без окон и дверей (и почти без крыши) посреди лугов, окольцованных стеной хвойного леса, бывшее когда-то храмом разорённого в двадцатых годах православного женского монастыря (к слову сказать, ныне восстановленного).

Вокруг опустошённого здания храма, раскинулось заброшенное кладбище обломков сельскохозяйственной техники и деревянных строений – всё насквозь проросшее травой и диким кустарником. Внутри постройки также размещался разнообразный строительный и механический, окаменевший до полной монолитности, хлам.

В общем, ночь посреди этих развалин не сулила комфорта…

Но, когда посреди этого запустения я развёл костёр, ярко осветивший высокие кирпичные стены; затем, под неотрывным благоговейным взглядом спаниеля, испёк на углях двух уток в тесте; и, разделив с Каем нашу охотничью трапезу, поднёс к губам кружку и отхлебнул из неё горячего чая с мёдом и ромом – мир внутри меня вновь заиграл всем многообразием красок!

Я лежал в спальном мешке лицом к костру, щурясь на язычки пламени. Кай, собрав и уничтожив все остатки нашего ужина, тут же забыл о субординации и улёгся рядом со мной спина к спине.

Костёр уже не трещал, не гудел, а уютно потрескивал, тихонько посвистывал и сладко постанывал; слышно было, как где-то совсем близко, укрытый попоной, мерин ритмично хрумкает подмёрзшую, но ещё сочную траву…

В какой-то момент, убаюканный этими звуками, я и уснул.

Когда я проснулся, костёр едва тлел…

Стояла полная тишина, Кая рядом со мной не было.

Первое, что я почувствовал – стоящие дыбом волосы на моей голове…

Первое, что обратило на себя моё внимание – неправдоподобно огромная и яркая Луна в полнеба, не помещающееся в размеры разрушенного храмового свода и крыши.

Боковым зрением я улавливал какое-то тягучее движение вокруг себя, но, при повороте головы, видение смещалось дальше на периферию. Я ещё не различал, но ощущал кожей присутствие чего-то абсолютно враждебного, «антиподного» собственной природе, и на языке само собой возникло и шевельнулось, и тут же запечатлелось в сознании слово «нежить»…

Надо сказать, что, в принципе, я склоняюсь к убеждению, что у инфернального зла нет прямого резона демонстрировать человеку свой исконный лик. На самом деле – для чего? Чтобы сломить волю и разум человека омерзением, превосходящим человеческое воображение?..

Почти пять лет прошло с моей первой попытки описать свой мистический опыт общения с выходцами из потустороннего мира, а я до сих пор так и не уверен, что именно со мной случилось на самом деле в ту памятную ночь – было ли всё это наяву, или во сне.

Вообще, с этим «духовидением» имеются существенные проблемы: иной раз факты его косвенно или прямо подтверждают, а разум стремится отвергнуть или демонстративно им пренебречь.

Человеку свойственно верить, что всё в жизни совершается, по крайней мере, естественно. По крайней мере, до того момента, пока он ещё не уверовал, что его личная сопричастность злу надёжно укрывает мистической бронёй его эфемерное биологическое существование…

Я, собственно, так и живу – сознательно собственным опытом пренебрегая, бессознательно – ни на мгновение не отпуская его на волю из собственной души…

Что бы это ни было на самом деле, расскажу всё так, как запечатлелось в моей памяти – да простят мне мои читатели её досадные пробелы…

Некоторое время я не мог понять, где нахожусь и как тут оказался. Какая-то боковая рябь в глазах смущала меня и понуждала поворачивать голову, в попытке сфокусироваться на ней. Я видел ТЬМУ, подсвеченную огромной и мёртвой Луной, и эта «сценография» взрывала все недавние визуальные шаблоны, возникавшие у меня в голове в качестве сценических фантазий для спектакля по таинственной и весёлой пьесе эстонского драматурга Энна Ветемаа «Святая Сусанна или Школа мастеров»…

Да, реальность протянула мне руку именно в качестве объекта собственной фантазии, и я начал с интересом всматриваться в мир, в котором неожиданно оказался в момент этого внезапного пробуждения.

Луна была действительно огромной и слепой, как бельмо. По периметру стен группировались какие-то подобия человеческих силуэтов, сомнамбулический «танец» которых воспринимался моими глазами, отчасти как собственный дефект моего зрения. Тьма становилась всё более неравномерной – именно там, где предполагалась её наибольшее сгущение и даже «кромешность» : я различал целые группы силуэтов, склонившихся вокруг рассредоточенных по всему обозримому пространству мертвенно-синих огней. Но огни были настолько ущербны, что не давали возможности разглядеть в подробности тех, кто вокруг этих огней расположился… Какие-то пьяные, больные и юродивые «калики перехожие», облачённые, казалось, в какую-то полуистлевшую мешковину, с которой комьями осыпалась земля. Из кромешного далека пробивался смутный и беспокойный хор, будто тысячи мышей затеяли потасовку с перебранкой в безлюдном соседнем доме.

