Текст книги "Добрые люди. Хроника расказачивания"

Глава одиннадцатая

Когда Павел и Иваны ездили на мельницу, а ездили они больше недели, Михаил Иванович провернул дерзкое, но чрезвычайно нужное и полезное дело.

Михаил Иванович составил план ночью, а утром докладывал его в волостном правлении. Он говорил:

– Раздачей муки по ведру на едока мы не ликвидировали опасность голода. Округ, как говорит Иван Павлович, отказался нам помочь. Спасаться нам надо самим.

– Но как? – спросил Степура.

– Надо поехать в Придубровские хутора, изловить дезертиров, провести собрание, объявить амнистию. Оружие у них не забирать для полного доверия. Сказать дезертирам: «Когда вы поймёте, что оружие вам не нужно, то сами принесёте в сельский совет и сдадите».

В пятницу Михаил Иванович, Иван Павлович, Степура и шестнадцать казаков-призывников, пешие, так как поехать было не на чем, дошли до Михеевского хутора и вошли во двор Родиона Земцова. В субботу выследили дезертиров идущих домой, задержали, уговорили собрать собрание и решили дальнейшую судьбу дезертиров вместе с жителями станицы.

На собрании дезертиры постановили выйти из Дубравы и жить дома, но оружие оставить при себе. Михаил сказал:

– Братья казаки! Раз вы теперь равноправные граждане, я обращаюсь к вам с великой просьбой. Помогите умирающим от голода жителям станицы.

Присутствующие на собрании местные женщины подтвердили, что в станице голод. Они были в станице, ночевали и видели голодных и раздетых людей. Решили: с завтрашнего дня начать собирать пшеницу и рожь, кто сколько даст, можно и просо.

– По три чувала со двора, – сказал Костя Земцов, избранный председателем сельского совета на этом собрании.

– Константин Яковлевич, никаких налогов. Ради Иисуса Христа и сколько кто может, – пояснил Михаил.

– Понял, Михаил Иванович, – ответил Костя.

Красненький известил Михаила Ивановича о том, что сегодня придёт зерно с Придубровских хуторов, и просил принять участие в развозе муки. Решено было раздавать по четыре ведра на едока.

На развоз муки поехали Михаил Иванович и Иван Семёнович на лошадях, и Павел на паре волов.

Когда Михаил Иванович подъехал к ветрякам, то одновременно из степи подошли и стали тёплые сани, запряжённые парой лошадей. Из саней поднялся мужчина в казачьем зимнем обмундировании. Когда он скинул с себя тулуп, Михаил узнал в нём Костю Земцова.

– Здрово, Костюня, твои идут подводы?

– Здорово, Михаил Иванович. Мои. Идут шестнадцать конных подвод по восемь мешков. Двенадцать бычьих подвод по восемь мешков. Всего двести девяносто шесть мешков по пять пудов в мешке. Одна тысяча четыреста восемьдесят пудов всего. Завтра прибудут обозы с Астахова и Никулина, – пояснил Костя.

– Спасибо, Костюня, советуйся с ветрячником, куда сколько сгружать, а я поеду насчёт амбаров. Друзья мои, грузите без меня. Я скоро вернусь, – сказал Михаил.

Мартына Лукича Михаил нашел во дворе. Поздоровавшись с ним за руку, Михаил попросил предоставить амбары под зерно для голодающих, которое собрали в Придубровских хуторах.

– Кто это придумал? – поинтересовался Мартын Лукич. Такая мысль могла возникнуть в умной голове. В голове Горшкова такая мысль не возникла бы по природе.

– Мартын Лукич, если Вы согласны послужить людям, то пойдите в совет и заявите об этом Ивану Павловичу.

Единственное, что Мартын Лукич спас от «саранчи» – три куля одежды, он спрятал их под Хопёрским обрывом, где непролазь крапивы и бирючины.[13]13
  Бирючина – крушина. (Прим. ред.)


