Текст книги "Ну как же себя не обожать?!"

6. Нет у меня ничего

Когда всё просто и приятно, забываешь, как раньше это было не просто и не приятно. Но иногда всплывает. Сейчас вот мне понадобилось купить рубашки. На Кубе всегда были самые красивые в мире рубашки, к сожалению, недоступные для кубинцев, сейчас их покупают только на валюту. И ведь не шьют, а умеют импортировать то, что получше. Так вот, парк моих рубашек поистрепался, а Лурдес, коллега-кардиолог из нашей клиники отправилась на Кубу на какой-то конгресс. Дело оставалось только за долларами. Но были и они, так что десяток рубашек мне привезли. Только что просмотрел и одобрил.

В своё же время в покойном Советском Союзе иметь доллары или фунты на руках считалось тяжким валютным преступлением. Могли спокойно укатать лет на пять.

Я недавно написал, что мой письменный французский начался с книг Нового Завета, оставленных декабристами в Чите. А в устной форме продолжился с Марьяной Бюффа, стажеркой филологического факультета МГУ. Её уже нет на свете, но одна история того периода хорошо отпечаталась в памяти.

В конце первого года стажировки, под Рождество, Марьяна решила съездить домой в Марсель. Я поехал её провожать в аэропорт. Было так холодно, что не спасал даже полушубок, который я выменял не помню на что у постового милиционера в Чите. Та овчинка вполне стоила выделки. К полушубку прилагалась ещё и тёплая шапка военного образца. Марьяна тоже выглядела непросто: за три дня до отъезда наголо обрила голову. Чтобы походить на лысую певицу из пьесы Ионеско, как она объявила. По тем временам это могло рассматриваться как троцкистская провокация, хотя Троцкий голову не брил.

Аэропорт Шереметьево только что открыли. Собственно, ничего особенного не соорудили, а добавили к постройкам аэропорта внутренних перевозок здание под международные линии, которых было раз-два – и обчёлся. В основном летали из Внуково, Шереметьево было запасным. Сейчас смешно вспомнить: это было похожее на барак двухэтажное строение, где помещалось всё, – пограничная служба, таможня и ресторан.

Рыхлый таможенник неодобрительно оглядел Марьяну. Особенно ему не понравилось отсутствие волос. Но про них спросить как-то не решился. Вместо этого рявкнул:

– Где чемодан?

– Чемодана нет.

– Как нет?

– Мне достаточно сумки. Я еду только на праздничные дни.

– До Нового года ещё далеко.

– Я еду на Рождество.

– Такого праздника нет.

– У нас есть.

– Может, у вас и валюта есть?

Марьяна спокойно ответила:

– Да, есть сто долларов.

Таможенник полез в бумаги и просиял.

– В вашей декларации на въезде они не указаны.

– Ну, значит, я забыла.

– Как это забыли?

– Забыла и всё. Я первый раз в Москве. Растерялась. Во Франции никаких деклараций не надо.

Таможенник ещё раз рявкнул:

– Вы меня не учите, как надо.

Марьяна была готова расплакаться и перешла на французский:

– Петя, объясни ему, что я и по-русски тогда плохо говорила.

Заговорить по-французски было оплошностью. К таможеннику тут же подлип плюгавый пограничник. Этакий плешивый хорёк с зыркающими глазками. Ввинтился и вопросил:

– А вы кто такой?

– Я переводчик.

Мудак вызверился:

– Она не нуждается в переводчике. Наверное белогвардейцы научили. Вместе Рождество будут праздновать.

Судя по всему, у пограничника было сверхчувственное восприятие. Их, наверное, дрессировали ломтиками докторской колбасы или иным тогдашним дефицитом, как академик Павлов своих собачек мясом. Условный рефлекс сработал. Только вместо выделения желудочного сока рука стража рубежей автоматически потянулась к кобуре.

