Текст книги "Экзистенциализм. Период становления"

Экзистенциализм начинает войну на два фронта – против старых мифов о всесильных и непогрешимых науке, разуме и прогрессе, которые предательски погубили человека, и против новой бесчеловечности, которая наиболее ярко выразилась в немецком нацизме с его законами джунглей и культом обесчеловечивающей силы. Как остаться человеком в бесчеловечном обществе? Где найти опору? Можно ли быть человеком в концлагере? Вот в такой накаленной, предельно экстремальной атмосфере появляется экзистенциализм – не как мировоззрение одиночек-оригиналов, но как мировое явление, великая духовная сила и орудие в борьбе и сопротивлении. Не какие-то «костыли», не утешительные сказки, а оружие бойца, отстаивающего свое человеческое достоинство в окопах катастрофической современности перед лицом тотального торжествующего зла.

Когда мир говорит человеку: «Ты – ничто, ты – никто. Ты – лагерная пыль, ты – атом в массовом обществе, ты – винтик в огромной фабрике. Ты – частица большого проекта тоталитаризма („единица – ноль“, как восторженно писал вдохновенный поэт тоталитаризма Маяковский в поэме о Ленине)!», то экзистенциализм говорит в ответ человеку: «Ты что-то можешь! Ты даже в отчаянной безнадежной ситуации Освенцима и Колымы, Дахау и Лубянки можешь быть собой». Экзистенциализм пытается защитить человеческое достоинство и свободу в ситуации абсолютно жуткой и бесчеловечной.

Я очень люблю одну древнюю китайскую притчу, которую здесь уместно привести. Один маленький воробушек опрокинулся на спину, задрал лапки к небу. Его спрашивают: «Воробушек, а ты что это делаешь?» А он в ответ: «Вы что же, не видите? Небо рушится, а я пытаюсь его удержать». Ему: «Да разве ты сможешь?». А он: «Каждый делает то, что может!» Этот воробушек явно был стихийным экзистенциалистом. Вот это – то самое сопротивление, когда кажется, что все пропало.

Так на повестку дня выходят новые (точнее, «вечные», но подзабытые) вопросы, и в каком-то смысле философия возвращается к своим античным истокам. Она снова обращается не к профессиональным мыслителям, а ко всем людям и из отвлеченного умозрения становится жизненной практикой, разрешением вопросов жизни и смерти. Еще Сенека цинично, но справедливо констатировал, что философы пишут о том, как доØлжно жить, а не о том, как они сами живут. И, начиная со схоластики, философия связала свою судьбу с университетами, стала, увы, слишком академической, чересчур ремесленной и профессиональной, отвлеченной, изучающей преимущественно онтологию, гносеологию – нечто далекое от жизни человека.

Экзистенциализм говорит: важно – не как устроен мир, а как нам в этом мире себя вести, зачем жить. Экзистенциальная философия возвращает философию человеку, обращается к каждому, к его отчаянной жизненной ситуации. Человек, прежде всего, бытие, поиск смысла, а потом уже все остальное. «Сначала быть, а потом – познавать», – призывает экзистенциализм. Его специфическая и уникальная характеристика – обращенность к человеку, к его проблемам и жизненным практикам. Защита личности от всего, что ее уничтожает. Человек должен начать философствовать, а философия должна стать более человечной. Другие философские течения Нового времени безразличны к человеческой судьбе и личности. Они говорят человеку: ты – всего лишь функция, орудие, производное от чего-то более важного. Так марксизм говорит: ты – всего лишь функция от общества, совокупность общественных отношений и ролей. Структурализм говорит: ты – всего лишь функция от вечных языковых структур. Фрейдизм говорит человеку: ты – лишь функция от биологии, продукт конфликта бессознательных инстинктов, сознания и сверхсознательных культурных императивов. Позитивизму же человек и вовсе не интересен; его занимает лишь рабское обслуживание науки. И лишь экзистенциализм заявляет: «Нет, человек вовсе не функция и не орудие. Ты, человек, неповторим, уникален, ты – один, ты можешь выбрать и прожить свою собственную жизнь. А можешь и не проживать. Но тогда ты не будешь самим собой, не будешь человеком!»