[Закрыть] Досчитав кули, Мартын Лукич оделся в штаны с лампасами, лаковые сапоги, офицерскую шинель, папаху с красным верхом и золотым позументом. Шёл Мартын Лукич не спеша, почти строевым шагом так, как ходил на службу в Станичное Правление, когда он восемь лет подряд служил помощником станичного атамана по военным делам.

Встречных людей он приветствовал чуть заметным наклоном головы. А встречные останавливались, смотрели Мартыну Лукичу вслед с удивлением и радостью и улыбались. За последний год люди станицы привыкли видеть себя и других плохо одетыми, кособокими, безрукими, а то и на костылях, удручённых голодом и холодом.

Мартын Лукич, поручкавшись с Иваном Никитовичем в приёмной, спросил:

– Иван Павлович у себя?

Красненький, слышавший разговор через неплотно закрытую дверь, позвал:

– Заходите, Мартын Лукич.

– Здравствуйте, Иван Павлович! А дальше не знаю, что делать. Можно ли Вам подавать руку? – спросил Мартын Лукич.

– Можно, Мартын Лукич, – ответил Красненький, – если желаете.

– Желаю, – сказал Мартын Лукич.

– Тогда здравствуйте, Мартын Лукич, – руку Красненький подал первый, и тот принял его рукопожатие.

– Иван Павлович, Вы делаете святое дело, спасаете станицу от голода. Вы имеете нужду в амбарах, а у меня три прекрасных амбара имеются. Берите, пользуйтесь.

– Спасибо, Мартын Лукич. А кто Вам сказал насчёт амбаров? – спросил Красненький.

– Хороший человек, Долгов Михаил Иванович. Долговы и Поповы всегда были хорошими людьми, – заключил Мартын Лукич, – сноха Наталья всё сохранила, а Михаил не загрёб всё под себя, а раздал многое людям. Муки раздал по дворам более тысячи вёдер. Кто ещё такое сможет сделать в станице? Да никто, а Долгов сделал. Вас не было здесь. У нас тут было вавилонское столпотворение. Красная часть нас грабила. Было у меня две пары быков, пара лошадей, четыре коровы, овцы, гуси, куры. После того, как «саранча» ушла, кот Мурзик объявился. Где-то спасался от «саранчи». Вот и всё, что осталось от моего хозяйства.

Объясняю этой «саранче», что сыны мои погибли у Будённого, объясняю ихним комиссарам, так они и слышать не хотят. Три коровы съели. Осталась одна. Пришла из табуна. Вымя ей распёрло, доить надо, а её застрелили и стали рубить на куски, не снимая шкуры. Старуха упала на ступеньках крыльца и умерла. Разорвалось сердце. Говорю им: «Вряд ли Чингисхан или Мамай, или Гирей так делали».

Они мне говорят: «Молчи, атаманский прихвостень, а то и тебя на мушку возьмём. Не знаем мы не Мамаев, ни Гиреев, а вот Троцкий приказывает против казаков направить металл и огонь». А я, Иван Павлович, работал и не за чей хвост не держался. Я делал своё дело так, как его надо делать. Я был обязан подготовить казаков-новобранцев в полк так, чтобы они знали команды пешего и конного строя и умели их выполнять, умели правильно седлать коня, садиться в седло, сидеть в седле на месте, при движеньи рысью, намётом, скакать на обгонки, рубить шашкой правильно. Лучше донцов никто не рубит. Никто у меня не отвертелся от полка, но и больного я в полк не пускал. Ни одного сироту не послал в пластуны. Всем покупал коней, справу, и они служили как настоящие казаки.

Последний год я служил. На смотре казачат мне в 1916 году генерал Груднев дал благодарность в приказе по округу, седло с нагрудником, сорок рублей деньгами и почётную грамоту.

Начала собираться в дорогу «саранча» и стали жечь дома. Выжгла всю площадь. На нижней улице сожгли дом и один магазин Дугина. Один парень шестнадцатилетний из рогатки с соседнего дома пустил чугунку и попал прямо в глаз одному поджигателю. Тот заорал и побежал, а за ним и вся поджигательная команда убежала. Так была спасена нижняя улица.

