Текст книги "0,05. Доказательная медицина от магии до поисков бессмертия"

Лучшее из существующих сейчас решений – сервисы дистанционной рандомизации. Исследователь получает код для очередного пациента, связываясь с независимым сервисом по телефону или через интернет. Списки, соотносящие коды и группы, хранятся в рандомизационном центре и доступны только по окончании исследования либо в ситуациях, когда необходимо срочно выяснить, в какую группу попал пациент, – такая необходимость может возникнуть в случае опасного состояния, которое может оказаться побочным эффектом лечения.

Теоретически использование удаленных рандомизационных центров полностью лишает экспериментаторов возможности манипулировать составом групп. И пока практика подтверждает теорию. В ходе большого клинического испытания хирургической процедуры, которое проводили несколько не связанных между собой клиник, группы, получавшие лечение, оказались в среднем заметно моложе, чем плацебо-группы. Но разница наблюдалась только в тех клиниках, где использовали запечатанные конверты. У тех команд, которые применяли удаленную рандомизацию, возраст в группах не отличался. Впрочем, при большом желании подкуп рандомизационного центра решает и эту проблему.

☛ При соблюдении должных мер предосторожности рандомизация предотвращает предвзятость отбора. Однако всегда ли рандомизация справляется со второй задачей – созданием групп, схожих во всем, кроме лечения? Увы, даже после корректно проведенной рандомизации группы могут отличаться по важным показателям. Чем меньше пациентов мы рандомизируем, тем выше вероятность несхожести групп. В небольших исследованиях со 150–200 участниками это случается довольно часто. Чтобы избежать влияния этих различий на результат, после рандомизации группы сравнивают и при необходимости делают в ходе статистического анализа поправки. Отчет о клиническом исследовании обязательно должен включать информацию о том, насколько сравнимыми по важным параметрам получились группы в результате рандомизации.

Другой метод решения проблемы – стратифицированная рандомизация. Ее суть в том, что сначала участников клинического испытания делят на страты – подгруппы, отличающиеся по важному признаку, например тяжести течения болезни. А затем внутри каждой страты проводят обычную процедуру рандомизации. В результате в экспериментальной и контрольной группах гарантированно оказывается одинаковое количество больных с определенной тяжестью заболевания.

Итак, рандомизация помогает создать сравнимые группы и препятствует осознанной манипуляции их составом. Но у нее есть и третья, не менее важная роль: она обеспечивает справедливость клинического испытания. Благодаря рандомизации каждый из участников имеет равный шанс получить возможные преимущества лечения или избежать возможных побочных эффектов. Поскольку клинические испытания проводятся на людях, вопросы этики имеют первоочередную важность. И не всегда на них можно получить простой и очевидный ответ.

Часть третья
Герои и мерзавцы

Один из самых непростых вопросов медицинского эксперимента: на ком его проводить? С одной стороны, проблема в том, что результаты должны быть применимы для лечения пациентов, а значит, субъекты эксперимента – максимально на них похожи. С другой – исход эксперимента непредсказуем: он может привести как к улучшению здоровья, так и к ухудшению и даже к смерти. Особенно велики риски, если мы изучаем новый метод лечения.

Как же поступить, когда без экспериментальной проверки оценить эффективность и безопасность терапии невозможно и в то же время нельзя подвергать и без того больных людей новой опасности? В поисках ответа совершались как благородные подвиги, так и отвратительные злодеяния. И этот поиск продолжается по сей день. Любой ответ будет компромиссом между вредом, который может причинить участие в эксперименте и, возможно, еще большим вредом, который повлечет за собой отказ от медицинских исследований.

Глава 8
Лучшие друзья человека

Идея использовать в экспериментах животных всегда лежала на поверхности. Ведь, с одной стороны, при всех отличиях сходство между ними и нами очевидно. С другой – что бы ни случилось в ходе эксперимента, последствия для экспериментатора будут не такими серьезными, как в случае ущерба человеку. Животных мы всегда считали просто своей собственностью. Большинство культур ставит человека на вершину иерархии живого мира, наделяя только его бессмертной душой, способностью мыслить, чувствовать и страдать. Животные же были созданы, чтобы подчиняться нам и удовлетворять наши потребности.

