Текст книги "Московская стена"

Тоннель постепенно согнулся вправо, и у Кольки мелькнула догадка: секретный командный пункт, как и сама Москва, заключен в транспортное кольцо. Диггер рассказывал – площадь подземного города под десять квадратных километров на двух-четырех уровнях. Если делать по науке, то выглядит он как несколько параллельных друг другу «труб» огромной ширины, разделенных горизонтально пополам и соединенных друг с другом переходами. То есть ведут их, скорее всего, к входу в «трубу». В самом деле, показались гигантские гермоворота – такие легко закупорят обычный метротоннель. Святые отцы, однако, провели их мимо и этого, и следующего входа. А вот третий путь оказался свободен – толстенные створки, понял Колька, раздвигались, уходя в стену. Сразу за воротами ход раздваивался. С левой стороны нового тоннеля – или, может, уже коридора – шла сплошная металлическая стена, справа – полукруглый свод, отделанный железными, скрепленными болтами кольцами. Над головой – парный ряд ламп с тем же противным световым окрасом. Время от времени попадались боковые ответвления-ходы, лесенки, уходящие вниз. Потом вертикальная стена резко оборвалась, свод коридора расправился до конца. Глазам открылось дикое зрелище – пустое пространство и, где-то посередине, беспомощно лежащая на боку громадного размера, почти трехметровой высоты, голова Ленина. Судя по всему, она немало пережила, прежде чем упокоиться на покрытом деревянными панелями полу. Лоб был сквозняком пробит сразу в нескольких местах, нос оторван начисто, вместо одного из глаз зияла страшная пиратская дыра. Колька сразу вспомнил о древнегреческих статуях-инвалидах, которые археологи находили в земле без ног, рук или головы и, несмотря на эти увечья, зачем-то выставляли в музеях на всеобщее обозрение. Монахи же, верно, помянули не музей. Завидев голову, начали истово креститься и прибавили громкости к пению.

– Держи палец, где надо, Головастик – расслышал Колька натянутый голос Ворона. – Пришли, похоже.

Перед ними были самые натуральные двустворчатые гаражные ворота. Сбоку виднелась табличка – «Кинозал». На каждой створке, опять же, по белому, начертанному краской кресту. Колька смекнул: местный храм наверное. Катакомбы, вспомнил он нужное слово. Катакомбная церковь, как у первых христиан. Ворон рассказывал – собрались нищие, убогие, калеки, да так все придумали и сделали, что потом даже Рим завалили с его железными легионами. Вот бы, мол, и нам такую силу духа, чтобы интервентов одолеть… Хор святых отцов стих как по команде. Похожий на столб священник, предводитель всего крестного хода, в полном молчании прошествовал к небольшому щитку на стене. Глухо заработал движок, ворота, проснувшись, вздрогнули и начали расходиться. Рука Кольки, сжимавшая в кармане рукоятку пистолета, тут же вспотела. Пока две створки медленно раздвигались в стороны, мокрой стала и спина.

Первое, что увидел Колька – пятно света далеко-далеко внизу. А в нем – темная фигура человека, недвижно стоящая на коленях. Вокруг царила непроглядная тьма, потому казалось, что человек попросту парит – даже не в воздухе, а в каком-то безвоздушном межпланетном пространстве. На долю секунды Кольку накрыло – перед ними сам Иисус, во второй раз решивший спуститься на землю, погрузившуюся в непроглядный хаос! Колени сами собой предательски дрогнули – еще немного и он, зарыдав от радости, пал бы ниц, простирая руки к чудесному видению. Единственное, что остановило Кольку – лица священников из процессии. На них читались радость, оживление, благолепие, но вовсе не священный ужас в преддверии встречи с Творцом Вселенной.