А те, что жили в моём доме, начали таскать солому под крыльцо. Я лёг на солому и говорю: «Жгите вместе со мной». На наш шум зашёл во двор ихний главный комиссар и запретил поджигать. Еврей, а спас мне дом.

Ницененков двухэтажный дом два раза обливали керосином. Керосин выгорит, а дом не загорается.

Жил я. Трое детей бегало по дому, а теперь никого. Старуха-песенница не выдержала. Дети все трое в неё пошли, все песняры были. А старуха в девках на клиросе пела. Бывало, как запоёт с детьми, так дух радуется. А сейчас никого. Дочка Машенька такая была умница. Замужем в Трёх Логах. Умерла от тифа. Остались два мальчика пяти и трёх лет, отец погиб у Будённого. Круглые сироты. Кровинушка родная, надо помочь, а чем? Ох ты, жизня! Извиняй, Иван Павлович, много я тебе наговорил. Амбары забирайте. Прощайте.

– Спасибо, Мартын Лукич, за амбары. Сегодня будем занимать.

Из кабинета уходил не тот Мартын Лукич, высокий стройный, красивый казачина, а сгорбленный старик среднего роста, на полусогнутых ногах с шаркающей походкой.

– Что делает горе с человеком, – подумал Красненький, глядя Мартыну Лукичу вслед. И ещё раз подумал о бессмысленности пролитой им крови.

Вернувшись к ветрякам от Мартына Лукича, Михаил повёз по дворам муку для раздачи. Подъезжая ко двору Христины Клименко, он заметил, как колыхнулась занавеска. «Сейчас выйдет», – подумал Михаил. Получив почти полный мешок муки, Христина попросила:

– Михаил Иванович, помогите занести.

Михаил спрыгнул с арбы, взял мешок за углы:

– Берите, Христина Петровна за гузырь.[14]14
  Гузырь – собраная часть мешка от завязки и выше (Прим. ред.)


[Закрыть]

Когда занесли муку и Михаил пошёл к выходу, Христина шагнула наперёд Михаилу, взяла его за отвороты полушубка, толкая посадила на стул:

– Я хочу тебя отблагодарить. Давай выпьем по стаканчику.

Когда выпили и закусили солёным огурцом, Христина села к Михаилу на колени и заговорила:

– Спасибо тебе, Михаил Иванович. Ты делаешь святое дело, спасаешь станицу от голода и холода. И делаешь это просто: у кого есть – берёшь, у кого нету – даёшь. Спасибо тебе и долгих лет жизни. Но больно ты правильный человек. Как струна у балалайки – ни одного изгиба, – Христина говорила, а лицо её то краснело, то бледнело, – ты помнишь, как ты клялся мне в любви? Я не пошла за тебя и вижу, что ошиблась. А сейчас я вся твоя.

Христина впилась своими яркими и сочными, давным-давно никем не целованными губами в губы Михаила Ивановича. Он взял голову Христины в ладони и мягко отстранился, не глядя ей в глаза:

– Христина, подожди. Лошади пошли. Я сейчас привяжу, – и кинулся к двери. Христина подошла к окну и из-за занавески увидела, как только что спокойно стоящие лошади пошли, управляемые Михаилом.

– Обманул, проклятый. Как теперь встречаться? Стыдоба какая…

Христина рано узнала, что она красива. Родители её, сестра Агриппина и братишка были обыкновенными, а она, Христина хотя и была похожа на мать и на отца, но в то же время была красавицей. Она любила смотреть на себя в зеркало и любоваться своей красотой. Впрочем, она никогда ей не кичилась. Учась в школе, она все три года просидела за задней партой, но окончила школу с «Почётной грамотой». В подарок получила книги «Анну Каренину» и «Воскресение» Л. Н. Толстого. По улице не пройдёт, чтобы не поздороваться. Здороваясь, обязательно скажет: «Здравствуйте, Мария Ивановна или Пётр Иванович». Она знала всех или почти всех жителей станицы по имени и отчеству. С пятнадцати лет, когда старшие девушки приняли её в свой круг, Христина стала часто ходить в церковь и вела себя там подобающим образом: ставила свечи, знала своё постоянное место в храме, входила и выходила с крестным знамением.