Так что хотя экзистенциальные вопросы так же вечны, как сам человек, а отдельные экзистенциально мыслящие философы встречаются в разных эпохах, но экзистенциализм как великая и наиболее авторитетная философия – детище и симптом катастрофического ХХ века. Первая мировая война и реакция на нее: немецкий экзистенциализм. Потом Вторая мировая война и – французские экзистенциалисты, деятели Сопротивления. Камю и Сартр публикуют свои главные труды в 1942–1943 годах. И потом уже экзистенциализм стремительно распространяется по миру, становится достоянием и мироощущением не дюжины профессиональных философов, нескольких интеллектуалов в университетах, а миллионов мыслящих людей, которые ощутили в нем нечто для себя важное и существенное. Так экзистенциальная философия становится влиятельнейшей духовной силой в культуре ХХ века (не только в философии, но и в искусстве, театре, кинематографе, общественной мысли, даже в науке), одной из главных попыток ответить на «вызовы этого века» (как сейчас, вслед за Тойнби, модно говорить), отстоять личность, свободу, достоинство человека в ситуации, абсолютно их исключающей. Как писал поэт Алексей Константинович Толстой: «Мы же возбудим течение встречное – против течения!»

Вот очень коротко и предварительно то, что я могу вам сказать об историко-культурно-социальном фоне, породившем экзистенциализм.

А теперь вернемся к моей предварительной «формуле», что экзистенциалист – это человек, который мыслит определенным образом и об определенных вопросах. Скажу немного и предварительно об отношении экзистенциализма к разуму, к науке и к истине. Часто в учебниках пишут совершенно несправедливо, упрощенно и вульгарно, что экзистенциализм – это философия иррациональная и антинаучная. Нет, не верьте учебникам! Это философия антисциентистская, но есть разница между антисциентизмом и антинаучностью.

Поскольку мы говорим об эпохе завершения и разложения Нового времени (на знаменах которого были написаны слова «Рационализм», «Сциентизм», «Прогрессизм»), то экзистенциализм вновь и вновь фокусируется на ограниченности разума. Он не согласен с Гегелем, что «все действительное – разумно». Я бы сказал, что экзистенциализм нельзя назвать ни рациональной, ни иррациональной философией. Экзистенциализм – это философия, которая указывает на принципиальные границы человеческого разума и разумности мира вообще. Знаменитая цитата из Камю: «Абсурд – это разум, осознавший свои пределы». Согласитесь, есть разница между отрицанием разума и осознанием его пределов. Экзистенциализм говорит как раз о пределах разумности, о том, что в человеке и в мире многое неразумно, неподвластно разуму и непостижимо разумом. Говоря по-шекспировски: «Есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Это не значит, что разум вообще не нужен и никчемен. Ему просто надо стать скромнее, осознать свои пределы и уменьшить свои притязания и аппетиты. О том, что высший триумф разума состоит именно в осознании того, что есть нечто, принципиально выходящее за пределы разума, говорили многие великие философы. Например, Сократ, Плотин, Николай Кузанский («Все, что мы желаем знать, есть наше незнание»), Монтень, Паскаль, Кант (который «ограничил разум, чтобы оставить место вере»). Но Новое время с его безумным апофеозом разума чересчур увлеклось. И вот экзистенциалисты на закате обанкротившегося Нового времени вновь возвращают нас к этой важной истине.

То же самое касается науки. Экзистенциализм не отрицает науку, но резко отрицает сциентизм, экспансию науки на все сферы культуры, неправомерную попытку науки занять место религии. Несомненно, что наука за последние три века загнала на обочину культуры искусство, миф, религию, мистику и все тому подобное и отождествила себя с истиной. Наука стремится отвечать на все вопросы мира, конструировать общество, управлять им. И в этой связи экзистенциализм (так же как романтизм, «философия жизни», герменевтика) – это анти-сциентистская философия. Он оппонирует не самой науке, но претензиям науки на всемогущество, провозглашая, говоря словами Бакунина, «бунт жизни против правления науки».