Кто-то из святых отцов легонько подтолкнул Кольку в спину. Он послушно сделал один, затем другой шаг в направлении парящей в межпланетном пространстве чудесной фигуры. Правда, когда Колькины глаза немного пообвыклись в темноте, законы физики вновь восторжествовали. Это был просторный, рассчитанный человек, наверное, на пятьсот, зал. Ряды кресел уходили вниз – сцена располагалась существенно ниже входа. К ней вел под уклоном широкий проход, по которому они – не обмениваясь друг с другом ни единым словом, не отрывая взгляд от светового пятна – как зачарованные спускались к властелину подземного города. Лицо его по-прежнему оставалось невидимым и, даже приблизившись к сцене вплотную, нельзя было разглядеть ничего, кроме очерченного софитом черного силуэта, тоже облаченного в священническую рясу. Только когда Ворон, помедлив в нерешительности с минуту, громко и натянуто кашлянул, человек широко, щедро перекрестился, встал с колен и обернулся, подставив себя световому лучу. Открыл осунувшееся лицо с длинной окладистой бородой и красивым, высоким лбом, рассеченным глубокими, как надрезы, морщинами. Колька далеко не сразу вспомнил, чье это лицо, но тут же понял, что хорошо его знает и видел в прежней жизни сотни, а то и тысячи раз. Правда, выглядело оно тогда немного иначе. С красивыми, раскидистыми усами, всезнающим взглядом и снисходительной, отеческой улыбкой. Секунда, другая – и, наконец, его постигло озарение. Вперив в них колючий, недоверчивый взгляд, над Колькой возвышался последний президент России.

* * *

Воспоминания галдящей, беспорядочной толпой вломились в Колькину голову. Вернулось все разом, будто выпил залпом стакан воды. Пять лет назад. Два года до войны. Всенародные выборы. Так, кажется, это называлось… Выбирали нового президента. Прежний, что правил страной двадцать лет, никого и близко не подпускал к Кремлю. Претенденты месяцы, дни, часы считали, когда же он, наконец, уйдет. Состариться все успели. И вот – не все, но дождались. Колька даже цифру запомнил – тридцать три кандидата. Как богатырей в «Сказке о царе Салтане». Правда, по телевизору почти все время показывали лишь одного-единственного. Широкий экран застилало вот это самое лицо, тогда еще с неотразимыми, шедевральными усами. Серые глаза смотрели пристально на Кольку, будто говоря ему: «Только на тебя, парень, вся надежда!». Потом лицо пропадало в вихре праздничного салюта, и появлялась суровая надпись: «Отечество, вера, долг. Выберем патриота!».

Колька поначалу решил: кино новое сняли. Прежде лицезрел он усатого то в царской короне, то в белоснежном мундире с орденами и эполетами, то в офицерской фуражке и зеленой форме, которую носили в последнюю войну с немцами. Отец услышал – долго смеялся. Объяснил:

– Актером он раньше был. Теперь в президенты подался. Выберем и заживем как в кино!

Колька шутку не понял, думал всех подряд в фильмах снимать начнут. Обрадовался. Начал себе роли подбирать. Уже в отряде, на одной из политинформаций, Ворон выдал подробное объяснение, откуда появился в России президент-актер.

– Прежний президент ушел, а люди, что за эти двадцать лет страну между собой распределили, остались. Делиться, понятное дело, им ни с кем не хотелось. Особенно с народом. Дойной коровой, с которой три шкуры драли налогами и взятками, а сами купались в роскоши и нагло выставлялись напоказ. Потому придумали себе вот такую красивую ширму. Патриот! Православный витязь! Спасает Россию от несчетных внешних врагов! Рожу, опять же, люди хорошо знают… Думали, у нас народ такой – если услышит слово «патриот», тут же сладостно умилится и с радостью пойдет на убой… Но упустили они кое-что! Одну небольшую деталь. Спра-вед-ли-вость. Для русского человека патриотизм без справедливости – пустой звук. Понимаешь теперь, почему никто эту власть не защитил, когда переворот случился?

