Текст книги "Экзистенциализм. Возраст зрелости"

Как лет тринадцать назад на мой вопрос «Что такое осевое время для Ясперса?» мне ответила одна замечательная студентка-второкурсница Александра: «Это – пограничная ситуация. Только пограничная ситуация не для одного человека, а для всего человечества сразу. Момент истины и выбора, роковая точка отсчета». Очень верное наблюдение и неслучайная аналогия! Хорошо и точно сказано! С тех пор я всегда в этом месте ее благодарно цитирую и на нее ссылаюсь.

Теперь вспомним, что отдельный человек в пограничной ситуации осознает трагичность своего положения, задается вопросами «кто я такой?» и «в чем смысл моей жизни?» А здесь что-то очень схожее и очень важное произошло со всем человечеством.

Ясперс говорит, что в этом моменте осевого времени содержится, возможно, ненавязчивый, но определенный намек на то, что история не случайна, не бессмысленна и не раздроблена. Есть некий центр, вокруг которого человеческая история центрирована. С этого, собственно, и начинается Мировая История. Народы, которые прошли через осевое время (или приобщились к культурам тех народов, которые прошли через осевое время), и вошли в мировую историю. А те народы, которые не прошли сквозь осевое время, как народы Египта или Междуречья, так и остались в вековом величественном застое и не вошли в мировую историю. Осевое время как некий шифр в рамках шифра истории, намекающий на единство и смысл человеческой истории.

Пограничная ситуация, что для отдельной личности, что для всего человечества – это большая редкость и ценность. Мы все время живем в спячке и инерции. Но, испытав осевое время и пограничную ситуацию, измеряем себя по ним, оборачиваемся на них, смотримся в них как в зеркало для самопознания. Для культур, прошедших осевое время, оно является эталоном, и народы, прошедшие его, пытаются вернуться к нему, меряют себя по нему (эпоха Возрождения как попытка вернуться в Античность в Европе, древний Золотой век как вечный образец в культуре Китая). Так Вечное вступает во время, Трансцендентное зримо и наглядно входит в историю, а маленькие ручейки историй начинают сливаться в единую Историю человечества. История – не просто набор каких-то преступлений, злодейств, ошибок, ужасов и недоразумений; возможно, во всем этом есть какой-то непостижимый смысл.

Предупреждая весь тот поток сомнений, язвительных замечаний и критических возражений, которые могут появиться после сказанного, должен сказать, что Ясперс не устает повторять: «Возможно, вероятно, есть повод полагать». У него есть чувство философского смирения и мудрого такта в этих вопросах. Еще раз повторю: «Истоки истории и ее цель» – это важная книга Ясперса, но в ней он ничего не утверждает. Ясперс лишь предполагает, высказывает гипотезу и ненавязчиво размышляет. Он все время говорит в условном наклонении. Он не Гегель, который был на «ты» непосредственно с самим Мировым Духом.

Дальше Ясперс сразу смело перескакивает через два тысячелетия и обращается к эпохе XVI–XVII веков. Это начало того периода, в котором мы и сейчас еще продолжаем жить и который мы называем «капитализмом», «Новым временем», «модерном», «буржуазной эпохой», «научно-технической эпохой», а Ясперс весьма выразительно называет «второй прометеевской эпохой». Это время научных и технических открытий, преобразующих всю нашу жизнь, по фундаментальному, тектоническому и судьбоносному масштабу воздействия на человеческий мир похожее на первую «прометеевскую эпоху» и почти столь же масштабное. Философ очень много размышляет о науке и технике (философия техники занимает огромное место в его творчестве). Все величие, вся специфика, все достоинство второй прометеевской эпохи – это именно эти технические открытия. Телеграф, пароход, аэроплан, атомная станция, пулемет и т. д. Но рядом, и в том числе благодаря развитию техники, идет стремительная деградация в сфере культурной и духовной. Культура мельчает, происходит распад личности, фрагментация духовной жизни, растет дегуманизация и деперсонализация. Вторая прометеевская эпоха отмечена, с одной стороны, лавинообразным развитием науки и техники, а с другой, столь же чудовищным нарастающим регрессом во всем остальном (тем, что так ярко обрисовано Шпенглером как конфликт культуры и цивилизации, в котором цивилизация развивается, а культура гибнет).