Напомню вам знаменитое изречение Хайдеггера: «Наука не мыслит». Это значит, что наука – это орудие, она не знает ни своих последних целей, ни своих первых оснований. Математик не знает, что такое число, физик не знает, что такое материя. Наука не может отвечать на вопросы, что такое добро и зло, что такое смерть, что такое смысл жизни, – а это самые главные человеческие вопросы. Кроме того, наука знает только общее и не знает личного, знает только мертвое и не знает живого (это с огромной силой и убедительностью, как вы знаете, показал Анри Бергсон). Скажем, как наука может познать дерево? Она разрежет дерево: вот ветки, вот листья, вот корни. Но дерево умрет. То есть живое, личное, динамичное наука не постигает. Наука Нового времени вслед за Фрэнсисом Бэконом, с его credo «знание – сила!», стала орудием порабощения природы человеком, но отнюдь не путем к истине. По словам Ницше, объективирующая все наука определенным образом фальсифицирует реальность. Она полезна, но она не есть истина.

Поэтому экзистенциалисты категорически подчеркивают, что наука малоприемлема и не очень пригодна в познании человека. Наука, пытаясь познавать человека, объективирует его, уничтожает специфически-личное. Она всегда грешит редукционизмом, детерминизмом и абстракциями; а экзистенциализм как раз стремится пробиться к цельной, свободной и неповторимой личности. Скажем, социология говорит, что человек – это социальная функция. (Отсюда возникает соблазн «тотального знания о человеке», социальной инженерии и планирования, столь чудовищно проявившийся в тоталитаризме ХХ века!) Экономика говорит, что человек – homo economicus, то есть идеально рациональный производитель и потребитель, управляемый всемогущей и всеблагой «невидимой рукой рынка». Биология говорит о том, что человек – это просто животное и его природа неизменна. А история, напротив, подчеркивает культурную заданность и изменчивость человека. Но, раздираемый науками на части, человек – в своей полноте, необъективируемости, свободе, цельности, уникальности, загадочной глубине – исчезает! Ведь невозможна же «наука о свободе» или «наука о личности», поскольку свобода и личность не обобщаемы и не детерминируемы! Человек – нечто необъективируемое и неабстрагируемое, нечто большее, чем просто homo economicus, или zoon politikon, или даже homo sapiens. И экзистенциальная философия не устает подчеркивать, что попытки постигнуть человека исключительно научными средствами ведут к его объективации, овеществлению, отчуждению и обесчеловечиванию, к тому, что самое главное и неуловимое в человеке ускользает от внимания. Итак, повторю, экзистенциализм вовсе не отрицает разум и науку, как таковые, – он отрицает сциентизм и рационализм как идолов Нового времени, указывая на границы возможностей разума и науки, и, вслед за романтизмом и «философией жизни», ищет иные, вненаучные пути описания и постижения человеческой реальности.

Все вы, кто как-либо изучал философию, знаете, что один из ее главных вопросов – вопрос об истине, и есть различные философские концепции истины: корреспондентская (классическая, аристотелевская), прагматическая, когерентная, конвенционалистская… Со мной однажды была забавная история. Когда-то, в 1994 году, я, будучи аспирантом, сдавал кандидатский экзамен по гносеологии, и мне как раз достался вопрос об истине. А председателем экзаменационной комиссии была, кстати, одна из крупнейших философов познания современной России Людмила Александровна Микешина. Я добросовестно пересказал ей четыре названные выше концепции истины. Тогда она спросила меня: «А какая из этих четырех концепций истины ближе лично вам, Петр Владимирович?» И я честно ответил: «Из этих четырех концепций истины мне ближе всех… пятая – экзистенциальная!» И она весьма удивилась.

