Текст книги "А парашют раскрылся под землей"

А парашют раскрылся под землей

А парашют раскрылся под землей…

Хотя бы так. Спасибо и на этом!

Обычный вечер, смешанный с зарей,

Захлопнулся за брошенным поэтом.

И сослепу к нему пришли кроты,

И тихо клали маленькие лапки

На грудь и лоб. Посланцы темноты -

Кроты имеют странные повадки.

Не доставало нескольких вещей…

Начать с оркестра – не было оркестра:

Тарелок, труб, гармошек… скрипачей.

Чудной не пританцовывал маэстро.

Не приближались очередью рты,

Наполненные грустными речами,

Зато кроты, зато кроты – кроты

С печальными-печальными очами!

И маленькие лапки на груди,

На теле, в парашют смешно одетом.

Не торопись ругаться, погоди…

Хотя бы так. Спасибо и на этом!..

Ваня трогает тигра

Ваня трогает тигра, гладит слегка,

После взрыва у Вани – одна рука,

Он почти ослеп, его брат убит.

У мальчишки сегодня счастливый вид…

Я уверен, что как бы он ни петлял,

Тот урод, который в детей стрелял,

Его время кончится, истечёт,

И уроду явятся ангел и чёрт.

Чтобы, значит, вместе – зло и добро,

Чтобы ангел – перо ему под ребро,

Чтобы – вилы в брюхо по рукоять,

Чтобы знал, что такое – в детей стрелять.

И посадят в котел, не чета иным,

Орудийный расчёт побросают с ним,

И уж если весь коготок увяз,

То добавят того, кто отдал приказ.

И потянутся люди в дорожной пыли,

И в ладонях они принесут угли,

Не беда, если жар обожжет ладонь,

Лишь бы вечно горел под котлом огонь.

Сегодня известные дрессировщики братья Запашные исполнили мечту Вани Воронова – мальчика, тяжело раненного в начале января при обстреле Шахтёрска. Прямо в больницу, где Ваня находится на лечении, они привезли тигрицу, которую мальчик смог погладить.

13.04.2015, 14:15

2 января 2015 года в ходе артобстрела снаряд, выпущенный украинскими силовиками, попал во двор жилого дома в Шахтёрске. В результате погиб отец семейства и младший сын, 9-летний Ваня Воронов получил множественные осколочные ранения, лишился обеих ног, руки и практически потерял зрение.

У мальчика есть страница в Контакте.

Физкультурное

Подворотнями бегал парень —

Для здоровья, а не от скуки,

А чтоб лучше руки пропарились,

Он в перчатках держал руки.

Хулиганы в стране. Правда ли?

Это правда. Полно в восемь!

И они его останавливают,

И они прикурить просят.

Парень брови досадно хмурит —

Озадаченный, в непонятках —

Неудобно давать прикуривать,

Если в боксерских перчатках.

Но недолго мешкал с ответом,

Говорит им: Вы че, блин, тута?

Не курю, и вам не советую!

И бежит обычным маршрутом…

И тогда хулиган (тот, что толше,

И преимущество имеет в росте),

Говорит: Этот парень – хороший!

А курить, пацаны, надо бросить!

В концлагере

Ты все поймешь – вон какой взрослый!

В школу бы… В сентябре…

Мы – как деревья, нам вырежут звезды,

Ножиком по коре.

Знаешь, там наверху – беспечно,

Печи – это ведь грех,

Мальчик, деревья уходят в печи,

Чтобы попасть наверх.

Видишь, звезды горят, не тают,

Это наши значки!

Знаешь, а внизу попадают

В печи истопники…

Барсучий тракт

Идут, идут и идут на барсучий лад,

Бесконечной колонной, тесно сомкнув ряды,

Разносится топот дружных когтистых лап,

Трамбующих древний хребет Уральской гряды.

Выходит один из строя – потрепан, суров,

С коротким хвостом (похоже, кто-то отгрыз),

Ну что, – говорит, – Гаммельнский крысолов,

Решил и до нас добраться? Мало детей и крыс?

Вот я и думаю: Что же сказать в ответ?

А он смотрит мимо, как из-подо льда минтай.

Нет, – говорю, – у меня ведь и дудочки нет -

Только свисток затоптанного мента.