В самом деле, роль ширмы, как показалось Кольке, не задалась у усатого с самого начала. Да, два следующих года актер-президент исправно продолжал появляться в телевизоре. Но в глаза Кольке уже больше не заглядывал – напротив, прятал их, выставляя вперед роскошные усы. Может быть оттого, что хороших новостей в стране было все меньше. Едва ли не каждую неделю аварии, катастрофы, теракты, демонстрации против роста цен. Когда-то пышноречивый и изысканный, стал он сух, желчен, немногословен. Не раз срывался на репортеров или даже обычных людей. Колька до сих пор помнил сюжет – завод какой-то, стоят полукругом хмурые рабочие в замызганной одежде, а президент в распахнутом вальяжно на груди пальто с меховым воротником громко вещает, почти орет им в лицо: «Нет у государства денег! Нету! Кризис! Я бы вообще на вашем месте не о деньгах думал, а о более важных вещах… О покаянии! Все происходит не просто так! Наказание это! За смерть государя! За то, что отказались от монаршего управления! Думаете, вы тут ни при чем? Без покаяния грехи отцов всегда с нами! Потому сегодня каждый из нас виноват! Каждый!». Упорно – и, судя по этим речам, не без основания – ходили слухи, что есть план снова сделать самым главным в стране царя и для того уже проводят специальный кастинг. Но тут началась свистопляска из-за африканской заразы, которую завезли в Европу мигранты, и президент внезапно пропал. Никто в точности не знал, куда и как. Говорили, в монастырь подался из-за своей чрезвычайной набожности. Грехи народные замаливать. Причем не один, а еще с несколькими министрами и советниками. Вслед за тем, по большому счету, в Москве все и пошло кувырком…

Пока Колька стоял и вспоминал, человек на сцене тщательно, будто в чем-то сомневаясь, обшаривал пришельцев глазами. Наконец сказал странно:

– Вас очистили?

Голос у говорящего был сухой и скрипучий, словно какой-то природный звук. Ворон нервно дернулся, звякнув экипировкой.

– Очистили? От радиации?

– Нет. От скверны.

Ворон подвис. Не дожидаясь ответа, человек в рясе назидательно провозгласил, чеканя каждое слово. Колька догадался – из Библии:

– Вострубил пятый ангел, и увидел я звезду, падшую с неба на землю… И дан был ей ключ от кладезя бездны… Отворила она кладезь и вышел дым как из большой печи… А из дыма вышла саранча… И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной и никакому дереву, а только людям, не имеющим печати Божией на челах своих[16]16
  Откровение Иоанна Богослова.


[Закрыть]… Саранча – имя для скверны человеческой, что превысила всякую меру и расползлась три года назад по свету, губя людей. Невидима для глаза, но смертельно опасна…

Колька, впечатленный искусной дикцией, тут же вживую представил себе пухлого рождественского ангелочка, трубящего в узкую, бесконечную трубу, потом громадную печку, что-то вроде завода в Капотне, из которого словно из вулкана вертикально вверх выстреливает столб черного дыма, а из него разлетается громадная, размером с ладонь, саранча – тело почему-то металлическое, а голова человеческая – с узкоглазым азиатским лицом.

– Да, – ответил Ворон странным голосом. – Наверное… очистили. У меня до сих пор голова дурная от ладана… Так, значит, вы тут… саранчу пережидаете?

Президент согласно кивнул.

– Загодя разглядели мы грядущие испытания и подготовили тайное убежище. Когда же тысячи начали умирать от мора, стало понятно – наступает конец для безбожников. Обрек их Господь на ужасные муки и смерть, ибо жили и не думали, зачем живут. Мы же, избранные сыны человеческие, спустились сюда, в бездны земные, дабы творить молитву и ждать, когда земля очистится для новой, праведной жизни…

Лицо Ворона перекосила нехорошая ухмылка.

– Ух ты! Значит целое тайное общество в правительстве сколотили? – процедил он злобненько сквозь бороденку. – И сколько же вас тут сейчас?

Президент задумался. Кажется, действительно пытался посчитать в уме.

– Под землю спустились триста пятьдесят избранных. Но испытание выдержали не все. Теперь нас… около двухсот. И некоторые то появляются, то пропадают… Смешно, да? То появляются, то пропадают…

Он, в самом деле, хихикнул. Затем сразу насупился, как будто что-то вспомнив. Взгляд его по касательной недружелюбно царапнул Кольку.

– Кто вы? Зачем пожаловали?

И вот тут Ворон выдал невообразимое. Колька от изумления аж онемел.

– Мы… делегация народа российского. Отправлены сюда, чтобы возвестить: опасность миновала. Саранча, пожрав всех грешников, осталась без пищи и передохла!