У экзистенциализма есть свое представление о том, что такое истина. Наиболее ярко это выразил Кьеркегор: для экзистенциализма истина – это то, что субъективно, то, что личностно. Он сказал: «Истину нельзя знать или не знать, в истине можно быть или не быть. Истина – это не то, что ты знаешь, а то, что ты есть». Истина онтологична, неотделима от личности, связана со страстью и искренностью, с поступками и жизнью, а не со знаниями человека. Ведь можно знать о добре и быть негодяем. Как и весь экзистенциализм, такое понимание истины восходит еще к Сократу. Сократ не давал людям новых «знаний», он вводил их в такое состояние (через сомнение, стыд, рефлексию), когда они могли изменить свою жизнь, заражал их (тех, кто желал) бациллой самосознания. Почему Сократ не писал книг? Потому что истину нельзя отделить от человека, от личности, от ситуации, сделать чем-то объективным, анонимным, завершенным, общезначимым, выразимым. И именно поэтому, из-за необъективируемого характера истины, я думаю, Христос никак не мог ответить словами на риторический вопрос скептика Понтия Пилата «что есть истина?», ибо истина вообще не есть «что» (то есть что-то безликое, объективное, отделимое от личности, выразимое словами). Основатель же экзистенциализма Кьеркегор в равной степени опирался и на сократическую традицию, и на традицию Христа. Мы говорим «истинный друг», «истинная любовь», имея в виду не объективную достоверность, но искренность, страстность, вовлеченность человека в эту истину.

Ницше, с присущей ему провокативностью, однажды сказал, что предпочитает заблуждение истине, потому что то, что обычно называют «истиной», есть нечто никому не нужное, анонимное и безликое, то, что для всех и ни для кого, как таблица умножения. Дважды два – четыре. Хорошо. Ну и какое мне до этого дело? А заблуждение несет на себе отпечаток человеческой страсти, интереса, жизни, желания. «Ах, обмануть меня не трудно!

Я сам обманываться рад!» И вот в этом смысле экзистенциализм говорит об истинном как неотделимом от личности и бытийном. Но какими средствами может философия подобраться к этому?

Стиль и манера экзистенциального философствования. Учитывая специфичность своих проблем и вопросов, экзистенциализм вырабатывает свой язык, свой стиль, свою манеру философствования, которая очень отличается от других философских течений. Важно ведь не только, о чем философствуют, но и то, как это делают. В чем специфика экзистенциального философствования по форме?

Мы видим, что довольно часто экзистенциалисты – это художники слова, писатели, драматурги и поэты. Например, Кьеркегор, Марсель, Бубер, Бовуар, Камю, Унамуно, Сартр – крупнейшие писатели. Камю скажет: «Хочешь философствовать – пиши романы». Случайно ли это? Конечно нет. Дело не в том, что экзистенциалисты при помощи романов, рассказов и пьес хотели популяризировать экзистенциализм. Вопрос куда тоньше и глубже. Вслед за романтиками, экзистенциалисты считают, что философия ближе к искусству, чем к науке. Как выразить невыразимое? Как сказать о личном, самом интимном, не переводимом на язык абстрактных понятий? Как передать живой опыт человека? Только намеком, символом, знаком. Очень важно не договаривать. (Кьеркегор однажды скажет, что в экзистенциальных вопросах умение недоговаривать свидетельствует о такте.) Наука терпит в этом фиаско с ее строгими застывшими формами, понятиями, анонимными общими местами, объективированием и обезличиванием. А вот искусство это схватывает. Его язык адекватнее в этой задаче – выразить живое, индивидуальное, выразить невыразимое, намекнуть, подвести человека к чему-то важному, прямо не навязывая это. Художник это может лучше, чем ученый. Поэтому экзистенциализму так близки и органичны художественные литературные формы выражения.