Дома была послушной и работящей. Зимой в длинные вечера, на посиделках, Христина читала наизусть стихи или подаренные в школе книги. Посиделочникам Христина за одну зиму прочитала и «Анну Каренину» и «Воскресение». В ту зиму чуть ли не вся станица приходила к ним.

Домашние и соседи любили её. Ей ещё не было семнадцати, как к ней стали свататься почти со всех хопёрских станиц от Букановской до Михайловской-на-Хопре. Пересватались все парни своей станицы. Ни за кого не пошла.

Когда Христине исполнилось семнадцать с половиной лет, мать ей сказала:

– Христина, ты дофокусничаешь, что останешься в девках. Придётся выходить или за другоженца, или за инвалида, или за дурака. Или будешь жить гулящей бабой как Фроська-шарманка. Не действовали на Христину слова матери. Отец однажды сказал:

– Доченька, ты знаешь, как я тебя люблю. Но если ты откажешь следующему жениху, я оборву об тебя кнут и отвезу в монастырь. Я не позволю позорить нас с матерью. Я не позволю родить мне внуков чёрт знает от кого.

И вскоре приехали из станицы Еланской с Дона. На тройке. В кибитке. В корне запряжён серый в яблоках орловский рысак. Пристяжные – светло-гнедые, на четыре ноги белоногие – как в чулках, чистых донских кровей четырёхлетки.

В кибитке – жених. Он ещё не был в полку, но любил военную форму и одет был в китель, штаны с лампасами, лаковые сапоги. Чёрный с коричневым отливом чуб лежал на правую сторону. За кибиткой скакали десяток друзей, верховых. На пустоши, против двора Христины, поезд остановился. Жених вышел из кибитки, конные спешились, стали в круг, спели «при лужке» и жених с кучером, – двоюродным братом, пошли в дом Христины. Войдя в дом, гости увидели, что хозяева собираются обедать.

– Люди добрые, простите нас, что мы явились в неурочный час. Так получилось. Родители, мы приехали сватать вашу дочь Христину. Жених – я. Меня зовут Савелий. Я из Еланской станицы, – отец Христины глянул на жениха. Чуть продолговатое, чуть смуглое с высоким и покатым назад лбом, чёрными, разлатыми,[15]15
  Разлатый – расширяющийся кверху. (Прим. ред.)


[Закрыть] густыми бровями, голубыми глазами и ямочкой на подбородке, лицо Савелия отцу Христины понравилось. Он подумал: «Уж против этого она не устоит».

– Я предлагаю Христине руку и сердце. Руку для того, чтобы она за неё держалась и знала, что никакие невзгоды ей не будут страшны со мной. Я буду ей мужем, другом, опорой и защитником. А сердце для того, что буду я её любить всю жизнь. И не изменю ей ни духом, ни телом.

Христина встала и ушла в свою комнату. Все думали, что она вышла переодеться. Младшая сестра Христины, Агриппина, смотрела на Савелия немигающими глазами с открытым ртом. Прошло минут пять. Савелий подошёл к двери, за которую ушла Христина, постучал и сказал:

– Христина Петровна, давай ответ, – ответа не последовало. Савелий открыл дверь и увидел открытое окно.

– Родители, она не в своём уме или больная? Так и скажите, не забивайте людям головы, – сердито сказал Савелий.

– Ничем она не больна. Здоровая, умная девушка, но начиталась книжек, хочет выйти замуж в двадцать лет, – виновато объяснил отец Христины.