«Вижу темноту, слышу тишину» – в ясном сознании попытался я собрать и резюмировать свои смутные обрывочные впечатления.

На душе стало ещё более смутно и тревожно сразу, как только мои глаза зафиксировали во внешнем пространстве целенаправленное движение невесть-чего по направлению к самому себе. Движущийся объект, казалось, торопливо и судорожно «стлался» по самой поверхности грунта, огибая подобия человеческих групп, сосредоточенных вокруг синих огней. Признаки человеческой фигуры, рысью спешащей ко мне на четвереньках, я сумел разглядеть только метров за десять…

Приблизившись ко мне вплотную, человекоподобное существо мгновенно от меня отпрянуло и, изумлённо в меня вперившись, неуверенно покачиваясь, заняло позицию на четвереньках напротив меня. «Меня зовут Нестабильность» – будто пытался мне внушить своим видом этот странный, невозможный, «не совместимый» с жизнью образ.

Между тем, шум «мышиной перебранки», казалось, уже распространился далеко за пределы воображаемого соседнего дома: я начинал различать даже некие человеческие интонации сквозь писк и топот мышиных перебежек, сквозь чьи-то смутные угрожающие рулады и невнятное подобие смеха.

Неживые, но неотрывные, глаза покачивающегося существа, притаившегося напротив меня, не мигая, на меня смотрели и, казалось, начинали источать более откровенное любопытство. Чёрная кривая расщелина на месте рта неожиданно шевельнулась, и я понял, что образ-призрак произнёс для меня какое-то слово… Какое?

Я мгновенно сосредоточился и корпусом подался вперёд.

И тут моё напряжённое сознание безошибочно выдало мне один из недавних хорошо знакомых мне, текстов:

«Чекисты на Рождество 1918 года – спустя пару месяцев после основных событий Петроградского переворота – отловили по ближайшим к Питеру деревням различный сомнительный и антиреволюционный элемент, заполонивший вокзалы, дороги и веси самой передовой в мире республики.

В числе прочих, стражи революции прихватили в застенки ГУБ ЧК странного индивидуума, с трудом поддающегося какой-либо социальной идентификации. Разумеется, этот поразивший их святоподобный и пронзительно близкий облик мог носить только коварный и жестокий враг…

Его взяли и расстреляли вместе с остальными богомольцами, по случаю мракобесного контрреволюционного праздника – Рождества Христова.

Злая и в чём-то закономерная ирония заключается в том, что арест и последующая казнь этого человека, отрекомендовавшегося «безумным Иоанном», были совершены, теми же людьми, с которыми несколькими неделями назад это самый Иван устанавливал большевистскую диктатуру в Петрограде… Приятели просто не узнали в нём своего бывшего соратника и расстреляли его за компанию с остальными на всякий случай.

Надо заметить, что он действительно сильно изменился. Какая-то непонятная хворь не только совершенно исказила его внешность, но и внутренне сделала его абсолютно другим человеком…»

«Это проклятое место», – словно колоколом бухнуло в моей голове. Я даже удивился, – «Как же я не почувствовал это сразу»…

Глаза моего странного визави на четвереньках продолжали смотреть на меня с напряжением, но, к моему несказанному удивлению, почти умиротворённо…

И на этом месте в моей памяти случился первый пробел… Помню, что мне удалось разглядеть фигуры и даже лица тех, кто группировался в осквернённом храме вокруг синих огней. Они были одновременно обыденны и кошмарны! Обычные, несколько экзальтированные, потерянные для жизни люди с какими-то малоосмысленными прибаутками на устах и потусторонней мёртвой тоской в глазах…

Помню в какой– то момент всё это исчадие ада вдруг почему-то сильно разгневалось и набросилось на меня – с вилами, с топорами, с огромными овечьими ножницами в руках… Помню, как острый металл входил в моё тело, – обжигающий, глубокой и тупой болью, но совсем не дарящий избавление от неё.