Все это, конечно, не означает, что философы-экзистенциалисты совсем не способны были писать традиционные «скучные» наукообразные трактаты и статьи. Не только Ясперс или Хайдеггер, но даже и талантливый и остроумный литератор Сартр еще как умели писать «заумные» тяжеловесные наукообразные трактаты на тысячу страниц! Их не могут осилить даже философы-специалисты. И все же именно художественная форма письма в высшей степени характерна для экзистенциалистов. Философия, как известно, не будучи ни наукой, ни искусством, ни религией, располагается между ними, одним крылом тяготея к строгой науке, а другим – к художественному и религиозному опыту. И если одни философские направления, сциентистски ориентированные, наукообразны и по форме (трудно представить позитивиста или марксиста поэтом или писателем, хотя бывали и тут исключения: отец «второго позитивизма» Авенариус был популярным писателем, а марксист Богданов писал не совсем плохие фантастические романы, разумеется, как полагается марксисту, на социально-утопические темы), то другие философские течения, выросшие из романтизма и ориентированные на постижение человека – и среди них экзистенциализм, – очень органично выражают себя в поэзии, драматургии, новеллистике, эссеистике.

Еще одна особенность экзистенциального философствования – это нередко его фрагментарность, афористичность и парадоксальность. Различные философы совершенно независимо друг от друга пишут сочинения афоризмами, в виде дневников, исповедей, отрывков, возьмем ли мы Мишеля Монтеня, Блеза Паскаля, Габриэля Марселя, Льва Шестова, Фридриха Ницше или Василия Розанова. Задача экзистенциалистов – не строить всеобъемлющую герметическую и догматическую систему, а взорвать сознание человека, спровоцировать его на рефлексию и удивление (изначальную стихию философствования), побудить его к выбору и самоопределению, помочь проснуться от гипноза банальной очевидности. Личность и жизнь несистематизируемы. Отсюда такая любовь экзистенциалистов к парадоксам и афоризмам, которые они бросают нам, как камень в воду, а дальше идут круги в нашем сознании. Отсюда явная любовь экзистенциальных авторов (осознанная, а чаще неосознанная) к такому «разорванному», фрагментарному, афористичному, дневниковому, незавершенному и исповедальному, часто провокативному стилю. Ты ставишь вопросы, а не даешь ответы. Ты говоришь о своем, предельно сокровенном, а не о всеобщем и объективно-безличном, но это «свое» оказывается близким многим читателям.

Еще одна очень важная особенность экзистенциального философствования – любовь к мыслеобразам. Философия, ориентированная на науку, как и сама наука, оперирует понятиями: «бытие», «атрибут», «субстанция». Таковы Аристотель, Гегель, Спиноза. Например, Спиноза определяет «субстанцию» как causa sui (причину самой себя). Все максимально терминологично, четко, однозначно и строго. Экзистенциализм же апеллирует не понятиями, как наукообразные течения философии, но мыслеобразами: «забавы», «заброшенность», «Ужас», «абсурд», «бунт», «человек-масса», «осевое время». Что это? Мыслеобраз – не строгое понятие, как в науке, но и не просто метафора, как в искусстве, а нечто среднее, промежуточное. Мыслеобраз – то, что воздействует и на разум, и на чувства, то, что принципиально многозначно. Этот язык ближе к языку метафор, хотя это и не чистые метафоры. Мы это ярко увидим уже на следующей лекции, когда я буду говорить о Паскале.