Раздались хлюпающие звуки. Не стыдясь их присутствия, президент разрыдался. Он навзрыд, до кашля, плакал, всхлипывал и громко сморкался в белый носовой платочек. Выплакавшись, подал знак подняться к себе на сцену. Колька, который по-прежнему ни черта не понимал, оглянулся на Ворона, но тот только мотнул лохматой головой – мол, иди куда зовут. Похоже, президент собирался обнять по очереди всех участников «делегации», но, учуяв запах давно не мытых тел, ограничился одним только Колькой. Борода у него была мягкая и воздушная, и пахло от него все тем же небесным ладаном. Колька позавидовал: моются они здесь, однако – даром что конец света.

– Слава тебе Господи! Закончил ты наши страдания! – широко перекрестившись, провозгласил президент, отпустив от себя Кольку, и вновь опустился на колени – мягко, по-кошачьи, не издав никаких стучащих или шаркающих звуков. Только сейчас Колька заметил: в глубине сцены, там, где прежде, скорее всего, стоял униженный сейчас трехметровый бюст Ленина, к стене прикреплена высокая, в человеческий рост икона с множеством фигур. Но едва президент начал молиться, Ворон выдал еще один финт – взял да и бухнулся на колени рядом. А когда, истово крестясь, заговорил, подумалось – все, рехнулся командир под землей.

– Славу, славу воссылаем! – взвыл он на весь невидимый в темноте зал. – Благую весть принесли мы вам! Грешники вымерли все до единого, остались лишь праведники! Земля очищена!

– Слава тебе, слава!

Президент молился так, что только макушка сверкала в воздухе. Туда-сюда. Туда-сюда. Улучив момент, Ворон оглянулся, показав злобную, мрачную ухмылку. Все тут же для Кольки прояснилось. Нет, не сошел с ума командир. Зачем тогда несет эту ахинею?

– Страна наша преобразилась до неузнаваемости! – снова вдохновенно зашелся Ворон. – Первым делом, убрали мы капище языческое на Красной площади! Выкинули мертвяка из могилы, облили бензином и пожгли! Мавзолей разнесли по камешку, а на месте том поставили крест, чтоб освятил он место опоганенное! С башен кремлевских скинули звезды красные, раскололись те на тысячи острых кусков…

Командир будто молитву отчитывал – с ритмом, растяжками и даже подпевкой. Как и президент, часто крестился, кланялся до земли. Со стороны выходило что-то вроде соревнования – кто больше поклонов отмашет.

– Чудо, великое чудо!

– Виденье было над Москвой – тысячи народу его заметили. Всадник белый, размеров невообразимых, скакал по воздуху и обронил плащ. Накрыл тот плащ Москву как покрывалом, и ощутили люди, будто в воздухе запахло розовым маслом… Видение то сочли за знамение – Бог избрал страну нашу и народ наш из всех остальных земель и народов, чтоб несли другим правду Божью…

Президенту, видимо, рассказ этот чрезвычайно понравился, потому как ни с того ни с сего он истошно выкрикнул на весь зал:

– Москва – третий Рим, а четвертому не бывать!

– Воистину! – подхватил Ворон и едва слышно фыркнул от смеха. – На вече народном установлено вместо светского церковное правление! Теперь везде, куда ни придешь, царит дух благочестия и святости! По телевидению и радио, на улицах, в вагонах метро вещаются непрерывно молебны и богослужения! Для ношения одобрена специальная одежда, скромная и неброская. Дабы воспитать новое, не подпорченное грехом поколение, деток с трех лет забирают у родителей…

Показалось Кольке, что президент застыл на мгновенье – видимо, засомневался. Но потом пересилил себя, принялся отжигать поклоны с прежней силою, да еще приговаривая:

– Рай! Истинный рай! Истинны-ы-ы-й!