Не зря академику дали Нобелевскую премию. Правда, он получил её как бы в виде гонорара. Дело в том, что 60-летний Альфред Нобель отчаянно боялся старения и лично уговорил будущего лауреата произвести опыты по омоложению, почему-то с помощью жирафов. История тёмная. Откуда, например, взялись бы жирафы в Петербурге. Точно известно, что в павловской лаборатории таких парнокопытных не наблюдали. Но это в скобках, поскольку обсуждать джентльеменскую договоренность не принято. Табу.)

Возвращаясь в аэропорт Шереметьево, скажем, что относительно белогвардейца в качестве марьяниного преподавателя русского языка защитник родных границ угадал. Именно они и учили. Я потом в Париже быстро нашёл с этой когортой общий язык. Учили там хорошему, не опоганенному русскому языку, и как могли потешались над унылой, косноязычной и к тому же подцензурной советской феней.

Тем временем Марьяна глянула на погоны – МВД – и окончательно вышла из строя. В пятидесятых годах МВД было предшественником КГБ с теми же карательными функциями и внешними атрибутами. Французы мало что знали о СССР, но уж это – то зловещее сокращение, не без моей помощи Марьяна успела усвоить. И вдруг – они прямо перед ней, и не засекреченные, а кто ни на есть живьём, при наплечных знаках различия.

В этот момент уже начали объявлять посадку на парижский рейс. Сознание её окончательно спуталось, и тут она впопыхах и со злости умудрилась вытворить явную глупость. Открыла сумку, выхватила оттуда стодолларовую купюру, сунула мне в руку и с вызовом отчеканила таможеннику:

– Нет у меня ничего!

И, обогнув мини – шлагбаум, прошла к выходу. Всё это вызвало задержку немногочисленных пассажиров, хотя борт был недогружен. Таможенник позеленел и только успел мне прошипеть:

– Стоять на месте! Это вашу валюту она пыталась вывезти. Разберёмся, откуда эти доллары и за какие услуги вы их получили.

Провожающие постепенно оттеснили меня от хама, и я стал обдумывать, в каком положении оказался. В совершенно дурацком – сказать мало. Мне стало страшно. Непоощряемые контакты с иностранцами, запрещённая валюта в кулаке; и никакой я не переводчик, когда начнут выяснять, поскольку учусь на химическом факультете. Находка для госбезопасности.

Но вот неподчинение окрику «Стоять!» сработало сразу. Вспомнилась китайская мудрость: «Вернитесь на шаг назад и у вас будет преимущество». Поэтому выжидать разбирательства я не стал, а потихоньку начал отодвигаться от пропускного пункта кзади, осваивая основы восточной учёности. Постепенно огляделся и за толпой пассажиров различил дверь в аэропортовский ресторан. Туда я, проталкиваясь, и направился, ещё не зная, что из этого выйдет. Повесил полушубок на вешалку и попросил кофе. За столиком было место только у двух милиционеров. Спросил разрешения, подсел к ним и тут углядел, что мой полушубок на вешалке не отличается от их форменной одежды. Кроме погон, разумеется. Но погоны издали не различались. Теперь всё дело было в раскладе по времени: успеют ли таможенники с пограничниками быстро освободиться и приняться за меня. Я завёл разговор с милиционером:

– Холодно, как вы на улице терпите?

Тот стал объяснять:

– Оно бы ничего, да взлётная полоса обледенела. Международных рейсов мало. Но, как водится, не успели насыпать соли. Потому и французский рейс задерживается.

И извинился:

– Но нам пора наружу. Пока.

Милиционеры оделись и направились к двери. Но не к входной, а к другой, ведущей в раздаточную ресторана и кухню. Я быстро оделся и шмыгнул на ними. И только пройдя служебные помещения, сообразил куда я выскочил – в противоположный торговый зал, точно такой же как тот, из которого только что выбрался. Помещение это было уже по другую сторону пограничного контроля, там обслуживали задержанные рейсы и транзитных пассажиров. За стол садиться не стал, а подошёл к окну и увидел, как последние пассажиры парижского рейса бегут к единственному самолёту «Эр Франс» перед зданием международных линий.