Экзистенциализм не любит всеохватывающих и универсальных систем. Он побаивается их, и не зря. Еще Кант сравнивал громадные философские системы Нового времени с вавилонскими башнями, догматично воздвигнутыми на песке. Обычная философия Нового времени – это философия системы. Каждый великий философ, уважающий себя, считал своим долгом воздвигнуть систему как здание: от фундамента до крыши, от пола до потолка и стен, – такую завершенную логическую конструкцию, которая все навсегда всем окончательно объяснит. Вспомните Спинозу, Лейбница, Шеллинга… Вот Декарт доказал основание: «Я мыслю, следовательно я существую» – и на нем методично возвел всю свою философию. Можно вспомнить и Гегеля, который утверждал: «Истина – это система». Но основоположником экзистенциализма был враг и антипод Гегеля – Кьеркегор, который понимал, что нельзя систематизировать жизнь, нельзя разложить на полочки человеческую личность. Отсюда нелюбовь экзистенциалистов к всеохватывающим системам и логическим конструкциям. Ближайшие предшественники экзистенциализма, романтики устами, кажется, Вакенродера саркастически заявляли, что «системоверие еще хуже, чем суеверие» (ибо это бесчеловечное насилие над жизнью и личностью и попытка все вогнать в прокрустово ложе разума).

Для экзистенциализма характерно описывать жизненный мир человека, его непосредственные переживания, структуры его сознания, где еще нет субъекта и объекта. Я бы сказал, что экзистенциализму присущ феноменализм (не путайте с феноменологией, которая, впрочем, весьма повлияла на экзистенциальных мыслителей) – любовь к описательности, описанию дорефлексивных пластов человеческого сознания. Их интересует мир, не отделенный от человека, но данный через него, и человек не вне мира, но в мире. Через художественный образ, например описание, экзистенциалисты выходят на глубокие проблемы: от личного и конкретного – к вечному и универсальному.

Вопреки традиционной философии экзистенциалисты идут не от причин к следствию, а часто от следствий к причинам. К примеру, вы помните, как строится эссе «Миф о Сизифе» Камю? Камю начинает с очень странного и неожиданного, даже шокирующего утверждения, что главная философская проблема – это проблема самоубийства. Поясняя, он говорит, что многие люди кончают с собой, потому что их жизнь теряет смысл. То есть автор начинает с констатации: рост суицида. Потом вглубь, к причинам – а почему? Что важно для человека? И дальше – к смыслу жизни и утрате его. Феноменализм, попытка схватить дорефлексивное в человеке, описать его субъективность – вот что характерно для экзистенциальной манеры философствования.

Теперь немного и снова предварительно расскажу вам об отношении экзистенциалистов к религии. В любом учебнике вы встретите эту классификацию: экзистенциализм бывает религиозный и атеистический. Насколько это справедливо и правомерно и что это разделение нам дает? Формально это верно, но… Без пояснений здесь не обойтись.

Экзистенциализм первоначально вызрел в религиозной, иудеохристианской библейской мысли (не зря я уже упоминал библейские книги и Августина). К религиозному экзистенциализму относится абсолютное большинство экзистенциальных мыслителей: Паскаль, Кьеркегор, Унамуно, Шестов, Бердяев, Ясперс, Марсель, Бубер (и близкие к экзистенциализму Тиллих и Мунье). К атеистическому – Камю, Бовуар и Сартр. С Хайдеггером все очень сложно; его без оговорок нельзя отнести ни к одной из этих групп, не «посчитать». Он в юности отошел от католицизма, но и атеистом, конечно, не стал.

Но вот что важно сразу тут заметить. У этих двух групп – религиозных и атеистических экзистенциалистов, – несомненно, между собой больше общего, чем разного. И при этом они резко противостоят неэкзистенциальным философам – как религиозным, так и атеистическим. (Поэтому школярское, присущее учебникам разделение на религиозный и атеистический экзистенциализм мало что проясняет.) И те и другие экзистенциалисты имеют дело с ситуацией невиданной катастрофы, расчеловечивания, абсурда, дегуманизации, деперсонализации, обессмысливания. Но выходы – пути к «трансцендированию» личности из плоской бессмыслицы абсурдного существования – они ищут разные. Религиозный – через веру, атеистический – через творчество. Конечно, есть различия, но общего у них куда больше.

Давайте теперь отдельно остановимся на религиозном и атеистическом экзистенциализме.