Во времена античности, когда вскрытие человеческих тел не практиковалось, исследование анатомии животных дало первые знания о внутреннем строении живых существ. Оно же привело и к первым ошибкам, вызванным попытками использовать анатомию животных для описания человека. Еще больше информации давала вивисекция. Благодаря этой жестокой практике были получены первые знания о физиологии, которые невозможно было получить другим способом. Так, определить функции блуждающего нерва за сотни лет до открытия электричества можно было, только перерезав его у живого существа. Но даже на Галена, если верить его записям, выражение страдания на лице вскрываемой заживо обезьяны произвело впечатление столь тяжкое, что он прекратил вивисекции приматов и переключился на свиней.

После долгого перерыва использование животных стало вновь популярным в эпоху научной революции. Уильям Гарвей настолько убедительно и эффектно показал, какие возможности оно открывает, что за публикацией его работ по кровообращению последовала целая серия вдохновленных ими экспериментов.

Гарвей не только правильно описал систему кровообращения, но и предположил, что попадающие в желудок вещества всасываются и поступают в кровь, которая затем разносит их по всему телу, исполняя роль универсальной транспортной системы организма. В 1656 году эту теорию решил проверить член Королевского общества и один из основателей современной химии Роберт Бойл. Для эксперимента Бойл раздобыл крупного пса. Судя по оставленным записям, Бойл не тратил денег на покупку животных и считал вполне нормальным присваивать увязавшихся за ним на улице или зашедших в дом чужих собак. Собрав “несколько известных врачей и других ученых людей” и поручив им держать пса, Бойл ввел ему в вену спиртовой раствор опиума. Результат не заставил себя ждать: едва встав на ноги, пес принялся трясти головой, шататься и крутиться на месте, пытаясь сохранить равновесие. Введение в кровь явно было самым эффективным способом заставить вещество действовать. Пес выжил, остался у Бойла, стал знаменит и растолстел. Правда, впоследствии был похищен – возможно, другим экспериментатором.

Гораздо меньше повезло псам, на которых ставил опыты британец Ричард Лоуэр. Он предположил, что если Гарвей прав и пища попадает из желудка прямо в кровь, то можно кормить собак, вводя пищу непосредственно в их кровеносную систему. Лоуэр понял, что пищеварительная система не является лишним звеном, лишь после того как введение в вену животным молока и супа закончилось гибелью нескольких подопытных.

Лоуэр не знал, что в отличие от использованного Бойлом спиртового раствора, который беспрепятственно проходит через сосуды, жировые капли непереваренных супа и молока блокируют кровеносное русло и неизбежно вызывают смерть. В процессе пищеварения съеденное расщепляется на мельчайшие компоненты, и только потом, всасываясь, питательные вещества могут свободно перемещаться по сосудам. Сейчас мы применяем внутривенное питание для кормления людей, которые по каким-то причинам не могут есть. Но пациентам вводятся жидкости, не создающие риска закупорки сосудов, например раствор глюкозы.

Именно Лоуэр первым сделал успешное переливание крови. Сначала от двух собак-доноров, которые истекли кровью до смерти, собаке-реципиенту[116]116
  Реципиент – получатель.


[Закрыть], которая выжила. Затем от животного человеку. В этом эксперименте на роль донора достаточно быстро, благо ее мнения никто не спрашивал, была найдена овца. А вот найти реципиента оказалось непросто. Лишь после очень долгих поисков Лоуэру повезло: поучаствовать согласился страдавший легким помешательством студент богословия Артур Кога. Кога считал, что процедура благотворно скажется на его буйном характере, ибо “кровь овцы имеет символическое значение, как кровь Христа, поскольку Христос – агнец Божий”[117]117
  Хотя из сохранившихся записей мы знаем, что студент богословия был не в себе, сама идея, что кровь овцы сделает его более спокойным, говорит не о безумии, а о распространенных в то время представлениях. Роберт Бойль, например, всерьез задавался вопросом, может ли переливание крови изменить цвет глаз или волос реципиента.


[Закрыть].

Лоуэр не стал его разубеждать. Неизвестно, как эксперимент повлиял на характер Коги, но он выжил и даже просил о повторном переливании. На этот раз Лоуэр благоразумно отказался. Эпизод произвел на современников столь сильное впечатление, что в театрах еще некоторое время играли пьесу The Virtuoso, где один из персонажей, сэр Николас Гримкрак, переливал людям кровь овец, чтобы вывести породу овцелюдей и использовать их как источник высококачественной шерсти.