Диггер тихонько ржал в кулак, а Кольке, напротив, от всего этого представления стало неприкаянно и тоскливо. Знал он, непонятно откуда, дурное это веселье. Зачем Ворон комедию затеял? Чего добивается? Что-то нехорошее сгущалось в воздухе. Кольке померещилось даже, что может он разглядеть это колыхающееся, преломляющее свет загустение, нависшее прямо над центром сцены. Командир, между тем, широко крестясь, снова забредил, громко и торжественно выговаривая каждое слово:

– Теперь же, устроив повсеместно жизнь по церковным законам, народ российский решил призвать к себе того, кто по праву должен им править…

Повисла пауза. Ворон явно ею наслаждался. Президент, пойманный фразой командира на полпути, отчаянно завибрировал где-то на отметке в сорок пять градусов. Кольке показалось, что не выйдет он из пике, грохнется сейчас на пол.

– Царя! Призвать царя! – выдохнул концовку Ворон.

Слово это как волшебное заклинание тут же подхватило падавшего ниц президента, выпрямило его, помогло гордо расправить плечи. Он застыл, уставившись на икону, будто и сам одеревенел.

Ворон, между тем, наконец подобрался к финалу:

– …Ради того и спустились мы сюда, в освященные вашим святым подвигом катакомбы, дабы на коленях умолять об этой великой, немыслимой милости – стать нашим царем, самодержцем всероссийским…

Теперь они обнимались. Высокий, раскатанный в плечах президент в рясе возвышался над щупленьким командиром и снова плакал, время от времени толчками втягивая в себя воздух. Но тот, щупленький, со злобной ухмылкой на лице, словно опутал его невидимыми, липкими нитями и сжимал их теперь в своей руке. Ошибался Колька, когда решил с облегчением – вот оно, все. Закончилась эта странная, утомившая его игра. Нет, Ворон не унимался.

– Колька, принеси ее!

Короткий приказ командира словно на голову свалился. Ее?

– Шапку Мономаха. Древнюю корону государей российских. У тебя она в рюкзаке. Забыл, что ли? Взяли ее мы сюда, чтобы немедленно вручить народному избраннику как верное доказательство наших слов. Ну, чего медлишь? Дай быстро свой рюкзак государю! И поклониться не забудь!

На ватных ногах Колька криво, бочком подобрался к президенту и опасливо протянул снятый со спины старенький, поношенный армейский рюкзак. Кое-как отвесил поклон. Президенту, видно, затея с шапкой Мономаха пришлась по душе, так как подыгрывал он мастерски. Руки, протянутые к рюкзаку, ходуном ходили. И вот здесь Ворон начал смеяться уже в открытую – мелким, сухим смешком, что как пыль оседал повсюду вокруг. Тыча полусогнутым пальцем в священника-президента, который намертво, как добычу, стиснул ладонями Колькин рюкзак и разглядывал его с неприличным, почти плотским вожделением.

– Колька, неужели не понял? Совсем лох? Чокнутый это! Сумасшедший нами правил. Вот так и жили!

Хлоп! Колькин рюкзак уже лежал на земле, фигура в черной рясе склонилась перед ним, пытаясь дрожащими руками распутать узел шнурка.

– Эй! Не надо… – Колька сделал неуверенный жест, чтобы забрать рюкзак обратно.

К его ужасу, президент дернулся, ощерился угрожающе, словно грызущая кость собака. Узел никак не давался, и это, похоже, его здорово злило. Ворон, тем временем, все никак не мог угомониться. Нежданно-негаданно сбылась его заветная мечта – устроить суд над тем, кто довел Россию до ее нынешнего унижения. Он негромко цедил слова из-под своей редкой бороденки, но Колька от наполнявшей их, отравлявшей воздух тяжелой ненависти почти перестал дышать.

– Смотри на него, Головастик! Смотри и запоминай! Ясно теперь, почему все развалилось? От фальши, от лжи одной сплошной. Коммунизм им, понимаешь, мешал! Народ-безбожник мешал! Видишь какой благочестивый? Рясу надел, поклоны с утра до вечера бьет – святой да и только! А вывернуть его наизнанку – так в голове одна идея. Быть выше всех! Первым! Корону на башку нацепить…