Кивает, прячет нож движеньем одним -

Не углядеть, в стычках наловчился поди.

Я говорю ему: Слушай, зачем тебе снова к ним?

Разве ты знаешь что там в конце пути?

Он думает, головой мотает: Нет, ни хрена…

Кажется только – хорошее-то не ждет…

Но ты посмотри на них – это идет страна,

Это моя страна идет, это мой народ!

И покуда я буду в силах – с ними пойду,

И боюсь не того, кто приходит в ночи как тать,

Но боюсь, что останусь здесь, а они – пропадут,

А вместе совсем не страшно и пропадать.

И я смотрю на них, на него дураком дурак

(Так смотрит на курицу изделие Фаберже),

И я понимаю, что этот барсучий тракт

Когтями царапает в черствой моей душе.

Тополиный пух

Тополь стоял у дома, рос до седьмого пота,

Такая доля, – любил шелестеть – такая работа.

Порой говорил с пролетающим свежим остом,

Мол, Землю и дом тяну, приближаю к звездам.

А ветер дул и смеялся, дул и смеялся на это.

Ты – говорил – почти грузовая ракета,

Только гляди, как бы топливо не засохло,

Эй, погоди, а ну, покажи где сопло…

А после тополь спилили, и ветер заплакал,

А может совпало, и просто дождик закапал,

Нет – плакал ветер на листики на скелете,

Плач Ярославны по с неба упавшей ракете,

И кажется даже, плакал не ост, а осты,

И кажется также, стали чуть выше звезды.

Сумасбродское

Если выпало в Голландии родиться,

Лучше сразу жить в России некурящим,

Оземь грохнуться, собой оборотиться,

Очутиться в настоящем настоящем.

Вот Калинов мост – дуга от полукруга,

Над Смородиной – горючею рекою,

Вот двенадцатиголовая змеюка

Поджидает богатырское жаркое.

Ходит Штирлиц в черной форме (как в киношке),

Шлет шифровки, опасается провала,

В богатырском деле Штирлиц не помощник,

Просто, так ему Яга наколдовала.

Мчит Чапаев, машет шашкой, хоть и ранен,

Рядом Фурманов стоит в библиотеке,

Мчит Чапаев между странными мирами,

Где какие-то предательские реки.

Петр I собирается в загранку,

Показать минхерц заморским корабелам,

Кто-то нервный поглощает валерьянку,

Потому что предлагают парабеллум.

Чудо-юдо чиркнет пальцами по шее,

Да отрубленную голову приставит,

А Иван-дурак ругнется только: «Змеи!»,

Крякнет, сплюнет и рубить не перестанет.

В чистом поле трое бдят, а им не бдится,

Катит, катит девка яблочко по блюдцу,

Где бы там тебе ни выпало родиться,

На Калиновом мосту тебя дождутся.

Ленин и шахматы

В парке Бондина утро, тени,

Чуть светает, еще не шумно,

Над доскою склонился Ленин,

С видом ленинским, то есть умным.

А по лбу пролегли дороги,

Будто снова красные в пате,

Будто Север и Юг в тревоге,

И матросы бунтуют в Кронштадте.

Будто в шахматах демократия,

И у красных шестнадцать пешек,

Будто Керенский в бабском платье,

Идет на Питер – крепкий орешек.

Говорю: Анатолий Саныч,

Хоть и утро, а поздновато,

Находились поди-ка за ночь,

Доведете себя до мата.

А он смотрит – глаза, как чашки,

Или ведра, а может выдры,

Говорит: мне бы лучше шашки…

Черт попутал шахматы выбрать.

В шашках вот оно, как на ладони,

Все равны, каждый волен в дамки,

Никакие барсучьи кони,

Не подстроят тебе подлянки.

Никакие слоны внезапно

Не шахнут тебя в сердце к осени,

А вообще, это все Запад,

И его гомократские козни…

Подъезжает на шум машина,

И вываливают ребята -

Очень собранные мужчины,

В белых, свежих, как кровь, халатах.

И один говорит, как тренер,

То есть вкрадчиво и не шутит,

Сообщили, что в парке Ленин,

Пешки двигает, воду мутит…

А мы не в курсе. Уходим в спешке,

А потом вдруг слышим удары -

То ли бьют на проходе пешки,

То ли бьют поддых санитары.