Какими бы странными ни казались эти эксперименты сейчас, без них у нас не было бы внутривенного наркоза, парентерального питания[118]118
  Парентеральное питание – введение питательных веществ внутривенно.


[Закрыть] и переливания крови, спасших миллионы жизней. Но современникам они пользы не принесли. При жизни Гарвея его открытия не вылечили ни одного человека. До того момента, когда новое знание начинало приносить практическую пользу, проходили сотни, иногда даже тысячи лет. Увы, в ходе экспериментального поиска не всегда можно прогнозировать, что через много поколений приведет к важному открытию или новой технологии, а что заведет в тупик и будет казаться потомкам сюжетом из фильмов о безумных ученых.

Прусский врач Карл Август Вейнхольд слишком буквально понимал поговорку про девять кошачьих жизней[119]119
  Хотя вообще-то в Германии кошки живут чуть меньше: там это старое поверье гласит, что “у кошки семь жизней”.


[Закрыть]. Во время всеобщего увлечения электромагнетизмом он издал книгу, в которой описал свои эксперименты по возвращению кошек с того света. Как и другие современники, он возлагал на гальваническое электричество большие надежды. Отрубив голову трехнедельному котенку, Вейнхольд залил в его позвоночник создающую гальваническую пару амальгаму[120]120
  Амальгама – жидкие или твердые сплавы ртути с другими металлами.


[Закрыть] серебра и цинка. Вейнхольд утверждал, что сердце обезглавленного котенка забилось, он встал на четыре лапы и некоторое время прыгал по столу. Когда труп первого котенка перестал двигаться, Вейнхольд раздобыл еще одного. На этот раз он не стал отрубать бедному животному голову, а просто вскрыл черепную коробку и извлек из нее мозг. Затем заполнил полость черепа той же амальгамой и якобы наблюдал, как котенок встал, открыл глаза, потянулся и двадцать минут бродил по комнате. Безусловно, Вейнхольд обладал богатой фантазией. И если он кажется безумцем, то это, вероятно, тот самый случай, когда экспериментатор действительно им был.

На этом обезглавливание животных во имя науки не закончилось. В 1930-е годы в Советском Союзе в Институте экспериментальной физиологии и терапии был создан один из первых аппаратов искусственного кровообращения, названный автожектором. Его сконструировал руководитель института Сергей Брюхоненко. В снятом им двадцатиминутном фильме “Эксперименты по оживлению организма” среди прочего показана отделенная от тела собачья голова. Она присоединена к аппарату и остается живой – реагирует на щекотку перышком, моргает и облизывается. Закадровый голос рассказывает, что подключенная к автожектору голова остается в таком состоянии в течение многих часов. Однако позже свидетели экспериментов Брюхоненко рассказали, что поддерживать собачьи головы в таком состоянии удавалось лишь несколько минут. А знаменитую сцену из фильма сейчас считают фальсификацией.

Опыты Брюхоненко вдохновили советского хирурга Владимира Демихова на еще более неожиданные эксперименты. Демихов пересаживал верхнюю часть туловища – голову и передние ноги – щенков на тело более крупных собак. Животные выживали до двадцати девяти дней, при этом двигались, реагировали на стимулы и пили воду. Гибли двухголовые собаки от иммунного процесса, называемого реакцией отторжения трансплантата. В отсутствие эффективных технологий подавления иммунитета такой исход был неизбежен. Именно поэтому все операции по пересаживанию органов тогда делали только на животных.

Демихов остался в истории не столько из-за этого странного эксперимента, сколько потому, что первым в мире пересадил от одного животного другому сердце, легкие и печень. Благодаря его работам в 1967 году стала возможна первая успешная пересадка сердца от человека к человеку. Сделавший ее хирург Кристиан Барнард неоднократно приезжал в лабораторию Демихова и впоследствии называл его своим учителем.

Опыты Демихова продолжил американский нейрохирург Роберт Уайт. Он взялся за еще более сложную задачу: изолировал мозг одной собаки и пересаживал его в черепную коробку другой. Шесть операций прошли относительно успешно: хотя нервные системы донорского мозга и тела-реципиента не были связаны, после операции животные жили до двух дней. Впоследствии Уайт успешно пересаживал обезьяньи головы: через несколько часов после операции они могли жевать, глотать еду, кусаться и следить глазами за движущимися объектами. Впрочем, жили они недолго.