Такие случаи не повторяются, если вообще происходят. Пора было решать как быть. Я важно вышел на улицу. Двое часовых на выходе болтали и на меня даже не взглянули. Путь был свободен. Внутри самолёта никаких проверок уже не полагалось. Поэтому в голове мелькнула странная фраза, как бы услышанная откуда-то извне: «Неплохо. Ты перешёл границу вброд». Много раз потом приходилось задумываться, правильно ли сделал, не присоединившись к пассажирам после преодоления «брода». И каждый раз получалось, что правильно, и не из любви к отчизне, поскольку это стадное чувство мне неведомо.

Не догнал я улетавших в Париж счастливцев из-за того, что, поднимись тогда по трапу самолёта, навсегда отрезал бы себя от родителей. Решение привело бы к неприемлемому ущербу и для меня, и для них. Теперь, когда я могу задним числом оценить свои потенциальные возможности и знаю отмеренные родителям годы жизни, мне ясно, что спокойнёхонько долетел бы до Парижа, к вящему удивлению Марьяны, а оттуда бы меня не выкорчевали никакая общественность, никакой партком. Доучиться тоже бы доучился, не обязательно в престижном вузе, и адаптировался бы во Франции без труда. Но вот причинить такую боль своим близким и себе оказался не в состоянии. Подвиг добровольного безумия? Может оно и так. В результате решение, принятое за тридцать секунд или меньше, задержало перемену места жительства на тридцать с лишком лет.

Уточняю, что за теми пассажирами я всё-таки машинально двинулся, но перед самым самолётом отвернул вправо, в сторону внутреннего аэропорта, который виднелся на дальнем краю лётного поля. Как оказалось, туда-то направлялись ещё несколько человек в одинаковой со мной одёжке, соседи по ресторанному столику. Никто меня не преследовал, толпа руками не размахивала, в воздух никто не стрелял. Перекопанное, захламлённое пространство выглядело как военный аэропорт после хорошей бомбёжки. Непостижимо, как там вообще приземлялись самолёты. Будь я пилотом, повернул бы в сторону от этой свалки, не раздумывая.

Но в тот момент, если меня и искали, то с исходной стороны погранконтроля. Мысль, что я посмел проскочить границу, им не пришла бы и в горячечном бреду. А если бы начальство узнало, всю эту кодлу поувольняли бы с волчьими билетами. Я распрямился, нахлобучил шапку, уверенно прошагал всё расстояние до новых самолётных разметок, прошёл насквозь через здание аэровокзала уже для внутренних линий. Огляделся, самому себе не веря в то, что оказался в безопасности, и понял, что нахожусь около стоянки такси. Пусть теперь, суки, найдут того подозрительного переводчика. Только в это мгновенье у меня вдруг разомкнулся кулак с зажатой в нём банкнотой. И вспотел лоб.

Нет у меня ничего.

7. Отъезд

К концу восьмидесятых годов прошлого века из России стало проще выезжать, а с 1993 года, с выходом закона «О въезде и выезде» года наступил Всесоюзный Юрьев день. Надолго ли? Ведь, начиная с четырнадцатого века, то вводили, то отменяли закон об Юрьевом дне, позволявшем крестьянам свободно уходить с монастырских земель в течение двух недель в ноябре. До Германской Демократической Республики-сателлита СССР – этот день докатился позднее.

В 1989 году я, наконец, поехал во Францию и Испанию, разумеется, через пресловутую ГДР. Железнодоржной идеологической границей был вокзал Фридрихштрассе, располагающийся около Рейхстага. В Восточном Берлине всё ещё велели считать, что стена вечна. Советский вагон подогнали к западногерманской платформе и вот тут началось шоу. Поезд оцепили гэдээровские пограничники, молодцы с пустыми глазами и каменными физиономиями, а по вагонам, сопровождаемые служебными собаками, пошли шастать их коллеги, проверяющие документы. Выстукивали стенки купе. Как бы кто не сбежал из счастливой ГДР, одухотворённой идеалами социализма, в отвратную Федеративную Республику Германию. С пассажирами никто не церемонился. В купе я был один. Ворвалась вооружённая накачанная деваха, ни слова не говоря выдернула паспорт у меня из рук, посмотрела на фотографию, дважды перелистала страницы и направила сильный луч фонаря мне в лицо. Прямо-таки условия для допроса. Не выключая свет, отрывисто вопросила по-русски:

– Куда направляетесь?