Смотрим – Керенский в бабском платье,

Матросня и халаты смешались,

И к обрыву всю эту братию

Тащат кони, привычно скалясь.

Мир становится на тормашки,

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:

Хороши, без базара, шашки,

Только шахматы интересней.

Медведское

Тарзан не прокричит мне песен грустных,

Боян не тронет гусли пятерней,

Лишь свет планет, неразличимо тусклых,

Лишь белки-стрелки в небе надо мной.

И я – один, в малиннике, и кроме

Колючих ягод, только свист комет,

Как говорил один поэт иконе,

Похоже, приближается медвед.

Заходит Ной (кривоват спиной),

Бояна с Тарзаном берет за грудки,

И так говорит: «Поплывем со мной,

Со мной не плывут одни мудаки.»

И смотрит, смотрит пристально в лоб,

Как будто пуля в беличий глаз,

Ногой толкает на воду гроб,

Могуч, неистов и седовлас.

А я гадаю – прощаемся? Нет?

Осталась пара-тройка минут,

Тарзан мне скажет: «Пока, медвед!»

Рукой помашет, и уплывут…

Со мной останутся лишь кусты,

И гвозди с капельками в листах,

Как будто эти кусты – кресты,

Как будто ищешь кого в крестах.

Когда Буратино вырос

Когда Буратино вырос -

Устроился на работу,

И все б ничего, но сырость…

Мутило его в непогоду.

Бывало, посмотрит страшно,

Как будто что-то тревожит,

Как будто бы вспомнить важно,

А вспомнить никак не может,

Как будто в сердце заноза…

А после – считает зубы

Работникам леспромхоза,

Плотникам, лесорубам.

Вздыхал шарманщик: «Не просто…

Парень опять буянит…

Давай по одной за возраст,

Давай, чтоб прошло с годами!»

Джузеппе кивал: «Пустое!

Конечно, годы научат.»

Но все же носил с собою

Топорик на всякий случай.

А ночью шарманщику снилось,

Что всюду (внутри и снаружи,

Во вдохе и выдохе) сырость,

И с неба капают лужи.

В нашем рыцарском полку служил трубач

В нашем рыцарском полку служил трубач,

Не какой-нибудь завшивый – ого-го!

Даже самый доблестный басмач

Уползал, как заяц, от него.

На коне он был красив, как китоврас,

От штыка мог увернуться на скаку,

Правда, пуля выколола глаз,

Пуля – дура, не чета штыку.

А полком у нас командовал комбат,

Не герой – зануда, нытик и ворчун,

Одноглазый тоже, он был брат,

Брат близнец герою трубачу.

Я сотру, да напишу, опять сотру,

Душат слезы, как настойчивый удав,

Полюбили братья медсестру,

Позабыв про службу и устав.

И однажды у походного костра,

В тот момент, когда они читали стих,

Застрелила братьев медсестра,

Ведь меня она любила, а не их.

Серые кошки ночи

О, серые кошки ночи,

Боготворящие Гамельн,

Клык до искры наточен,

Коготь царапает камень.

Бред, котелок не варит,

Бужу одноглазое лихо,

Что вам, серые твари,

Хвостом шуршащие тихо?

Знаю от сглаза слово,

Что на хвосте у синицы,

Серые душеловы,

С полной Луной в глазницах.

Возьму пистолет, гранаты,

Выйду во двор, как мачо,

Да, я чуть-чуть поддатый,

Да только нельзя иначе.

Словно жуки в картошке,

В вашей программе баги,

Знайте, серые кошки,

Я вас не боюсь, собаки!

Такая весна

Холодный ветер. Сверкает, гремит Афанасий Фет,

Подходит чайка, важная как доктор наук,

Говорит: Я даю один, только один совет -

Мажешься дегтем, валяешься в перьях, летишь на юг.

И тотчас под куполом нервно звякает гонг,

Журавли подбивают клинья, летят (натурально весьма),

Я говорю себе: Тихо, парень! Это какой-то гон,

Это весна, не осень; не осень – такая весна!

Рыбак латает лодку; по борту надпись «Лукойл»;

Дыру затыкает сетью, изолентой крепит мотор;

Откидывает капюшон, мигает, машет рыбацкой рукой,

Подхожу, подаю изоленту – новый моток.