Президент, помогая себе зубами и коленками, наконец-то смог вспороть Колькин рюкзак. Полетели вверх незатейливые Колькины шмотки. Но нет, шапки Мономаха под ними конечно же не нашлось. Стало тихо-тихо. Президент недвижимо застыл сидя на коленях, только голова его слегка подрагивала, как у рассерженной змеи, а глаза тревожно буравили по очереди каждого из гостей. Секунда – и он нырнул всем телом вперед, будто хотел поймать кого-то на полу, и вновь оцепенел. Потом распростертую на сцене фигуру в черном начала бить дрожь – словно ток к ней подключили. Колька зачарованно наблюдал за дергающимися в такт конечностями. Наконец президент хрипло выдохнул из себя:

– Бесыыыы…

Хрип превратился в протяжный, устрашающий вопль:

– Бесы! Они здесь! Снова пришли мучить меня!

Не прошло, наверное, и десяти секунд, как по проходу между креслами к сцене покатилась вниз толпа тех же самых священников, что привели их сюда. Только теперь они уже не пели благодарственные молебны, а размахивали с остервенением ножами и топорами и дико кричали:

– Бесы! Гони, гони бесов!

Следом раздался протяжный, животный хрип. Президент, о котором они совсем позабыли, живо вскочил на ноги и, вцепившись Ворону в горло, теперь душил командира с присущим душевнобольным неутомимым остервенением, приоткрыв от удовольствия рот и слегка высунув язык. Вид президентского языка отчего-то совершенно зачаровал Кольку. Он стоял и безучастно смотрел на странную улыбку безумца, на то, как голова Ворона постепенно наливается темно-пунцовой краской, а глаза удивленно выходят из орбит. Скорее всего, это и осталось бы последним воспоминанием его жизни, если бы президент вдруг не убрал язык на мгновенье обратно в рот, чтобы кровожадно прореветь:

– Го-ниии! Го-ниии беее-сов!

Колька вмиг опомнился, выхватил из кармана тяжеленный «Грач» и коротко, почти без размаха тюкнул президента рукояткой точно в пахнущий ладаном затылок. Тот взвыл, оторвал цепкие ладони от шеи Ворона и, схватившись за голову, будто вспомнив что-то важное, опять рухнул на сцену. Зал тут же гулко взорвался от звука автоматной очереди – Ворон, матерясь, дал залп поверх толпы почти добравшихся до сцены святых отцов. Повелительный голос «калашникова», однако, не произвел на них впечатления. Более того, в ответ подземные затворники довольно искусно метнули в гостей несколько ножей, один из которых рукояткой больно стукнул Кольке в ногу. С ужасом осознав, что придется расстреливать душевнобольных, Колька вскинул автомат и прицелился в сторону лесенки.

– Стреляем и прыгаем вниз! – заорал Ворон, беря на мушку появившиеся над уровнем пола перекошенные ненавистью лица. – Огонь!

У зала была отличная акустика. Три автомата ударили разом так, что у Кольки заломило в ушах. Передовой комбатант, косматый, приземистый, похожий на гнома мужичок – тоже в рясе, со здоровенным кухонным ножом в руке, согнулся пополам, будто его настигла острая боль в желудке. Еще троих отбросило в сторону, и они покатились обратно, стукнувшись пару раз о ступеньки в воцарившейся на мгновенье тишине.

– Прыгаем! Ноги не сломайте!

Подбежав к краю сцены, Ворон сиганул вниз с двухметровой высоты прямо напротив прохода. Колька, не думая ни секунды, шагнул следом, жмурясь от слепящего софита. Сзади него, чертыхнувшись, грузно приземлился на пол Диггер. И тут же пронзительно, с болью в голосе, вскрикнул. «Неужели что-то с ногой? Как же его тащить?» – ужаснулся Колька и обернулся. Диггер, растерянно озираясь по сторонам, оседал на пол, а рядом с ним, счастливо улыбаясь, возвышался тот самый жердеватый святой отец, который полчаса назад возглавлял их шествие.

– Один есть. Слава тебе Господи, – ласково прошептал он, зачарованно глядя на окровавленное лезвие пожарного топора, который сжимал обеими руками. С этим же выражением лица он начал падать вниз после того, как очередь из автомата Ворона прошила его чуть пониже уровня плеч.