– Ну что ж. Ехали мы долго. Поехали домой. А она пусть остаётся со своей красотой. Мы желаем ей добра, – сказал брат Савелия.

На крыльце их встретила Христина.

– Савелий, ты хороший парень. Но не судьба. Не хочу я идти за тебя. Сама не знаю почему. Прощай.

Агриппина, влюбившаяся в Савелия с первого взгляда, переодевшись, ждала незадачливого жениха у ворот. Она решила сама себе пробивать дорогу. Когда Савелий и брат подошли к воротам, Агриппина взяла их обоих за рукава и заговорила:

– Ребята, выслушайте меня.

– Ну чего тебе, мелкота? – спросил Савелий, взяв за подбородок Агриппину.

– Савелий, я не мелкота. Мне шестнадцать с половиной лет. Я полюбила тебя с первого взгляда. Бери меня в жёны. Не будет жены лучше меня во всём мире. Я буду матерью твоих детей, помощницей, советчицей.

– Выслушай её Савелий. Наш сотенный, провожая нас домой, говорил: «Жениться будете, берите в жёны не тех, кого вы любите, а тех, которые любят вас. В противном случае жена из вас будет верёвки вить. Избегайте очень красивых. «Красивую жену в чужой пир зовут. Красота до венца, а ум до конца».

Савелий обошёл вокруг Агриппины, подержал за подбородок, потом подхватил её на руки:

– Открывай, брат, ворота! – устроившись в кибитке, Савелий крикнул, – гони, брат!

Кони понеслись к кургану. Через пять километров бешенной скачки, Агриппина крикнула:

– Стой, Савелий! Я люблю тебя, но не делай так! Мы не чеченцы, а православные. Приедем к тебе домой так – обидим твоих родителей. Давай вернёмся, получим благословение, с чистой совестью к тебе приедем.

– Савелий, девочка правильно говорит, – сказал брат.

– Что ж, поворачивай, – Савелий привлёк к себе Агриппину, поцеловал её в щёку.

Когда тройка стала снова у двора Агриппины, Савелий взял её на руки и понёс в дом. Переступив порог, Савелий и Агриппина встали на колени. Заговорил Савелий:

– Папа и мама, мы с Агриппиной полюбили друг друга. Благословите нас.

– О, Господи. Час от часу не легчает. Садитесь, пообедаем, ума прибавится, – говорил отец Агриппины.

Христина хотела выйти, но дверь была занята стоящими на коленях, и Савелий насмешливо показывал глазами на открытое окно. Мать Агриппины, взяв икону Божьей Матери, благословила молодых. Провожали Агриппину мать, отец, братишка. Не было Христины. Отец Агриппины говорил:

– Савелий, сдержи слово. Послезавтра привези. А через полгода приедешь и увезёшь её вместе с сундуком.

В этот же вечер, когда Агриппина уехала с Савелием, на улицах пошли разговоры:

– Вот оно, оказывается, в чём дело, она больная, – говорила одна женщина.

– На личко – яичко, а внутри – болтыш, – говорила другая. И полетела сплетня по станицам Хопёрского округа. «Добрая слава лежит, а худая – по свету скачет». И сватов к Христине – как бабка отшептала, как кто дубиной отводил. Были случаи, когда ехали люди сватать Христину, останавливались у колодца воды попить да спросить, где невеста живёт, а местные жители рассказывали, что Христина больная, и сваты возвращались домой.

Когда Христине исполнилось девятнадцать лет, она перестала ходить в церковь, на посиделки, игрища. Кое-когда Христина, проходя мимо баб на улице или переулке, слышала себе вослед: «Какая красота, а больная!» Поэтому, когда к ней пришли свататься отец и сын Клименки, Христина сразу дала согласие. Жених, Клименко Трофим, был заславным[16]16
  Заславный – прославленный. (Прим. ред.)


[Закрыть] сапожником. Люди говорили: «Если Клименки сошьют сапог, то голенища порвутся, а сапог воду не пустит». Внешний вид Трофима был неважный. От постоянной сидячей работы он был сутул и ходил как-то боком, у него был несуразно большой нос, весь в оспинах, а на конце носа чёрная родинка. Но главное – он был иногородним.