Хотя некоторые эксперименты на животных напоминают сюжеты из второсортных фантастических фильмов, с их помощью делались важные открытия, особенно в тех областях, где эксперименты на человеке невозможны в силу особой опасности. Еще в XVII веке швейцарский фармаколог Иоганн Вепфер начал использовать животных, чтобы определять токсичность не изученных ранее веществ. И по сей день токсичность оценивают в основном на животных.

В XIX веке, когда стало ясно, что многие болезни вызваны микроорганизмами, на животных стали проверять гипотезы о связи микроскопических возбудителей и инфекционных заболеваний. Так, французский микробиолог Луи Пастер инфицировал животных самых разных видов – собак, свиней, кур, кроликов, овец, коров и обезьян, благодаря чему создал спасшие сотни тысяч жизней вакцины против сибирской язвы и бешенства. А двадцатью годами позже в Германии без экспериментов на тысячах мышей не появилось бы антисифилитическое лекарство сальварсан.

В 1921 году канадский врач Фредерик Бантинг перевязал у лабораторных собак протоки поджелудочной железы. Вызванное этим частичное разрушение органа позволило выделить инсулин – вещество, регулирующее содержание сахара в крови. Введя инсулин болевшим диабетом собакам, Бантинг предотвратил их гибель. А вскоре он впервые ввел новый препарат человеку – им стал 14-летний Леонард Томсон, который был на грани диабетической комы и без нового лекарства неизбежно бы погиб. До выделения инсулина сахарный диабет I типа был смертельным приговором. Гибель нескольких собак спасла миллионы жизней, в первую очередь детей.

Открытие в XX веке витаминов, противомикробных и гормональных препаратов, безопасной технологии переливания крови, новых и эффективных вакцин, лучевых и химиотерапевтических методов лечения рака – все это было бы невозможно без лабораторных животных. Из ста трех Нобелевских премий по медицине, присужденных с 1901 года, восемьдесят три были получены за исследования на животных, еще четверо лауреатов опирались на такие исследования.

Сейчас в научных целях ежегодно используют более ста миллионов лабораторных животных. Большая их часть – одноразовый расходный материал: после эксперимента животное умерщвляют. Их выращивание – индустрия с многомиллиардными оборотами.

Популярнее всего грызуны – мыши и крысы. В 1909 году в Вистаровском институте была выведена первая стандартная порода лабораторных животных – белые вистаровские крысы. Стандартные породы нужны для того, чтобы ученые по всему миру могли проводить эксперименты на похожих животных и получать сравнимые результаты. Больше половины всех живущих сейчас лабораторных крыс – потомки того первого выводка.

Для изучения определенных заболеваний и поиска их лечения используют так называемые животные модели болезней. Иногда это животные с таким же заболеванием. Но чаще – с другим, имеющим лишь какие-то общие черты с человеческой патологией. Иногда эти нарушения врожденные. Так, например, путем селекции страдавших артериальной гипертензией вистаровских крыс была получена порода спонтанно гипертензивных крыс, у которых признаки повышенного артериального давления появляются уже в возрасте 5–6 недель, а в возрасте 40–50 недель неизбежно возникают сердечно-сосудистые заболевания. Дальнейшая селекция привела к выведению новой линии, которая страдает еще более высоким артериальным давлением и с высокой вероятностью погибает от инсульта.

Существуют крысы BBDP, у которых спонтанно развивается диабет I типа, склонные к ожирению крысы Цукера и крысы-альбиносы линии Спрег Доули у которых чаще возникают опухоли. В последнее время все чаще используют грызунов, у которых с помощью инструментов генной инженерии выключена работа какого-либо гена. Таких животных используют в качестве моделей болезней Альцгеймера и Паркинсона, диабета, артериальной гипертензии.

Помимо крыс и мышей в лабораториях востребованы рыбы, амфибии и рептилии. Лекарства для лечения болезней сердца часто исследуют на свиньях: строение их сердца близко к человеческому. А лекарства от гриппа – на хорьках, так как течение этой инфекции у них похожее. Эксперименты, связанные с работой иммунной и нервной систем, требуют более близкого родства. Так, для изучения СПИДа, гепатита, заболеваний мозга и пересадки органов часто используют обезьян. До недавнего времени среди них были и высокоразвитые человекообразные орангутанги и шимпанзе. Более миллиона приматов понадобилось при разработке и производстве вакцины от полиомиелита. В настоящий момент с помощью генной инженерии выведена линия обезьян, страдающих болезнью Хантингтона[121]121
  Болезнь Хантингтона (хорея Хантингтона) – неизличимое наследственное заболевание, приводящее к гибели клеток мозга.