Рыбак говорит: В пучине, там где полно путан,

Где всякую пакость со дна наверх в ночи поднимает сеть,

Глотает людей, дома, машины Рыба-кит-депутат,

Так что плыть не советую… Лучше того… – лететь.

Смотрю на березы, некто ставит на них штрихи,

На белых стволах когтями. И надо же, каждый год

Бродят поэты стайкой, запоем читают стихи,

Думают, что стихи читают, но это – штрих-код.

Крепок, по-русски крепок в мае березовый сок!

Ждут и рыбак, и чайка, на юге сверкает блесна,

Хрен – говорю – вам, ребята, это у вас заскок,

Это весна, не осень; не осень – такая весна!

Пианино и старик

Пианино выносили в подъезд,

Вчетвером тащили, пятый рулил,

Иногда вставлял словечко the best,

Иногда всех четверых материл.

Пианино провожали часы

(Стрелки носиками жались к стеклу),

Фотовспышки недалекой грозы,

И старик на табуретке в углу.

Пианино раздувало бока,

Словно лошадь, сторонилось пути,

Ни за так, ни за понюх табака,

Пианино не хотело идти.

И за это – шпоры глубже ему,

И по клавишам – сиречь по зубам,

Пианино выводили во тьму,

Под веселый тарарам-парарам.

И старик, который вовсе зачах,

Вдруг подумал отчего-то: Потом

Пианино понесут на плечах,

И уложат под дубовым крестом,

Будто музыка послышалась… Григ?

Ну, по крайней мере, не из попсы,

И сидел на табуретке старик,

И почти остановились часы.

Здесь город высокий

Здесь город высокий, здесь ребра каркасов,

Здесь сбиты коробки: без газа и с газом,

И племя проворных, смышленых ракшасов

Все больше и больше возводит каркасов.

Здесь многие малых сочтут дураками,

За то, что решили расстаться с клыками,

За то, что устало присели на камень -

Сочтут дураками, съедят с потрохами.

Здесь город высокий зубами по кругу,

Здесь утром встают под Царевну-белугу,

И я подчиняюсь луженому звуку,

И радую этим Царевну-белугу.

И тешусь надеждой, что где-нибудь в мае,

Я в полночь уйду за крысиною стаей,

Что ход прогрызает в бетоне и стали,

Мы вам издалека помашем хвостами…

Сорок третий

В 43-м, в сосновом, глухом бору,

Там, где мох несказанно мшист,

Шел мой дедушка, шел и увидел вдруг -

У березы стоит фашист.

Так случилось (случается так порой

На просторах Святой Руси),

Что мой дедушка был пионер-герой,

И винтовку с собой носил.

Закричал фашист: “Я ведь свой! Зачем?

Погоди, застряла нога!”

Только дед мой немецкий не знал совсем,

И прикладом сразил врага.

И внезапно поняли я и дед,

Что лежит на земле партизан,

Просто был он фашистом в тот день одет,

Но об этом поздно сказал.

А потом из кустов выходил Ковпак,

В черной кожанке, словно грач,

Говорил (и деду, и мне): “Дурак,

Он предателем был, не плачь!”

Выходили еще партизаны (пять),

Мы стояли, разинув рот,

В 43-м война повернула вспять,

Это был переломный год.

Горькое

Буревестник рвал турбины

В двух крылах от божьей кары,

За бортом – гроза, вестимо,

Ни пингвина, ни гагары.

А внизу, как пить, в утесах

Что-то прятал кто-то робкий,

Это отдавалось в деснах,

В человеческой коробке.

Стюардесса не шаталась,

Но разила перегаром,

Говорила: нам досталось

То, что не дал бог гагарам.

Ни гагарам, ни пингвинам -

Нас несет стальное судно,

Мы вжимаем в кресло спины,

Разве это им доступно?

Я кивал подобострастно

(чуть сильней кивал, чем надо)

И старался понапрасну

Не гневить иллюминатор.

Где, как в чьей-то страшной песне

(запевайте песню с нами),

Гордо реял буревестник

С ошалевшими глазами.

Картошка

Среди леса насквозь дремучего,

В снегопад, под конец февраля,

Я стою, картошку окучиваю,

Кто-то должен – и это я!