Для казачки выйти замуж за иногороднего – великое бесчестье. Для иногороднего женится на казачке – великая честь.

К мужу Христина относилась уважительно, к свёкру и свекрови – почтительно. Они ей отвечали тем же. За год замужества Христина научилась всему, что должна знать и уметь неказачка, живя среди казаков: она шила и вязала, вышивала крестом и гладью, пряла коноплю и лён, ткала полотно не хуже свекрови. Ученицей Христина была прилежной и понятливой. Сперва её изделия носила продавать свекровь, а потом стала сдавать приказчику в лавку. Христина преобразила двор Клименко. Большую часть двора они с мужем осенью вскопали. Летом пригласили родных из воронежской губернии в гости, а заодно и выкопать колодец. Приехали отец с сыном, разложили вечером по усадьбе свои тарелки. Утром проверили и определили, где надо копать. Христина посадила огородные культуры, смородину, крыжовник. Весной вокруг усадьбы посеяли подсолнух, и весь двор превратился в единый букет. А между грядками дорожки обсадила астрами, настурциями, крестовником. На улице, у ворот Клименко, как и у других – скамейка. Христина с внутренней стороны во дворе посеяла «ночную фиалку». Долго люди не знали, почему со двора Клименко пахнет фиалкой. Но это ещё не всё. Плети тыкв, посаженных между крыжовником и смородиной, пустила по забору, а осенью, на удивление всем прохожим, на заборах у Клименко висели огромные белые, жёлтые и полосатые тыквы.

За усадьбой Клименко был пустырёк размером тридцать на сорок саженей. Новые жильцы на нём строиться не стали. Так он и остался ничейным. Сама Христина ходила к станичному атаману и выпросила этот пустырь, насадила там арбузов и немного дынь. Крепкая песчаная земля и достаточно дождливое лето дали невероятный урожай: по три – четыре арбуза на плети. Сами ели вдоволь, раздавали родным, меняли на молоко, сметану, масло, зерно, солили на зиму. Осенью Христина завела кур: двадцать курочек-молодушек и двух петушков. Завела поросёнка. Трофим в 1919 году был мобилизован в Красную армию и ушел на фронт, а дома Христина в том же году похоронила свекра, свекровь и сыночка Колю.

Трофим писал письма по большей части из госпиталей. А осенью 1920 года она получила письмо из Ярославля от медицинской сестры, которая писала, что Трофим прибыл к ним из санитарного поезда, у него не было левой руки по локоть и правой ноги почти по колено. Первого октября 1920 года у него случился сердечный приступ и он умер. В письме было обручальное кольцо и маленькая фотокарточка Христины.

Христине стало стыдно. Стыдно за то, что она так мало внимания уделяла мужу, когда он был жив.

На второй день развоза муки Михаил, заметил идущую по улице навстречу ему Христину. Она шла быстро, низко опустив голову. Она не хотела встречаться с Михаилом. Но он окликнул ее:

– Христина Петровна, подойдите ко мне.

Христина от неожиданности вздрогнула, и не сбавляя темпа движения, подошла и стала, не говоря ни слова.

– Христина Петровна, Вы куда идёте?

– К родителям. Наказали. Приболели, – отвечала Христина.

– А болезнь у них одна – голод, – сказал Михаил.

– Думаю, – согласилась Христина.

– Тогда делай вот что, иди к Ивану Никитовичу и скажи, чтобы он перевёл твоих родителей в станицу, в твой дом. Справку такую напишет. Ты вернёшься сюда, покажешь мне справку, а я завтра привезу и дам им муки по пять вёдер на каждого. А жить будут они, где хотят. Вопрос ясен? – спросил Михаил.

– Ясно. Спасибо, Михаил Иванович, – сказала Христина.

– Богу Святому. А Вам счастливого пути.