Тут Ясперс приходит в ХХ век, и встает вопрос: а что дальше? И Ясперс честно признается: «Я не знаю, История не предопределена». Затем он смиренно добавляет:

«Может быть… Может быть, есть повод для слабой надежды на продолжение истории. И есть повод для более чем обоснованного отчаяния. Очень возможно и даже вероятно, что человечество погибнет. А может быть, как за первой прометеевской эпохой пришло первое осевое время, так и за второй прометеевской эпохой придет и настанет новое осевое время». Второе осевое время – это лишь надежда, мечта, допущение, утопия. Что Ясперс понимал под «вторым осевым временем»? Возможно, под ним он подразумевается примерно то, что Вернадский и Тейяр де Шарден называли «ноосферой» или Владимир Соловьев называл «Богочеловечеством». Эпоха, когда люди окончательно решат основные социальные проблемы, обретут новые способы экзистенциальной коммуникации, разрушат границы, продвинутся вперед во взаимопонимании и духовности, обретут принципиально новый религиозный опыт, сделают принципиальный рывок в своем развитии. Можно заметить, что у Ясперса осевое время неразрывно связано с экзистенциальной коммуникацией. Говоря словами Пушкина о Мицкевиче, «когда народы, распри позабыв, в единую семью объединятся». Мы сейчас даже не можем себе это представить. Но почему бы не помечтать? Первое осевое время – начало и исток всемирной истории, и Ясперс выражает слабую надежду, что второе осевое время появится и станет продолжением и достойным финалом Истории. Может быть, все не случайно, не напрасно и не зря? А может, и зря! Даже, наверное, зря. Ясперс слишком умный человек, чтобы быть оптимистом.

Ничего ведь не предопределено. Как говорится в культовом, хоть и попсовом фильме «Терминатор»: «Будущее не предопределено». Многое все же зависит от людей. Если мы сумели загнать человечество в столь глухой тупик, в такую бездонную яму, может, сумеем и выкарабкаться? Есть более чем веские поводы для отчаяния и тревоги, но есть и небольшое, крошечное основание для надежды. Историософия Ясперса, предполагая человеческую свободу воли, принципиально открыта для интерпретаций и принципиально не завершена.

Таков общий взгляд немецкого экзистенциального философа на историю. Завершая, уйдем от тех надежд на «второе осевое время», которые мы можем питать, к тем угрозам и реальностям современности, которые более чем реальны, и перейдем к другой работе Ясперса – «Духовная ситуация нашего времени». Этот труд написан и опубликован в 1931–1932 годах. В нем Ясперс говорит не о возможном светлом будущем, а об ужасном настоящем. О том, что может помешать человечеству осуществить светлые грезы. Не о том хорошем, что, может быть, нас ждет, а о том плохом, что уже наступило. Написана эта книга перед приходом Гитлера к власти. И за прошедшие восемьдесят лет высказанные в ней тревожные мысли стали только актуальнее. Ясперс говорит о трех главных угрозах, о трех смертельных опасностях, которые стоят перед современным человечеством, и они тесно связаны между собой.

Итак, первая угроза. Ясперс говорит, что на смену народа приходит масса. То есть народ вырождается в массу. Об этом же и в те же самые годы (1929–1930), только более ярко, подробно и основательно, писал Хосе Ортега-и-Гассет. Оба философа были внимательными свидетелями начала неких глобальных процессов, необратимо изменяющих и искажающих облик человечества. Но Ясперс, в отличие от своего испанского коллеги, не использует антитезу: «человек-масса» – «творческое меньшинство». Он – менее элитарный или менее «аристократический» философ, чем Ортега.