В небе бегают – время полдника,

(между прочим, их штат раздут),

И приходит мыслишка подленькая,

Что они на меня кладут.

Мол, чувак, шевели-ка ручками…

Соберешь, хе-хе, урожай…

Мы покамест тут кофе с булочками,

Продолжай, чувак, продолжай!

Или нет? Полутьма осиновая…

И выходит такой… – в снегу,

Где тут ростют картошку зимнюю?

Отойди, чувак, помогу.

Ехал Грека

Едет Грека; буераки и маньяки начеку,

Едет Грека – ищет драки на коротеньком веку.

Грека тормозит подводу возле берега реки,

И сурово смотрит в воду, где гуляют пузырьки.

Рак глядит из подворотни – пучит спелые глаза,

Размышляет: что сегодня уготовят небеса,

То ли мясо с магазина, то ли праздничный погост,

То ли (что невыносимо) – строгий междурачий пост.

Грека с выдержкой железной руку за руку берет,

И довольно-таки резво выдвигается вперед.

Он идет, простой и грешный, в пучеглазый полумрак,

Где наточенные клешни растопыривает враг.

А над речкой через тучи слабо солнышко блестит,

Словно кто-то сверхмогучий потихонечку глядит,

Чтобы не спугнуть букашку, не помять богатыря,

И попутно на бумажку что-то пишет втихаря.

Тяжела вода Донская; дно в доспехах и бойцах,

Грека руку опускает – рак за руку Греку цап!

Цап обеими клешнями – новоявленный Прокруст,

И несется над полями залихватский перехруст.

Грека матом поливает (не для ушек поэтесс),

По теченью уплывает перекушенный протез,

Был и раньше-то на взводе, а теперь и вовсе – в дым…

Грека прыгает к подводе за протезом запасным.

И кружатся в хороводе: Грека, рак, подвода – жесть!

А протезов на подводе хватит часиков на шесть.

И поэтому на туче, что неправильно бежит,

Кто-то суперсверхмогучий ставить точку не спешит

И начнет бормотать

Он взберется на крышу, начнет бормотать,

Обращаясь к безухой Луне,

Фонарям и трамваям. Отбросит тетрадь,

Потому что все держит в уме.

Он начнет говорить с непогасшим окном,

Где гардина и кухонный стол,

Где уснул и храпит удивительный гном -

Бородатый старик лет под сто.

Он потом закричит – не ответит Луна,

Даже храп старика – не ответ,

Он не то чтобы кто-то, сошедший с ума,

Он – с ума соскочивший поэт.

И поэт, помолчав, не поднимет тетрадь,

Потому что стихи – на кону,

И опять – бормотать, бормотать, бормотать…

Но уже в никуда, никому…

И поэт, усмехнувшись, вернется назад,

Точно пес, получивший пинок,

А в ответ шевельнется космический зад,

На космический севший пенек…

Пришла пора тюленям улетать 2

Гремели молнии, сопел барсук,

Игрался ветер мокрыми плащами,

Мы вышли на прибрежную косу,

С одной надеждой только – на пищали.

Пришла пора тюленям улетать,

Опять они больны чужою далью,

Чуть осень, дождь – торопятся. Как знать,

В Египет ли, Тайланд? Или Италию?

Барсук, далекий предок пастухов,

На воду смотрит, глаз не отрывая,

Так, верно, кто-то ждет своих коров,

Пастись ушедших за ворота рая.

Барсук пролаял: Посмотри туда!

Там в глубине заволновались тени,

И забурлила черная вода,

И ввысь рванули белые тюлени.

Вода – аэродрома полоса,

И ласты, как распахнутые крылья,

Тюленьи (точно детские) глаза,

А в них – тоска, тоска с дорожной пылью.

Нельзя промедлить – выручай, пищаль!

И запищала – жалобно, негромко,

И вслед тюленям понеслась печаль

Далекого тюленьего потомка.

И я поверить до конца не мог,

Но вот летят… Назад!.. Мелькают ласты…

А значит, я не буду одинок

До следующей осени ненастной…

Тогда тюлени еще летали.

И уносились (чуть осень) к югу.

И я грустил… Но они, летели

Весной обратно, и так по кругу.