[Закрыть], – с их помощью ищут средство против этого неизлечимого наследственного недуга.

Как ни велика роль экспериментальных животных, важно помнить, что полученные с их помощью результаты часто не воспроизводятся на людях. Мы поговорим об этом в главе 14.

Вплоть до XIX века экспериментаторы нечасто задумывались о том, что лабораторные животные могут страдать. И античная, и христианская культуры воспринимали богоподобного человека как безусловный венец творения, верх иерархии живого мира. Населяющие землю, воду и небо твари были созданы богами ради человека и призваны ему служить. Человек не может иметь никаких обязательств перед существами, лишенными бессмертной души, и волен пользоваться ими себе во благо, по своему разумению. Жестокость не приветствовалась, но не из сочувствия, а лишь из опасения, как бы мучающий животных не переключился со временем на людей.

Первое противостояние неограниченному использованию животных для экспериментов спровоцировала жестокая практика вивисекций. К XVIII веку вивисекции были частым и обыденным явлением. Как и в античном мире, их проводили не только в исследовательских целях, но и на потеху публике. Особой популярностью пользовалось повторение одного из экспериментов Роберта Бойла. Тот поместил птицу под герметичный стеклянный колпак, из-под которого постепенно откачивал воздух. Птица гибла, наглядно демонстрируя важность воздуха для живого существа.

Когда этот эксперимент, под предлогом просвещения публики, а на самом деле как развлекательное мероприятие, стали повторять публично, раздались первые голоса протеста. Критики отмечали бессмысленную жестокость убийств – ведь бесконечные повторения эксперимента не давали никакого нового знания. Так впервые наметилась линия, разделяющая допустимое и недопустимое.

В начале XIX века набирающее силу движение против опытов на живых существах выбрало в качестве главного злодея французского физиолога Франсуа Мажанди. Надо признать, что Мажанди дал для этого повод. Его пренебрежение к страданиям подопытных животных вызывало гнев и отвращение. В ходе одной из публичных вивисекций он рассекал лицевые нервы пса, обездвиженного за счет того, что его лапы и уши были прибиты к столу. Мажанди оставил несчастное животное в таком состоянии на ночь, чтобы продолжить процедуру на следующий день. Один из учеников так описал его семинары:

Господин М. не только не испытывает никаких чувств к жертвам своих пыток, но и явно получает удовольствие от того, что делает. Когда животное слегка пищит, он улыбается. Когда издает громкий крик – смеется. При этом профессор сохраняет совершенно спокойные, приятные и доброжелательные манеры. Давая предваряющие вивисекцию комментарии, он имеет привычку гладить и ласкать животных. Кролик при этом смотрит ему в лицо или лижет руку, которая через мгновение прольет его кровь…

Вскрытие заживо – действенный способ и обучить, и вызвать отторжение. Зачастую эксперименты были бессмысленно жестоки и повторялись слишком часто. Но пока они продолжаются, я не упускаю возможности учиться на них, хотя и не желал бы когда-нибудь увидеть подобное снова.

Даже после появления анестетиков Мажанди пренебрегал их использованием. Впрочем, несмотря на явные садистские наклонности, нельзя не признать его вклада в понимание устройства нервной системы: он обнаружил, что передние корешки спинного мозга содержат только двигательные волокна, а задние – только чувствительные; этот принцип теперь носит название закона Белла – Мажанди.

После смерти Мажанди антививисекторы переключили свое внимание на его ученика, великого физиолога Клода Бернара. Среди экспериментов последнего – вскрытия животных, находящихся в сознании, но парализованных ядом кураре. А также медленное запекание их в духовке заживо – так Бернар изучал терморегуляцию. Его жена не выдержала этого и ушла, забрав с собой двух дочерей, которые впоследствии присоединились к антививисекторскому движению и открыли несколько убежищ для бродячих собак.