Как будто в паспорте, который она почти измусолила, не разглядела пять западноевропейских виз. Тогда ещё не было никакого Европейского союза в теперешнем понимании, никакого Шёнгенского соглашения.

Это меня зацепило. Память необычайно быстро сработала на давнее приключение в Шереметьевском аэропорту при отъезде Марьяны и захотелось на новом уровне унижение отыграть. До сих пор горжусь своей режиссурой и исполнением.

Для начала отстранил ослеплявший меня фонарь и пододвинулся к окну. Пограничница настолько ошалела, что не нашлась, что сказать. Потом поманил её не указательным, а безымянным пальцем к себе и этим же пальцем указал ей в окно. Ничего не понимая, она посмотрела вовне и увидела зелёный неоновый указатель «Париж Северный». Её соотечественникам этот путь был заказан. Когда она снова взглянула на меня, я нагло ей подмигнул и весело прищёлкнул пальцами. Физиономия у неё сделалась того же цвета, что и неоновый знак. Тем не менее, запротоколировать эти мои действия в виде жалобы не представлялось возможным. Одно дело – «Он меня ударил» или «Он меня оскорбил» или даже «Он показал мне фигу». Другое дело «Он подмигнул» или «Он щёлкнул пальцами». При таком фенотипе маловероятно, но даже она могла дать повод, чтобы ей подмигивали и прищёлкивали пальцами. Ясно было, что я её оскорбил заодно с её примитивно-подлой ГДР. Злость хозяйки почувствовала даже гэдээровская собака, которая взяла стойку и зарычала. Хотя собак на такие ситуации не тренируют. Наверное, овчарка самостоятельно, без семинаров по истории КПСС, порами впитала коммунистическую идеологию. Станется, что для них создали отдельную, собачью парторганизацию, собачий партком и собачий ЦК.

К счастью, подмигивание и щёлканье пальцами под понятие оскорбления не подведёшь. В крайнем случае это укладывается в развязное поведение. А может я вообще глухонемой и пытался с ней объясниться знаками? Но граница с Западным Берлином всего в двадцати метрах. Выезд не запретишь – есть виза – и с поезда не снимешь, хотя и очень хочется. Думаю, что настроение у блюстительницы границ и у партийного пса было надёжно испорчено.

Было бы и совсем невмоготу, узнай она, что до «Парижа Северного» я вовсе не собирался добираться в этом вагоне. В Берлине система наземного и подземного метро связана с железнодорожной сетью так, что входить в поезд и выходить можно сколько угодно раз. Поэтому через десять минут я благополучно сошёл на остановке «Зоопарк», уже в Западном Берлине. Тут уже никаких собак, никаких звероподобных пограничниц не наблюдалось. Остались там, лаять до хрипоты за стеной. Сразу стало легче дышать.

Как мы и договорились, около полуразбомбленной кирхи, которая осталась со времён войны, меня ждали новоявленные граждане Западной Германии, они же – немцы, давно сбежавшие из ГДР. И мы отправились в китайский ресторан откушать утку по-пекински.

Тут есть ещё такое соображение. Вы можете спросить, куда все эти человеческие овчарки с их псовыми овчарками делись после объединения Германии? А никуда не делись. Шипят по углам, что Федеративная Республика превратила ГДР в колонию. Враньё. ГДР уже давно была убогой колонией Советского Союза. Я часто бываю в Германии и убеждён, что жители Восточного Берлина среднего возраста и выше до сих пор отличаются своей консервативной совковостью. Не бывают «на Западе», как они выражаются о Западном Берлине, как будто прежние законы о побеге за границу продолжают их останавливать. Однажды на Александерплатц я спросил вроде бы адекватного человека на улице как доехать до Курфюрстендамм. Известный бульвар, историческая улица. Тот вспылил с негодованием: «Откуда я знаю? Это на Западе». Оказалось, что на метро до «Запада» можно доехать за двадцать минут, уже не пересекая на Фридрихштрассе никакой границы. Но граница с запретом в голове – это надолго, если не навсегда.