Чем, по Ясперсу, отличается «масса» от «народа»? Конечно, народ, говорит Ясперс, это вовсе не идеальные люди. Но все же это люди, у которых есть традиции, которых внутренне объединяют некие общественные связи, какое-то коллективное самосознание, органическое единство. Но этот «народ» разрушается, и на смену ему приходит человеческая пыль, атомизированная безликая «масса». Люди-атомы, у которых нет ни прошлого, ни будущего, ни связей, ни самосознания, ни памяти о былом, ни образа грядущего. Люди, которыми легко манипулировать, которые взаимозаменяемы (вспоминая поэму Элиота и роман Музиля можно назвать их «полыми людьми», «людьми без лиц»). На смену любви, эросу приходит чистая и голая анонимная сексуальность. Приходит общество, в котором каждый человек взаимозаменяем. На смену культуре приходит общество, в котором царит императив развлечения в духе «хлеба и зрелищ»! Масса бездумна, манипулируема, деперсонализирована и раздроблена. Так Ясперс видит переход человека в «массу»: потеря связей, утрата ориентиров, массофикация, стандартизация. Не будем на этом подробно останавливаться, поскольку много созвучного с Ортегой-и-Гассетом и с другими теоретиками «массового общества» и «массовой культуры», хотя и немного в других категориях, с другими категориями и другими деталями.

Подробнее мне хотелось бы остановиться на второй угрозе. Она более интересна и своеобразна. Ясперс весьма точно именует ее: «суеверие науки», «научное суеверие». Наука сегодня – наше все. Новое время проходит под ее знаком (вспомним о «второй прометеевской эпохе»). Наука через технику полностью определяет нашу жизнь. Мы живем в тотально онаученном и технизированном мире. Мы молимся на науку, мы апеллируем к науке, верим в науку, зависим от нее. Наука для нас – синоним истины, добра и прогресса. Она несет «разумное, доброе, вечное». Что не научно – то и «не истинно»! Но Карл Ясперс подчеркивает, что, ссылаясь на науку, говоря о науке, завися от науки, пользуясь повсеместно ее языком, ее предрассудками, ее достижениями и плодами, почти никто в нашем обществе в действительности не знает, а что такое наука. Как она устроена, как работает и, главное, каковы ее границы! Что она может и чего не может! Мы от науки зависим, но мы ее не понимаем. Мы не понимаем, что она такое.

В качестве примера представим себе, допустим, какого-нибудь древнего вавилонянина. Он полностью и всецело в своей жизни зависел от того, как встанут звезды, как разольются (или не разольются) Тигр и Евфрат, будет ли засуха и жара. Все ведомо жрецам и все зависит от жрецов, которые хранят это как сокровенное мистическое знание в своей узкой касте. Мы сейчас находимся ровно в той же ситуации. Мы относимся к большому адронному коллайдеру или к генной инженерии подобным образом. Чего от них ждать? От них зависит наша жизнь. Мы сегодня тотально зависим от жрецов науки, от экспертов. И относимся к ним с ужасом, тревогой, надеждой и благоговением. Ясперс очень точно и метко назвал это «суеверием науки».

Мы, подобно Фрэнсису Бэкону (отцу сциентизма Нового времени) в «Новой Атлантиде», ждем, что наука нас исцелит, напоит, накормит, устранит все проблемы общества, ответит на все наши экзистенциальные вопросы, перекроит общество и человека. Сегодня мы ждем от науки всего: ждем чудес, преобразования мира, решения всех наших проблем, в том числе экзистенциальных, заведомо ей не подвластных. А завтра, когда она нам этого не даст, ибо не может дать, мы в ней разочаруемся. Суеверие науки – феномен одновременной тотальной зависимости человека от науки, но при этом незнания ее сути. Ясперс доказал, что научное познание человека до конца невозможно. Научное знание человека – это знание не человека! Человек как именно человек научно непостижим. Люди надеются, что ученые дадут нам рябчиков с небес, воздвигнут Вавилонскую башню и объяснят, в чем смысл жизни. Но этого не происходит и не может произойти. И люди начинают сердиться на ученых. А когда происходит какая-то страшная катастрофа, вроде Чернобыльской или Фукусимской, все обвиняют ученых в том, в чем они не совсем виноваты. Ученые, подобно Эйнштейну, одной половиной своего расщепленного сознания творят атомную бомбу, а потом, второй половиной сознания, начинают с ней же бороться. Сегодня мы превозносим ученых, а завтра будем их ненавидеть и убивать. Так суеверное квазирелигиозное идолопоклонническое обожествление науки может и должно обернуться обскурантизмом и полным отрицанием науки (вспомним «Новое Средневековье» Бердяева).