Религиозный экзистенциализм резко отличается от всех остальных направлений религиозной философии. Первое, что бросается в глаза: все религиозные экзистенциалисты – еретики, нонконформисты, бунтари и вольнодумцы. Кьеркегор насмерть поссорился с датской протестантской церковью, Паскаль, Унамуно и Марсель в разной степени враждовали с официальной католической церковью, Бердяев был в напряженных отношениях с православными иерархами и богословами, а Бубер был хасидом, то есть принадлежал к неортодоксальному, мистическому течению в иудаизме. Конфессиональная принадлежность Шестова и Ясперса вообще трудно определима и до конца не ясна. Все они вне мэйнстрима своих конфессий, в лучшем случае еретики, а в худшем – отверженные от господствующих религиозных течений и гонимые. Это не случайно, а потому, что все религиозные экзистенциалисты фиксируют глубочайший кризис современной цивилизации, в том числе и иудеохристианского монотеизма. Все они констатируют ситуацию если не «смерти Бога», то уж точно, говоря словами Бубера, «сокрытия, затмения Бога», утраты живой и непосредственной связи между человеком и Богом, и говорят о том, что цивилизация, которая называет себя гуманной, обесчеловечилась, цивилизация, называющая себя христианской, утратила все христианское. Все омертвилось, заменилось симуляциями и имитациями религии, и потому отныне вера есть мученичество. Как говорит Кьеркегор, «перед лицом разума вера абсурдна и беспочвенна». Она непередаваема, одинока, недоказуема и по-донкихотски безумна. Поэтому все они вступали в острые конфликты с господствующими церквями и конфессиями, были еретиками и вольнодумцами.

Вера – это подвиг, вера – это мученичество, вера – это трагедия. И быть христианином почти невозможно. Настоящий христианин лишь тот, кто понимает, что он никак не может быть подлинным христианином (ибо единственный подлинный «христианин» – это Христос), подобно тому, как мудр среди людей лишь тот, кто осознает всю свою бесконечную и безнадежную удаленность от мудрости. Отсюда – полный разрыв с догматикой и господствующей церковностью. Противостояние Духа и Буквы, отказ от любых попыток рационализировать (доказать) веру.

Все религиозные экзистенциалисты резко противопоставляют личную веру всем формам институционализированной и рационализированной религии. Говоря словами Шестова, противопоставляют «Иерусалим» своей веры рационалистическим «Афинам». Для них, начиная с Августина и Паскаля, Бог – живая личность, постигаемая сердцем, но не разумом. Он свободен, таинственен, непостижим, порою страшен, вовсе не доказуем как некая теорема. Он взывает к человеку, как чистое Присутствие, чистый Взгляд, никак не овеществляемый и не гарантированный ничем, кроме нашей страстной жажды верить в него. Он может вырвать нас из чудовищной плененности бессмысленным миром, выйти из суеты и рассеянности к трансцендированию. Для Него все возможно. Он может сделать бывшее небывшим и вырвать человека из трясины небытия. Но вот есть ли Он? Вера в Него возможна лишь как непрестанное мучительное сомнение в Нем, преодоление неверия и новая утрата веры, сплав надежды и отчаяния. Встреча с Богом – это гибельный прыжок через пропасть неведения и сомнения. Акт веры коренится в глубине личности, это высшее проявление человеческой свободы и ее залог. Он может спасти и вырвать человека из бездны, но – вот беда! – у него самого нет никаких гарантий. По ту сторону пропасти вполне может ведь оказаться только жуткое Ничто. Как на заре этого страшного века сформулировал Александр Блок:

 
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий
Иль ясность Божьего лица.
 

Или – или. Именно поэтому вера абсурдна, парадоксальна и трагична.