Когда же я добрался до Курфюрстендамм, чтобы в архиве театра посмотреть снимки премьеры «Трёхгрошовой оперы», дама, отвечающая за связи с общественностью, объяснила, что первое представление, 1928 года состоялось не у них, а в театре на Шиффбауердамм. Это известный «Берлинский ансамбль» Брехта. Она им позвонила и заочно представила меня хранителю музея. Неожиданно мы разговорились с ней, но не о Брехте, а на тему психологического разобщения обитателей Берлина. Вот какой длинной тирадой она подтвердила это отторжение:

– Как же, как же! Они, выкормыши покойной ГДР, как малые дети, до сих пор кичатся своей коммунистической духовностью. А это мракобесие не лучше церковного. После объединения с ФРГ бедняжки осиротели, без советских кукловодов остались на положении как бы незрячих.

– Как если бы национал-социалисты остались без любимого Гитлера?

– Конечно. Это массовый паралич сознания, паралич инициативы. Но дай им прапорщика построже, они заново, с песнями и транспарантами, отстроили бы берлинскую стену и снова открыли бы стрельбу по перебежчикам с восточного берега Шпрее.

– И стали бы писать доносы.

– Да, в милую их душе госбезопасность – Штази – разборчивым почерком на собственного мужа или жену. Для них набор ностальгических атрибутов эквивалентен утраченному счастью.

Добавить нечего.

Известно, что горбатого могила исправит. А может быть, вгрызётся в сонную артерию своя же служебная овчарка, которая, в отличие от тупой дрессировщицы, вполне ассимилировалась при новой власти и перестала понимать команды караульно-сторожевой службы из Москвы.

Шёл переломный, высокотурбулентный 1991 год. Февраль месяц, какой-то особенно холодный, ветреный, напряжённый. Демонстративные выходы из компартии, манифестации военных. Уж этим-то меньше, чем кому-либо, позволялось иметь собственное мнение, потому и приключилось раздвоение личности. Попыток военного переворота со времён декабристов в России не наблюдалось, но кто знает? Великий и нерушимый Советский Союз стал разваливаться на глазах.

 
Союз нерушимый республик свободных/
Сплотила навеки великая грусть…
 

Я как-то ввечеру проходил по коридору Химфака МГУ и вдруг прикипел к паркету: откуда-то слышалось нескладное хоровое пение. Пошёл на голоса. Оказалось, что в Большой Химической аудитории заканчивалось факультетское партсобрание. Ритуальное сборище, одно из последних. Ведь, собственно, ритуал, по определению, это некое повторяющееся действие, утратившее связь с первоначальным прагматическим импульсом. В данном случае собраться и обсудить нечто злободневное. Слово «злободневное» здесь как раз очень кстати. Свой заключительный «Интернационал» коммунисты пели не бодрячком, без запала. Словно гнусавили по покойнику, вздыхали, едва вспоминая слова или заменяя их мычанием, как телевидение «замазывает» сквернословие в прямом эфире.

Тут очень к месту пушкинские размышления: «Что так жалобно поют? Домового ли хоронят? Ведьму ль замуж выдают?» Мне представилось, что ведьмина свадьба должна бы быть повеселее, такой рок на мётлах. Здесь же, скорее всего, хоронили советских домовых, бесов, леших, кикимор, а заодно и самих себя заживо. Когда кричит петух, нечисть мечется в потёмках. Преступное государственное устройство сыпалось на глазах. Строй издыхал.