Третья угроза в определенном смысле сочетает в себе две первые: вырождение народа в массу, омассовление и сциентизацию культуры. Это иллюзия тотального знания и возможности тотального планирования, социальной инженерии, алхимии и проектирования. Мы ждем, что наука все сделает за человека: человек, общество и культура тотально проницаемы для познания, объективируемы и подлежат тоталитарной перепланировке. Если наука всемогуща, то над людьми можно устраивать грандиозные эксперименты, в духе Ленина или Евгения Замятина. Великая и жуткая иллюзия технократически-сциентистского и тоталитарно-этатистского ХХ века заключается в том, что о человеке возможно получить тотальное исчерпывающее знание (эта иллюзия наиболее ярко и предельно проявляется в философии космизма и в чудовищном советском большевизме). И на основании этого знания можно вылепить человека, культуру, общество по научно-техническим лекалам и опираясь на государственное тотальное насилие. С точки зрения Ясперса, это очень опасно. Он, в отличие от Шпенглера, не крайний пессимист, он не говорит, что «Европа закатывается» и ей наступил конец. Но он, конечно, полон беспокойства. Вспомним, что Ясперс писал свою книгу в разгар Великой депрессии, между мировыми войнами, в годы геноцида крестьян в СССР и накануне победы нацизма. Будет ли «новое осевое время» – неясно и спорно, а угрозы и опасности более чем реальны.

Итак, вот все эти вызовы: «масса» вместо «народа», «научное суеверие», угроза тотального планирования.

Будем завершать. Думаю, все согласятся с тем, что Карл Ясперс оказал огромное влияние на развитие философии ХХ века. Понятно, почему он – один из тех трех-четырех людей, с которыми прежде всего отождествляется и ассоциируется экзистенциальное философствование. Ясперс – редкий пример мыслителя, который, конечно, как и все прочие, немного открещивался от слова «экзистенциализм». Единственный человек, который не открещивался от этого термина, был Сартр. Говоря об экзистенциализме обычно в первую очередь и вспоминают их: Ясперса и Сартра. Ясперс во многом сформировал зрелый экзистенциализм как определенное проблемное поле и стиль философствования. Смотрите: постановка вопроса о новом взгляде на человека и на философию, учение о пограничных ситуациях, идея шифров Объемлющего, концепция экзистенциальной коммуникации, понятие осевого времени, убедительная и всесторонняя критика сциентизма и технократизма, радикальное и фундаментальное размежевание философии с наукой, концепт философской веры… Вот его основные великие достижения и открытия (не говоря уж о психиатрии и психологии).

Ясперс как философ – не революционер мысли, не столь же радикальный философ, как его товарищ и оппонент Хайдеггер, он реформатор мысли. Ясперс, в отличие от Ницше, Кьеркегора или Паскаля, не пишет афоризмами, не прибегает к художественным и провокативным формам изложения. И в отличие от Кьеркегора, Марселя, Камю, Унамуно, Бубера и Сартра, Ясперс не писал стихов, новелл, пьес и романов. Его главный жанр – статьи и трактаты. Но при этом язык Ясперса ярок и выразителен, он намного доступнее загадочного, глубокомысленного и непонятного языка Хайдеггера. Карл Ясперс – мыслитель, который не оставил своей философской школы, но повлиял, например, на Бердяева (поздний Бердяев много изучал труды Ясперса, активно ссылался на него и восхищался им в своих сочинениях), а через Ханну Арендт он повлиял и на Франкфуртскую школу.