Давайте теперь обратимся к атеистическим экзистенциалистам. Атеистический экзистенциализм так же резко отличается от всего предшествующего атеизма, как религиозный экзистенциализм – от традиционной и официальной религиозной философии. Разумеется, Камю, Бовуар и Сартр – не первые атеисты. Бывали иногда философы-атеисты и раньше, начиная с XVIII века, когда атеизм начал зарождаться (Гольбах, к примеру, или Фейербах). Но старый атеизм мне представляется таким розовым, наивным ребенком. Карапузом в розовых штанишках и в розовых очках, который капризничает, испытывает избыток сил, полон наивной жизнерадостности, говорит: «Даешь свободу!» Бог представляется ему идолом, небесным жандармом, который загораживает человеку путь к Свободе. Вот представьте себе статую главного советского жандарма Дзержинского на площади Лубянке, ее радостно, дружно и коллективно сковырнули и опрокинули люди в августе 1991 года. (Потом, правда, кое-кто затосковал по этой статуе.) Это представление о Боге как о господине, который подавляет нашу свободу. Давайте сбросим его и раскрепостимся! По этому поводу мудро заметил Бердяев: «Атеизм есть наказание нам за наше рабское представление о Боге». Таким был старый атеизм, агрессивный, инфантильный и ребяческий…

А атеизм Камю, Бовуар и Сартра совершенно другой. Не оптимистический, а глубоко трагический, отчаянный. Потому что между тем старым и новым атеизмом Сартра и Камю разверзлась пропасть, и имя этой пропасти – Ницше. Ницше с его знаменитой мыслью-догадкой, главным жутким его открытием-откровением: «Бог умер, мы убили Его, и это главное событие современности». Почва вдруг ушла из-под ног. Небеса опустели. В мире стало одиноко, как на необитаемом острове. Люди враз осиротели. То есть уже не нужно валить статую! Все, Бог умер! И где теперь человеку черпать свое достоинство, смысл?! А может ли человечек, как он есть, слабый, прожить на земле, на которой ушла почва из-под ног, а небо обезбожилось?

Сартр в своей автобиографической повести «Слова» пишет (изложу своими словами): «Меня воспитывали бабушка с дедушкой. Бабушка считалась лютеранкой, дедушка считался католиком. Я с детства вырос атеистом. Это случилось не потому, что бабушка с дедушкой спорили о своем католицизме и протестантизме, а из-за их глубокого равнодушия к своему лютеранству и своему католицизму». Человек всегда считал себя достойным и избранным, потому что он Божественен. Были смыслы, были горизонты и цели, было, куда идти. Теперь идти некуда и незачем. Основания человеческого достоинства рухнули. Чем теперь гордиться человеку? Тем, что он заброшенная в бесконечность на окраину Вселенной обезьяна, детерминированная своей биологией, языком, обществом и еще черт знает чем, обреченная на смерть и живущая невесть зачем?

Поэтому Камю, Бовуар, Мерло-Понти и Сартр не тратят много сил, доказывая, что Бога нет. Они мучаются над другим вопросом: как человеку жить в мире без Бога? Как говорит один герой Достоевского, любимого и главного писателя экзистенциалистов: «Если Бога нет, то какой я тогда штабс-капитан?» Или, говоря по Сартру, Бог умер и не оставил завещания, его место на Небе опустело, а человек есть лишь «бесплодная страсть», попытка человека утвердить себя на месте Бога, причем попытка заведомо обреченная. Экзистенциалистский атеизм – взрослый и трагический, окрашенный в совсем другие тона, чем предшествующий атеизм. (Вообще, сразу замечу, что экзистенциальная философия глубоко трагична[3]3
  Вслед за Ницше, первая книга которого так и называлась – «Рождение трагедии из духа музыки», Мигель де Унамуно пишет сочинение «О трагическом чувстве жизни у людей и народов», а Лев Шестов – книгу о Ницше и Достоевском с подзаголовком «Философия трагедии». Экзистенциалисты пытаются пробудить чувство трагического в современных обывателях, загипнотизированных химерами прогрессизма и сциентизма.


[Закрыть] и, будучи философией эпохи заката Нового времени, во многом интонационно и по смыслу созвучна другой великой философии, эпохи заката античного мира, – стоицизму, также героически и безнадежно пытавшемуся отстоять человеческое достоинство и свободу перед лицом тотального крушения мира.)