Даже начальство как будто подменили. Секретарь парткома ходил сгорбившись, будто ему прищемили фаберже. Казалось, что с перепуга вот-вот начнут оправдываться перед богом и людьми. Приятно было наблюдать, как ходили с насупленными физиономиями, искоса поглядывая на газетные заголовки и тут же отворачиваясь. Только взгляды поблёскивали страхом вперемежку со злостью. Должно быть, как старуха при смерти, припоминали все грешки и вздрагивали при мысли, что толпа поволочёт вешать на фонарях бойцов идеологического фронта. С ними же заодно – телевизионных гуру и судейских на коротком поводке у режима. Например, ту провинциальную бабищу, что выносила приговор за тунеядство Бродскому – будущему Нобелевскому лауреату. Эта подлая дрянь, каких тысячи, тогда на полном серьёзе потребовала ответа на вопрос: «Откуда вы знаете кубинский язык?». Жаль, что толпа остановилась на полпути, не нахлынула в народный суд, чтобы показать, как судят по правде.

В общем, весёлая была пора. Все постепенно освобождались от кошмара. И бабке – Юрьев день, и шапке – бекрень. Но ещё не было известно, кто подберёт валявшуюся под ногами хамодержавную власть и во что всё это перегорит. Разные были предположения и прогнозы.

Роились слухи. Поздно вечером мне позвонила знакомая, дочь полковника в отставке, и в истерике хрипом хрипела:

– Не думай, что антитсоветчики победят! Всё, всё вернётся на прежние места! Помяни меня! Не вздумай пикнуть!

Дико захохотала и бросила трубку. Помянул её через двадцать пять лет, когда после тех турбулентностей всё действительно возвратилось на прежнюю траекторию. Нечисть снова выползла на авансцену. Но дамочка желанной реставрации так и не дождалась. Её балбес-сын вскоре позвонил мне и сообщил новость по поводу матери:

– Много болтает. Отвлекает меня от работы. Я её сдал в психбольницу.

А там верноподданная маменька померла через две недели. Ещё долго продержалась. Впрочем, может и помогли укольчиком.

Не могу сказать, что тоскую по Москве, но уж очень хотелось бы узнать, что произошло с этим сынком через четверть века. Например, не сдали ли её внуки своего папашу в богадельню или психушку. Если, конечно, папенька вдруг начнёт отвлекать их от работы. Тут бы бабуле ещё раз громогласно покатиться со смеху.

К тому же, как и бывает в короткие декабрьские дни и особенно в уплотнённые событиями, смутные времена, возникла вспышка вирусных заболеваний. В поликлинике приходилось принимать по тридцать пациентов за вечер, не считая помощи на дому. В большинстве домов в Матвеевке не было лифта. Так что напринимаешься. Я тоже простудился, сопел, никак не мог отделаться от синусита и трахеобронхита. Решил пропариться в бане. Долго перезванивался, но не смог найти никого из приятелей, и в Центральные бани пришлось тащиться одному. Сейчас в этом помещении в Охотном ряду устроили роскошный ресторан со столиками вокруг отреставрированного бассейна. От банных времён остались и арабские письмена по стенам – орнаментальные керамические плитки с цитатами из Корана.

В кабинке было ещё два человека. Судя по разговору, служащие на хороших должностях. Как и полагается, пили водку, закусывая воблой. Предложили и мне, но у меня была своя фляга с виски. С этим напитком вяленая вобла с трудом укладывается в желудок. Поблагодарил и отказался. Они отказались от виски. Каждый при своём. Когда на меня перестали обращать внимание, один из джентльменов вынул из портфеля номер «Независимой газеты», которая только что начала выходить. Пожалуй, единственная приличная тогда газета. Ткнул пальцем в какую-то статью. Другой прочёл раз, два и разразился таким отборным матом, что при отсутствии святых на вынос пришлось бы откалывать кафель с молитвословиями.