– Что с ним?! – прокричал Ворон, почти в упор расстреливая тех, кто устремился с лесенки вслед за ними. – Карты! Забери у него карты, мать твою! Иначе нам не выбраться!

Колька, склонившись над Диггером, дрожащей рукой пощупал тому шею. Пульса уже не было слышно. Сорвав с шеи автомат с перепачканным кровью ремнем, он, морщась, вытянул затем у Диггера из-за пазухи куртки плотный сверток, завернутый в мешок из кожи. Ничего больше найти не смог. Задев нечаянно взглядом распластавшуюся рядом фигуру в рясе, дернулся всем телом и шарахнулся к Ворону. Тот, схватив рукой за шиворот уже ничего не соображающего Кольку, потащил его наверх, к светлому пятну выхода.

* * *

Голдстону дали помедитировать – ну или поспать – от силы минут сорок. Негромкий, но похожий на непрерывную работу дятла стук в дверь выдавал в визитере человека мелочного и педантичного. Навязчивым педантом оказался Отто Вальке, директор московского офиса компании «Остенгаз». Сухой, с абсолютно белыми волосами, ростом похожий скорее на мальчика. Голдстон знал его только по теленовостям: там Вальке выглядел как недобрый, желчный карлик, денно и нощно охраняющий пещеру с сокровищами нибелунгов. Перед вылетом в Москву штабс-капитану довелось также изучить отчет Вальке о последствиях взрыва на компрессорной станции в Торжке – скорее щедро пропитанный ядом донос на службу безопасности и ее шефа, полковника Свенссона.

Можно сделать вывод: из-за халатного отношения к своим обязанностям московского руководства Министерства безопасности, Польша, Словакия, Чехия и Болгария могут столкнуться с серьезным дефицитом электроэнергии в течение ближайших семи-восьми дней. В условиях наблюдающихся там сейчас отрицательных температур это будет означать немедленный рост недовольства населения и снижение рейтинга Партии спасения Европы, а также лично канцлера.

Несмотря на весь обвинительный пафос, Голдстон не смог откопать в документе ни одного конкретного факта. Только в Москве он понял: Вальке делал превентивный ход, пытался снять с себя ответственность за отключение системы защиты трубопровода.

– Штабс-капитан, извиняюсь за вторжение, – произнося эти слова с рубленым, как здоровенные поленья, акцентом, Вальке уже делал шаг за порог комнаты. То есть вторгался в нее. – Тем не менее, обстоятельства вынуждают меня искать с вами встречи наедине.

Тет-а-тет. Французское слово было искорежено еще больше, чем английские. Голдстон поморщился. Голова трещала. Он не чувствовал и намека на гостеприимство. Наверняка его лишили священного права на сон ради аудиоверсии доноса на Свенссона. Просто пауки в банке…

Пристроившись в кресле посередине комнаты, гость тревожно огляделся по сторонам, затем проскрипел:

– Вы не могли бы включить воду в душе и открыть дверь в ванную?

– Что?

Как гипнотизер, Вальке неотрывно смотрел ему прямо в глаза, и Голдстон наконец проснулся. Воду по старинке включали, чтобы нейтрализовать прослушку, хотя эффективность данного метода у него лично вызывала сомнения. Коротко кивнув, он отправился в ванную и, вспомнив о политике всеобщей экономии, со злобной радостью запустил мощный поток воды из всех кранов, превратив апартаменты в смотровую площадку Ниагарского водопада. Вальке, похоже, остался доволен его подходом. Тут же перешел к делу.

– Штабс-капитан, надеюсь, вы понимаете, что данный разговор должен остаться между нами?

Многозначительная, резиновая пауза. Они здесь в театральный кружок что ли все ходят? Какого черта ему не дали доспать!

– Я хотел бы поговорить с вами о губернаторе Боссю. О его возможной роли во всей этой истории с компрессорной станцией.

Голдстон дернулся как от нервного тика. В голове тут же стало тихо.

– Боссю? Вы что-то опустили в своем рапорте?