Откуда-то, извне храмового пространства, я вдруг услышал тоскливое завывание Кая. Я бросился к выходу, легко, как оказалось, сметая на пути всё окружающее меня скопище этих унылых монстров… Кая я увидел среди проросшего травой мусора, на заметном возвышении – на фоне лунного неба. Он в торжественной волчьей позе сидел и самозабвенно выл. Я не стал его беспокоить и тут же торопливо огляделся по сторонам – где-то рядом ещё должен пастись мой мерин…

Вокруг храма бродили те же самые «калики перехожие»… Грунтовая часть ландшафта около храма напоминала заросшую травой просёлочную дорогу, по которой давным-давно никто не ездил даже на телеге. Но, внезапно, по какому-то внешнему сигналу, вся местная нежить обернула головы в сторону леса, где начиналась видимая в лунном свете часть той самой, всеми забытой дороги…

Со стороны леса что-то двигалось в нашем направлении, дребезжа и ухая.

«Матушку-Рассею везут!» – раздался чей-то громкий заунывно-торжественный и плаксивый голос; и вся нежить в обозримом мне пространстве, грохнувшись на колени, глумливо и обречённо захихикала, захохотала, загоготала. Я понял, что это, возможно, единственно доступный для нежити плач…

Кай прекратил выть, соскочил с возвышения, подбежал ко мне и встал у ноги в позе своей охотничьей бдительности. Где-то сзади, совсем близко от меня, фыркнул Мерин и коснулся тёплыми губами моего затылка.

Дьявольская повозка уже проезжала у осквернённого храма. Я успел довольно отчётливо разглядеть оседлавших её чертей, – это были натуральные черти – с рогами и хвостами, только необычайно толстые, надменно-торжественные и целеустремлённо-деловитые. Как члены какого-нибудь советского партактива… Повозка миновала, и позади я увидел на ней нагую женщину, прибитую к большой пятиконечной звезде. По тому, что я увидел слёзы на её родном и милом, искажённом страданием, лице, я понял, что она ещё жива, и до сих пор мучается…

Глава четвёртая. ГОСТИ С ПОГОСТА

В последних числах февраля 1917-го года в Петрограде, без всяких видимых на то причин, начали выть по ночам вполне цивилизованные домашние собаки.

Ночное ли небо февраля в том году оказалось особо сильным раздражителем для тонкой собачьей психики; призывали ли таким образом наши мохнатые друзья Небесные силы в помощь своим обречённым хозяевам; оплакивали ли в животной тоске свою и близких людей предстоящую долю – осталось для нас абсолютно тёмной страницей истории…

Запомним об этом историческом моменте только одну характерную фоновую, так сказать, деталь: в феврале 1917-го года в Петрограде по ночам, без всяких видимых на то причин, начали очень беспокойно вести себя вполне социализированные домашние питомцы.

В ту ночь няня принесла возбуждённую лохматую Гретхен из кухни в детскую, и пустила её Оленьке в постель. Включила ночник, взяла в руки иллюстрированную Библию и села в своё уютное кресло под уютным же абажуром.

За окном в это время, по безлюдным улицам с мерцающими фонарями, мела поземка. Искрили снежинки, ветер трепал политические плакаты, где-то в соседних домах лохматые питомцы продолжали донимать своих хозяев непонятным душераздирающим воем.

Няня раскрыла Библию и стала читать…

«И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу. И Авель также принес от первородных стада своего и от тука их.»

За столом под уютным абажуром сидела няня, Вера Родионовна, с Библией в руках; рядом, на своей постели, полулежала Оленька с маленькой, лохматой Гретхен на одеяле. На столе стоял фотографический портрет в рамке. На нем молодой гвардейский кирасир и молодая очаровательная женщина, похожая на ту же Оленьку, – особенно, когда та ещё немного подрастёт. Это Оленькин папа и светлый ангел – Оленькина мама, когда она ещё не заболела и не преставилась ко Господу.

Оленька не просто помнит свою маму – она поминает её в своих ежедневных молитвах – и утром и вечером; мысленно беседует с ней, когда лежит под одеялом, готовясь отойти ко сну.

Оленька переводит взгляд на стоящий рядом другой фотопортрет. Мамочка на нем одна, она еще совсем юна, глаза ее светятся задором и счастьем. Она сидит в цветущем дедушкином саду на качелях и улыбается своему невидимом компаньону за фотографическим аппаратом…Оленька и догадывается, и знает, что это ни кто иной, как папенька – маменькин и её, Оленьки, молодой светлый рыцарь. Оленька мечтает сейчас же оказаться на тех же качелях с ними рядом. Но, по правому углу портрет перетянут черной траурной лентой…

Всё это необходимо сегодня Оленьке запомнить – на оставшуюся жизнь. К утру уже не будет – ни няни Веры Родионовны, ни уютных кресла и абажура, ни этих маминых фотографий, окутывающих её жизнь счастливым обещанием-намёком на будущую встречу с теми, кого очень любишь…

– И призрел Господь на Авеля и на дар его; А на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его, – читала няня…

– Он что, позавидовал брату? – живо поинтересовалась Оленька, поглаживая по спине примолкнувшую на её коленях Гретхен.