Интересно, что мат-матом, а обсуждать статью при мне они не стали. Как не пришло бы в голову и мне, будь я не один, а со своей компанией. Тары-бары растабары в бане мало уместны. Молчанье – палладий, куда уж там до него банальному золоту. Начиная с опричнины, аналитическим отделам всех охранок известно, что в пивных и в банях граждане не склонны различать, кто есть кто, информацию можно черпать ушатами, которые тут же, под рукой. Хлещут пиво и водку, братаются и в словоблудии распускают языки. «В корчме и в бане все ровные дворяне». В корчме и в бане-то да, а вот что бывало при выходе из корчмы на Театральный проезд из Хлудовских бань?

Правда, не все посетители бань обладают физическими способностями к запоминанию, а потому не могут доносить отрицательное общественное мнение до сведения заинтересованных организаций. В основном по простой особенности русской души и тела, то есть по причине склонности к перепою. Однажды совершенно пьяный мужик оседлал невысокое ограждение банного бассейна. Что-то бормотал, качался, качался, как известный Шалтай-Болтай, потом медленно завалился набок и рухнул, но не в бассейн, а кнаружи, на керамический пол. Осоловело огляделся, чуть задумался и со счастливым видом заключил: «Суша!». Ну какой толк от такой информации?

Когда осмотрительные на откровения соседи ушли, а газета осталась на скамейке, я взял её и прочитал заметку строк в пятнадцать. Там говорилось, что КГБ, по сведениям источника, дал металлообрабатывающей промышленности секретный заказ на изготовление полмиллиона пар наручников.

Вот тут-то, задолго до августовского путча, мне стало ясно, кто собирается подобрать власть и как намеревается действовать дальше. Ещё поскромничали, могли бы заказать и миллиончик. Материться я не стал, но залпом допил виски из фляги и стал соображать какие решительные действия следует мне лично предпринять. Бороться смысла не имело, значит надо было делать ноги. Дома я порылся в вырезках, у меня их много. Оказалось, что ничего не нужно выдумывать. Рецепт старый. Вот журнал «Бомба», первый номер 1906 года.

При этом никому не надо было объяснять, что всё осточертело, поскольку осточертело оно не вдруг, а почти с самого рожденья. И, не дожидаясь утра, которое, как утверждают, мудренее вечера, перефразировал ситуацию так: «Ша! Больше тебе здесь делать нечего. Оставь свой край, глухой и грешный». Как известно, жизнь даётся человеку один раз и прожить её надо не здесь, а там. Это во-первых. А во-вторых, колодец нужно рыть до того, как захочется пить. В «Горе от ума» Чацкий озвучил мысль о бегстве из русской действительности более кратко и драматично: «Карету мне! Карету!»

Китайская мудрость гласит, что дорога в тысячу ли начинается с одного шага. Этот шаг мне и предстояло сделать. Никаких советов ни у кого я не просил, мнений не выспрашивал. Только перед самым отъездом попрощался с самыми близкими. Кто вздохнул, кто всплакнул. Но никому не пришло в голову увещевать, отговаривать. Попросту политика приблизилась к точке реставрации ГУЛАГа, и кто был способен, должен был спасаться. А я был вполне способен, несмотря на свои пятьдесят лет.

Дальше всё завертелось. Для выезда нужно было иметь приглашение. Я выправил два, одно в Италию, другое в Испанию, не очень заботясь о том, чтобы приглашавшие знали об истинных сроках моего прибытия и пребывания. И правильно сделал, поскольку с этим попозже ещё пришлось разобраться.

Всегда злобная, лупоглазая милиционерша в ОВИРе как будто вечно была с похмелья. Теперь же, лучезарно улыбаясь, подскочила мне навстречу, и – невиданное дело – наспех перелистав документы, оформила выездную визу. Вдруг не потребовалось оригиналов приглашений, факсов оказалось достаточно. Их при желании я мог бы послать сам себе из дома на работу. Потом распечатать и предъявить в благословенном присутствии. Надо было так и сделать. Не только овировская Крупская, но и следователи, прокуроры, судьи начали действовать с оглядкой, прикидывать последствия своей жизненной позиции, по возможности не раздражать прессу. И вели себя тихо, как паиньки, поддакивая вольным демократическим речам, а про кубинский язык и тунеядцев не вспоминали.