Несмотря на постоянные атаки, ни Мажанди, ни Бернар не считали свою работу неэтичной. Наоборот, настаивали, что аморально экспериментировать на людях или лечить их тем, что не испытано предварительно на животных. Бернар писал по этому поводу:

Без сомнений, наука жизни может быть построена только на экспериментах, и мы можем спасти одни живые существа, только пожертвовав другими. Эксперименты могут проводиться как на людях, так и на животных. И я думаю, что врачи проводят слишком много опасных экспериментов на людях, не предваряя их тщательной проверкой на животных. Я не считаю морально допустимым испытывать более или менее опасные или активные субстанции на пациентах без предварительного теста на собаках. Раз ставить потенциально опасные эксперименты на людях, даже если это может принести пользу остальным, аморально, то морально верным выбором будет эксперимент на животных, даже несмотря на то, что он причинит боль или подвергнет их опасности.

Вклад Клода Бернара в медицину огромен. Он первым предположил существование внутренней секреции, описал функцию поджелудочной железы и открыл вазомоторную систему[122]122
  Вазомоторная система отвечает за сужение и расширение кровеносных сосудов.


[Закрыть]. Бернар написал ставшую очень влиятельной книгу “Введение в изучение экспериментальной медицины”, в которой говорил о важности наблюдений, экспериментов, статистики, об опасности преклонения перед авторитетами и веры в устоявшиеся представления, не подтвержденные опытом. При этом он отлично осознавал, что плоды его труда по большей части бесполезны для современников.

Научная медицина, которую я должен преподавать [писал он], пока не существует. Мы можем только подготовить материалы для будущих поколений, взращивая и развивая экспериментальную физиологию, которая станет основой экспериментальной медицины.

Тем временем центром антививисекторского движения становилось соседнее Соединенное Королевство. Здесь его питало не только сострадание к животным, но и ненависть к “извращенцам с континента”. Действительно, британские врачи долго отказывались от вивисекций и охотно подчеркивали это свое отличие от французских коллег. Однако после издания книги Бернара, демонстрировавшей эффективность жестокого метода, постепенно стали прибегать к нему все чаще и чаще. Хотя британцы выгодно отличались от французских физиологов тем, что изначально использовали доступную к тому времени анестезию и стали первыми, кто сформулировал правила ответственного обращения с лабораторными животными, антививисекторов это не остановило. В 1875 году было учреждено первое общество защиты животных. Его создатели выступили за полный запрет вивисекций и смогли привлечь на свою сторону множество влиятельных сторонников, включая королеву Викторию.

Еще одним желанным союзником был автор эволюционной теории Чарльз Дарвин, известный своей глубокой любовью к животным и тем, как тяжело и эмоционально он реагировал на публичные вивисекции.

Любовь пса к хозяину общеизвестна [писал он в одном из своих писем]. Даже в смертельной агонии он ласкается к своему хозяину. Каждый слышал о страдающем на вивисекции псе, который лизал руку своего мучителя. Этот человек, если его сердце не сделано из камня, вероятно, будет испытывать сожаление до конца своей жизни.

Но когда общество защиты животных обратилось к Дарвину с просьбой подписать петицию о полном запрете вивисекций, ответ был неожиданно сдержанным. Ученый высказал опасение, что, если запрет будет принят, физиология как наука перестанет существовать. Всегда далекий от политики Дарвин неожиданно оказался в самом центре активной кампании за законодательное регулирование экспериментов с животными и даже выдвинул альтернативный законопроект.

В результате в 1876 году был принят первый в истории закон, регулирующий использование животных в исследованиях. Он не накладывал на вивисекции запрет, но делал использование анестезии обязательным и требовал, чтобы болезненные эксперименты проводились только в тех случаях, когда это абсолютно необходимо для спасения или продления человеческих жизней. Развлекательные публичные вивисекции были объявлены вне закона.

Последний бурный всплеск борьбы за права животных случился во второй половине XX века. Его самым радикальным проявлением были группы активистов, прибегавших для достижения своих целей к насилию и террору. В послужном списке таких организаций, как “Фронт освобождения животных”, “Ополчение за права животных” и “Остановите насилие над животными в Хантингдоне”, значатся отправка почтовых бомб, нападения на лаборатории, угрозы убийства, подрывы автомобилей, поджоги домов, нападения на ученых и членов их семей.

Разводившая для лабораторий морских свинок ферма “Дарли Оукс” закрылась в результате шестилетней кампании радикалов, совершивших за это время более 400 уголовных преступлений: поджогов, взрывов, угроз в адрес владельцев фермы и их близких. Активисты бросали кирпичи в окна, развернули кампанию по ложному обвинению собственников бизнеса в педофилии, а также раскопали могилу их родственницы и похитили останки. Близлежащие поля для гольфа, паб и теннисный клуб были разгромлены, находящиеся по соседству достопримечательности исписаны оскорбительными граффити. В результате два главных зачинщика получили по двенадцать лет тюрьмы.