Старикашка-нибелунг заерзал костистым задом по креслу:

– Я сообщил лишь о том, в чем уверен на сто процентов. Некомпетентность оберста Свенссона проявлялась во множестве случаев. Думаю, диверсия в Торжке также тем или иным боком связана с его несоответствием занимаемой должности. Что касается Боссю, речь идет только о моей догадке. Но если она подтвердится, это даст ключ к расследованию, которое вы ведете.

Отто Вальке выдержал еще одну паузу. Обвел комнату красными от лопнувших сосудов глазами. Потом все-таки сказал:

– Дело в том, что губернатор Боссю также знал об аварии под Торжком.

Голдстон вздрогнул.

– Знал? – переспросил он, вспоминая загорелое, прекрасное, как у олимпийского бога лицо губернатора. – Почему вы так решили?

Вальке кивнул – да, сейчас расскажу.

– Через день после аварии у него был день рожденья. Он позвонил мне, пригласил прийти. Но добавил: «Извините, что так совпало. Когда я появлялся на свет, то, честно говоря, не предполагал, что спустя пятьдесят три года у вас случится прорыв трубы». Вы понимаете, что я занимаюсь здесь только одними трубами, газовыми. Канализация вне моей компетенции.

Голдстон вскочил на ноги, сделал пару кругов по комнате. Почему-то захотелось немедленно доказать Вальке, что все его подозрения смешны и беспочвенны.

– Согласитесь, сложно заподозрить генерал-губернатора в связях с партизанами. Тем более что он так симпатизирует Наполеону.

Вальке язвительно улыбнулся, показав редкие крупные зубы.

– Да, его лично можно заподозрить только в расхищении московских музеев. Но у Боссю есть русская помощница.

– Русскоговорящая… – еле слышно пробормотал Голдстон, сам не понимая, что хочет сказать.

– Какая разница? – отмахнулся Вальке. – Все равно это дает основание ее подозревать.

– То есть, узнав об аварии, она взяла телефон, набрала номер партизанского отряда и все рассказала этому… как его… Ворону?

Вальке не повелся на шутку, упрямо замотал головой.

– Не обязательно пользоваться телефоном. Эта помощница часто выезжает за Стену, в какой-то монастырь. Говорят, там ошивается много всякого сброда. Я проверял – она ездила туда на следующий день после моего дня рождения. А еще через два дня произошла диверсия.

– Это еще ничего не доказывает…

– Доказывать должны люди Свенссона. Но у него, как я уже упоминал, явное несоответствие занимаемой должности. И, вдобавок, большая дружба с Боссю.

Глаза Вальке, казалось, стали еще краснее. Возможно, жажда крови сейчас являлась для него не просто фигуральным выражением.

– Дружба?

– Слышал, что они давно знают друг друга.

В голосе Вальке проскользнуло ужом нечто особенно неприятное. Намек? Голдстон решил не уточнять. С него и так было достаточно. Хотелось просто выставить карлика вон.

– Вы… Вы просто Шерлок Холмс, господин Вальке, – сказал он, заставив себя пожать гостю руку. – Я, конечно же, обдумаю ваши соображения.

Прощаясь, Голдстон еще раз присмотрелся к Вальке – и ему тут же представилась рядом с ним Сима. Ее неземного оттенка глаза, способные искривлять пространство вокруг. Ее глубокий, затягивающий голос. Неужели в мире в самом деле идет никогда не прекращающаяся война уродливого с прекрасным? Да, из-за диверсии в Торжке «Остенгаз» понес убытки в сотни миллионов евро. Из пещеры карлика похитили его бесценное сокровище, потому-то Вальке так жаждет найти виновных. Но, похоже, представлять в роли жертвы именно красивую, обаятельную женщину особенно будоражит его воображение. Старый извращенец! Почти физиологически Голдстону захотелось одним коротким ударом в челюсть сделать так, чтобы баланс сил в этом мире оказался все-таки в пользу прекрасного. Подспудная мысль, что доводы Вальке звучат весьма разумно, странным образом только усиливала это желание. Проводив восвояси неприятного гостя, Голдстон завалился обратно на кровать и надолго задумался, уставившись в украшенный лепными виноградными листьями потолок. Он чувствовал себя человеком, который вошел куда-то через дверь, которую уже никогда нельзя будет снова отыскать и открыть.