После решения уехать и при наличии желанного разрешения на выезд (было ведь и такое, так называемая «выездная виза») интересно было наблюдать, как окружающие с каждым днём от меня отдалялись, смотрелись как бы в перевёрнутый бинокль. Изображение окружающей среды на сетчатке глаза постепенно размывалось в фокусе. Приятно было представлять, как некоторых перекорёжит при известии, что я от них избавился навсегда.

Поскольку кареты, как у Чацкого, не предвиделось, нужно было заниматься авибилетами, а места на самолёты были раскуплены до июля. Дело же было в марте. И хотя у других компаний мест было полно, для советских граждан всё ещё было обязательным летать исключительно самолётами Аэрофлота. Мерзкая, хамская авиакомпания. Если вам выпало несчастье лететь таким самолётом, то рекомендую взглянуть туда, куда пассажир обычно не смотрит, а именно на мелкий шрифт в конце электронного билета. Там чётко прописаны юридические обязательства сторон. И вы обнаружите, что эти положения регулируются Варшавской конвенцией, которая была принята при царе Горохе, в пятидесятых годах двадцатого века. А конвенция эта не предусматривает никаких прав пассажиров, только обязанности. Так что если вы приехали в аэропорт даже с большим запасом времени до отлёта, Аэрофлот вам может отказать в посадке на том основании, что «самолёт переполнен». Даже если он пустой. И никаких извинений, никаких компенсаций, никакой гостиницы, никаких ваучеров в ресторан, как это принято во всех приличных авиакомпаниях. В крайнем случае при длительной задержке вам бросят бумажку на заветреный бутерброд. Чурка в окошке отвернётся и не будет вас слушать. Если на одно место окажется два посадочных талона, вас могут начать выгонять с полицией. Концов вы потом не найдёте.

Однажды в самолёте, подойдя к буфету, я спросил бортпроводницу, может ли она передать в администрацию мою жалобу на хамство при оформлении. Она отпрянула, забилась в угол и шепнула:

– Не могу.

– Почему?

– Ничего не могу сделать. Нас здесь держат за чёрную кость. Чуть пикни, заступись за пассажира, отнимут ползарплаты.

– Как это отнимут?

– Оштрафуют за неподобающий внешний вид и переведут на выматывающие внутренние рейсы. Крепостное право. Душегубы.

– Но если я брошу жалобу вот в эту щель для оценки качества?

– Там уже есть два хвалебных отзыва от несуществующих иностранцев. А ваш отзыв я должна буду выкинуть.

Вот так да! В случае авиакатастрофы их представители отказываются сообщать число погибших, объявляя только число спасшихся. Как будто погибших и не было вовсе или они сами виноваты в произошедшем. И такое продолжается почти через тридцать лет после гибели власти, которая эту авиакомпанию произвела на свет, вскормила своим ядовитым молоком и упёрто рекламировала как лучшую в мире. Но чёрного кобеля не отмоешь добела.

Слава богу, что при желании и особенно при наличии средств все неприятности, чинимые чёрным аэрофлотовским кобелем, удаётся благополучно обойти. Отмывать добела не требуется, да и бесполезно. В моём случае умело подкрашенная операторша в авиаагенстве на Фрунзенской набережной спросила с участием:

– Что, нужно срочно уехать?

И глагол-то употребила «уехать», а, скажем, не «поехать» или «лететь». Приставка «у» придаёт сказанному окончательный, бесповоротный оттенок: уйти, убежать, улететь, ускакать, ускользнуть, убить. Наверное, на моей решительной физиономии крупными буквами было написано слово «уехать», может быть с какой-нибудь матерной добавкой. Про себя я отметил, что нужно быть поосторожнее. Ясно, что с мимикой у меня – не Большой театр, и впредь легко распознаваемые гримасы отвращения лучше приструнять. А пока вкрадчиво обратился к девице:

– Что, вот уж совсем нет мест?