Вопросы

– А что нужно для осуществления экзистенциальной коммуникации? Она же возможна? Я понимаю, что вряд ли это можно формализовать как какую-нибудь инструкцию, но все же?..

– Понятно, что это не объективируемо. Экзистенциальная коммуникация достигается через открытость, доверие, сопричастность другому. Сам разум для Ясперса – «неограниченная воля к коммуникации». Это тесно связано с экзистенциальным переживанием истинности. Иногда эта коммуникация, по словам Ясперса, достигается просто через взгляд, жест. Ясперс пишет: «Я один не есть самость для себя, но становлюсь таковой во взаимодействии с другой самостью». То есть Ясперс мыслит человека не как герметически замкнутую на себя монаду. И через коммуникацию личность сущностно выходит из своей «одиночной камеры». Начинает воспринимать другого не как вещь, но как личность.

Вы, конечно, заметили, когда я говорил об осевом времени, что оно характеризуется универсальностью человечества и преодолением замкнутости отдельных культурных миров. Но все же подробнее об экзистенциальной коммуникации я собираюсь рассказать не в связи с Николаем Бердяевым или Карлом Ясперсом, которые оба немало об этом писали и размышляли, а в самом конце нашего курса, на примере двух философов, которые сделали проблему диалога, подлинного и неподлинного общения центральной в своем творчестве. Это Габриэль Марсель и особенно Мартин Бубер.

И еще. Вспомним Сократа! Это идеальный и чрезвычайно яркий, образцовый пример экзистенциальной коммуникации, абсолютный в своем совершенстве образ диалога. Он, в отличие от софистов, не склонен к манипуляциям, не интересуется победой и самоутверждением. Он даже не сообщает собеседнику много новой информации. Его цель одна – взывать к другому человеку, чтобы он тоже выступил в своей истине, чтобы стал давать отчет – не Сократу, а себе самому, чтобы смотрел на мир самостоятельно, чтобы начал жить осмысленно и осознанно… И для всех экзистенциалистов Сократ – навсегда образец экзистенциальной коммуникации. (Это было отчасти присуще и Христу, хотя все же не в такой максимальной степени и не столь совершенно.) Сократ – бескорыстный, неутилитарный собеседник и вопрошатель. С его отказом от писания книг, от абстрактной и анонимной истины, от болтовни, от избыточной информации, он организует ситуацию общения здесь и сейчас, в процессе которого люди способны свободно измениться. В экзистенциальной коммуникации человек выходит из своего привычного абсолютного одиночества, а Другой перестает быть совсем Другим.

Но, мне кажется, мысли Ясперса об этом разбросаны по различным произведениям. И, вполне возможно, поскольку я и сам экзистенциальный философ и все это мне весьма близко, созвучно и дорого, я сближаю его размышления отчасти с мыслями Бубера, отчасти с моими собственными мыслями об этом.

– Как Ясперс видел и как воплощал предназначение философа? Если для него, как я понял, задача философа – пробудить человека от сна. А пробуждаются люди в пограничных состояниях! Он же не будет ходить и специально организовывать людям эти пограничные ситуации?! Ведь просто чтение книг никого пробудить не может.

– Отличный вопрос! Начну с напоминания о некоторой, что ли, «срединности» Ясперса, промежуточности его. Ясперс как философ и не очень традиционный, и не совсем радикальный и революционный. Он именно что срединен как философ. С одной стороны, Ясперс пишет книги, но так ярко, живо, новаторски, разворачивая новую программу философствования, что академисты воспринимают его как «белую ворону». Он работает в университете, но хочет существенно его обновить, преодолеть узкую специализацию, отрыв от жизни, изгнать из философии сциентистскую схоластику. При этом он, конечно, не выходит, как Сократ и Диоген (или в ХХ веке Людвиг Витгенштейн или Симона Вейль), на улицу, в жизненную обыденную стихию… но сама его экзистенциальная философия совсем не похожа на тех же неокантианцев или неопозитивистов с их унылым сциентизмом и самодовольным рационализмом.