В ходе кампании против фермы “Хиллгроув” было арестовано триста человек, двадцать один из них посажен в тюрьму. Зоозащитники избили владельца фермы и его жену, взорвали их машину, нападали на дома работников фермы.

Оксфордский профессор физиологии Колин Бэкмор, один из ведущих специалистов по зрению, использовал в научной работе кошек. За двадцать лет исследовательской деятельности он неоднократно получал посылки с бомбами, письма со спрятанными лезвиями, угрозы. Его машина была не раз повреждена, а окна дома разбиты. Неизвестный звонил его беременной жене и кричал в трубку: “Надеюсь, ты родишь урода!” Во Всемирный день защиты животных триста активистов в балаклавах окружили его дом. Правда, вскоре их разогнала полиция.

Пытаясь убить Линн Фейрбэнкс, профессора психиатрии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, активисты по ошибке заложили мощное взрывное устройство под дом ее семидесятилетней соседки. К счастью, бомба не сработала. По оценке полиции, устройство было достаточно мощным, чтобы не оставить от дома камня на камне. Ответственность взял на себя “Северо-Американский фронт освобождения животных”. Сообщалось, что неудавшийся подрыв был “актом возмездия за болезненные эксперименты на обезьянах”. Судя по всему, активистов не очень волновало, что профессор Фейрбэнкс занималась изучением социального поведения и коммуникации верветок[123]123
  Верветки – вид обезьян семейства мартышковых.


[Закрыть] и ее эксперименты не были ни болезненными, ни травмирующими.

Выдающийся хирург-трансплантолог Рой Кальн, тоже получивший бомбу в посылке, написал статью, в которой задался вопросом: хватит ли активистам идеализма, чтобы лишить инсулина собственных детей, если те заболеют диабетом? Или чтобы обречь их на гибель, отказав в операции на сердце или пересадке почки? Без экспериментов на животных эти методы лечения не были бы созданы.

Насилие не помогает решить связанные с использованием лабораторных животных проблемы. Скорее, наоборот, портит репутацию зоозащитников и настраивает общество против них. Те важные шаги, которые предпринимаются во многих странах, происходят не благодаря, а вопреки этому негативному историческому фону.

Наиболее активную позицию занимает Евросоюз, еще в 2010 году полностью запретивший использование шимпанзе, горилл и орангутангов. Современные принципы регулирования, на которые ориентируется Евросоюз, называются тремя r, (от англ. replacement, reduction, refinement – “замена, сокращение и улучшение”). Под этим понимают необходимость заменять животных на другие методы, где это возможно, уменьшать количество участвующих в экспериментах животных и не причинять лишней боли и страданий.

Использование лабораторных животных уже удалось сократить: за последние 40 лет оно снизилось почти вдвое[124]124
  Скептики считают, что снижение использования лабораторных животных после 1970-х иллюзорно. Иллюзия вызвана тем, что часть исследований переместилась в страны, не предоставляющие статистику, такие как Индия и Китай.


[Закрыть]. Хотя некоторые зоозащитные организации называют конечной целью полное его прекращение, пока это представляется не только малореалистичным, но и потенциально опасным. Считается, что со временем животные (эксперименты на них и на людях называют методами in vivo, от лат. “в живом”) могут быть замещены методами in vitro (лат. “в стекле”, “в пробирке”), то есть использованием клеточных культур или искусственно созданных органов, и методами in silico (лат. “в кремнии”), то есть компьютерными моделями. Однако пока это лишь перспективные направления разработок, а не реальная замена. Организмы намного сложнее отдельных культур клеток, поэтому на моделях in vitro невозможно эффективно тестировать новые вещества на токсичность.

Компьютерные модели пока тоже очень далеки от воспроизведения всей сложности живого организма. Для этого потребовались бы невероятные вычислительные мощности; кроме того, мы и сами еще далеки от полного понимания работы человеческого тела. Хотя методы in silico уже сейчас используют в процессе разработки лекарств, они применимы только на ранних этапах поиска оптимальной молекулы активного вещества и не могут заменить живые организмы на более поздних.