– На Господа он обиделся. Справедливости захотел, – мягко прокашлявшись, пояснила умница няня, и вдруг резко ощутила на себе неожиданный пристальный взгляд из окна…

За оконным стеклом, как она ни вглядывалась, конечно же, няня не увидела ничего, кроме фонарных отблесков на фасаде дома напротив. Однако внезапно вспыхнувшее беспокойство, похоже, совсем не собиралось её отпускать… Няня заставила себя опустить испуганный взгляд в книгу и продолжить чтение.

«И сказал Господь Каину: почему ты огорчился, и от чего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним.

И сказал Каин Авелю, брату своему: Пойдём в поле. И когда они пришли в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.»

В этот момент в замочной скважине входной двери в конце коридора что-то щёлкнуло. Ни няня, ни Оленька не услышали этого звука; только тело Гретхен под Оленькиными руками задрожало с новой силой.

Душегуб снаружи открывает отмычкой дверь, осторожно входит внутрь. За ним молча следуют двое бесенят. Скрип половиц. Издалека доносится, постепенно затихая, голос Няни.

«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли.»

Душегуб, обернувшись на голос, отворачивается и поднимается по лестнице на второй этаж, сопровождаемый бесенятами. Осматривая обстановку, фамильные портреты на стене, душегуб деловито взламывает шкафчики, ларцы, ящички и т. д. Выгребает всё подряд, без разбора. Бесенята, сунувшись в красный угол, шарахаются от икон; душегуб швыряет на пол иконы и горящую лампаду. Начинается пожар. Бесенята радостно прыгают в огне. Душегуб, наполнив мешок и карманы, направляется к выходу. Няня продолжает читать Оленьке Библию.

«И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле…»

Сверху слышен шум, треск огня и тяжёлые шаги по лестнице. В приоткрытую дверь вползают клубы дыма. Няня тревожно встаёт, идет к двери, скрывается за ней. Слышен крик няни, глухой удар, шум от падения грузного тела. Оленька в страхе прячется за кресло и видит в дверном проёме упавшую на пол окровавленную голову Веры Родионовны и руку, выронившую Библию. В дверном проёме показывается душегуб, заглядывает в комнату, затем, повернувшись, идёт к выходу. За дверью разгорается огонь, в нём постепенно растворяются пляшущие бесенята…

***

Петроградские газеты пестрят сообщениями о событиях невероятных…

«В Петрограде бушует революционная стихия» Митинги и шествия.

«Всеобщая амнистия. Птенцы Керенского улетают на волю» Выход из тюрьмы нескольких забитых революционеров, в частности Каменева в толпе могучих уголовников.

«Германское правительство дало согласие на проезд большевиков»

«Красный круиз из Швейцарии в Швецию» Погрузка тощими немецкими солдатами продуктов для русских революционеров и пломбирования вагона. В окне политбеседа Ильича с Инессой Арманд.

«Вожди большевиков т. т. Ленин и Зиновьев прибыли в Финляндию» Пограничный столб Российской империи с приколоченной табличкой «Finland», Ленин и Зиновьев, машущие ручками в окно поезда.

Те же Ленин и Зиновьев в окне поезда. Недалеко от железной дороги ряды армейских палаток. В крайней палатке появляется дыра. Руки изнутри раздирают ткань палатки; в отверстии показывается солдат Иван Мошонкин с «сидором» за плечами. Он осторожно выбирается и, пригнувшись, крадётся к железной дороге. Что-то вспомнив, возвращается. Запускает руку в отверстие и достаёт чайник. Крадётся, а затем бежит за поездом; чудом успевает вскочить на буфер последнего вагона. Поезд удаляется. На буфере покачиваются Иван и чайник.

***

«4 апреля 1917 года. Петроград. Финляндский вокзал»

За столом Эйно Рахья. На столе груда револьверов и телефон. Рахья ожесточённо крутит ручку, говорит с сильным финским акцентом.

РАХЬЯ Пар-рисня! Пар-рисня! Путил-ловский! (пауза) Путил-ловский?! Ковор-рит Эйно Рахья! Кде вас-си люди?… А есё тве цысяци по разнар-рят-тке?! Тут вам не рядовое мер-роп-приятие, а встреця возьдя! Васу мать, мировую бурзуаз-зию!.. Стоб церез цяс тве тыс-сяци перет-довых пролетар-риев… с флаг-гами, транспарант-тами и проц-цей наглят-тной агитацией рат-тостно стояли по марсруту Финлянтский вокзал – дворец Кцесин-нской! Вам ясно?

С грохотом вешает трубку, рассовывает револьверы по карманам и выходит.