Как я уже отмечал, он считает каждого человека философом. А человечность – главным философским занятием. Он говорит о философствовании как стихии, затрагивающей каждого человека, а отнюдь не как о монопольной привилегии специальных и профессиональных педантов-философов. Ясперс вовсе не строит каменной стены между собой – профессором философии – и так называемым «обычным простым человеком».

Важно кое-что добавить к этому. Ясперс полагал, что время великих философов – таких как Сократ, Платон или Кант, – прошло и что их больше нет и никогда, наверное, не будет. Поэтому он придавал большое значение истории философии. Философия должна обращаться к великим мыслителям прошлого, чтобы вернуть их в нашу жизнь. Но саму историю философии Ясперс, конечно, понимал не просто как коллекционирование чужих мнений и учений, а как попытку глубоко проникнуть в мир каждого великого философа, стать его достойным и чутким «собеседником». И не случайно в поздние годы своего философского творчества он пишет много книг об этих великих философах: труд «Великие философы», где речь идет о Сократе, Христе, Конфуции, Будде и Лао Цзы, книги о Ницше, о святом Августине, о Николае Кузанском, о Канте и о Декарте. Это, конечно, не отчужденные учебники, а увлекательные и страстные попытки вернуть их в нашу жизнь.

– Я вспомнил еще один вопрос: Ясперс именно поэтому и выступал по радио?

– Да, верно, Ясперс никогда, в отличие от Хайдеггера, не уходил от мира в башню из слоновой кости даже при всей своей независимости и любви к уединению. У него была веберовская закалка и общественный темперамент. Поэтому Ясперс много выступал и высказывался насчет актуальных общественных вопросов, поскольку был человеком с обостренной совестью. Ясперс, человек с исключительной личной ответственностью и порядочностью и с обеспокоенной мыслью, постоянно тревожно высказывался по наиболее опасным общественным проблемам. Например, книги «Куда идет ФРГ?» и «Размышления об атомной бомбе» посвящены вопросам ядерного оружия.

– А об СССР и России он что-нибудь писал? – Нет, специально и подробно он не высказывался.

Понятно, что, как человек либеральных и гуманистических убеждений, он крайне не любил большевизм, резко критиковал СССР и марксизм. Но вообще философ больше размышлял о фундаментальных темах, угрозах и вызовах: о технике, о тоталитаризме, о «суеверии науки», о вырождении «народа» в «массу» и о всеобщем упадке культуры. Очень мучил его, конечно, вопрос о нацизме – я уже упоминал его книгу «Вопрос о вине», где он пришел к парадоксальному выводу, что виноваты все (и даже он, Ясперс, враг нацизма, тоже виновен), а не только Гитлер. Ясперс выделяет различные степени и оттенки виновности: этическая и метафизическая.

И, надо заметить, что Ясперс искренне хотел выйти за рамки Европы и европейского мышления… Его идея осевого времени – это реверанс и поклон в сторону Индии, Китая, буддизма и конфуцианства. Но все же несомненно, что Ясперс (как и почти все герои нашего курса) явно тяготеет к Европе, к библейской проблематике, не может далеко уйти от христианства и неоплатонизма. Так что он невзирая на все усилия, конечно, европоцентрический и околохристианский философ – по своим истокам, проблемам, ценностям, стилю мышления. Хотя он добросовестно пытался это преодолеть, но не слишком успешно.

Ну что же, если вопросов больше нет (да и времени нет тоже), пора заканчивать сегодняшний наш разговор о немецком экзистенциализме (за который у нас отдувался один Ясперс). Как обычно, хочу напоследок призвать вас читать Ясперса, тем более что уже многие его работы доступны и изданы на русском языке.