Тогда с друзьями мы пели, пили,

Не прерывали себя ночами.

Клыки, представьте, не затупили,

Клыки прекрасно тогда торчали.

Когда смешные случались рифмы

(Такие рифмы! Но здесь не стоит…),

Хмельные окна во двор открыв мы,

Орали рифмы, как мат со строек.

Тогда хотелось плевать в закаты -

Теперь в закаты упасть охота,

А вместо крика: Айда, ребята! -

Спокойный голос: Пошли – работа.

Пошли – работа… Жена, две дочки,

Коты, квартира. Уютно, ладно.

А вот, поди ж ты, тюленьи строчки

Не отпускают, зовут обратно.

Мы сидели, ноги свесив с утеса

Мы сидели, ноги свесив с утеса,

Мы болтали, и болтали ногами,

А над лесом кто-то, встав на березы,

Занавешивал восход облаками.

Но над лесом разгоралась полоска -

Издевательство над планом зловещим,

И казался неопасного роста

Тот подоблачный мужик-занавесчик.

И как будто бы мы снова открыли,

То что было навсегда позабыто.

Ты смеялась – и не прятала крылья.

Я смеялся – и не прятал копыта…

Огородное

По-простецки, по-советски,

Вдохновенен, трезв и рьян,

Криволапый пес соседский

Рвет ногами мой бурьян.

Я бегу во двор с винтовкой,

Всуе поминая мать,

Пес соседский – очень ловкий,

Без винтовки – не поймать.

Это что еще такое?

Их там двое, ну и ну!

Кот соседский рвет рукою

У бурьяна белену.

Этот славится сноровкой

И когтями – сволота!

Возвращаюсь за винтовкой,

За второю – для кота.

Врал тот парень рябоватый

В магазине "Садовод",

Ну какие тут лопаты?

Тут винтовки только… Вот!

Я говорил стихи котам

Я говорил стихи котам -

Хвосты задумчиво лежали.

Глаза кошачьи тут и там

Глаза кошачьи отражали.

А я искал в них дождь слепой,

Зонты и солнечного зайца

(Как будто в зайцах есть покой

Для бесприютного скитальца).

Искал надкусанной Луны

(Пускай не грела б, но светила!),

И дрожь особенной струны,

Связавшей Землю и светила.

А я искал там образа

За негасимою лампадой,

Но находил в глазах – глаза

Другие.

И все глубже падал…

Напутствие

Как долетишь до неба – открой иллюминатор,

Любовь к земной отчизне пускай раздует грудь,

Засунь в карманы руку и высуни гранату,

Граната – это важно! Гранату не забудь!

Пускай летит, вращаясь, от края и до края,

Сквозь холод, дождь и ветер, огонь, цунами, лед,

Туда, где под парами, колесами сверкая,

Таится марсианский, злодейский звездолет.

Известно, марсиане – обжоры да злодеи,

И вот они мечтают (не говори семье!),

Что нападут на Землю, сожрут чего хотели,

И покорят по-зверски всех женщин на Земле.

А может, и не женщин… гадать пока что рано,

Тащи гранату, парень, ложи ее в карман,

Пускай твоя граната испортит эти планы,

Ты целься поточнее! Такой вот, парень, план…

Поездка

Мы ехали молча, играла пластинка,

Троллейбус на горной дороге трясло,

И пел, заикаясь, по-моему Глинка,

А может Чайковский. Он пел про весло.

Про то, как сжимая в ладонях шершавых,

Веслом протыкаешь семнадцатый вал,

Дрожал и вибрировал голос картавый,

Что он заикался, уже я сказал.

Но он заикался от горной дороги,

Икала пластинка, певец не икал!

Тот, судя по голосу, был одноногий,

Почти как Кутузов, седой адмирал.

Я сделал потише. Пластинка не смолкла,

А стала погромче, как будто в укор.

От гневных куплетов полопались стекла,

И я догадался – поет-то шофер!

Я только с трудом удержался от крика,

Ну разве не ужас, когда в Новый Год,

Шофер – одноногий, картавый, заика -

По горной дороге троллейбус ведет?

Нельзя было медлить – шофера я скинул,

Я знаю педали, и это спасло,

И слышалось долго, как сзади мне в спину,

Картавое эхо поет про весло.