Текст книги "Московская стена"

* * *

Поводом для торжественного приема в Кремле, сообщало полученное накануне от фельдъегеря под подпись приглашение, стала знаменательная дата: пятая годовщина прихода к власти Партии спасения Европы. Голдстон снова направлялся в Сенатский дворец, но, увы, второго за день откровения не случилось. Внутренний дворик был многолюден и никак не выдавал своей тайны. Толпа приглашенных подхватила Голдстона, внесла на своих плечах в холл, потом забросила по знакомой, крытой ковром лестнице на самый верхний, третий этаж. Там, прямо с порога, он уткнулся взглядом в именинника-канцлера. Его портрет в тяжелой золоченой раме организаторы еле-еле втиснули между двух бело-голубых колонн прямо напротив входа в абсолютно круглый, увенчанный куполом зал. Одетый в серо-зеленую форму канцлер напоминал здоровенную кляксу вонючей болотной жижи, бросавшую вызов всей воздушно-небесной атмосфере зала. Кроме того, он замер между колоннами как-то боком, и Голдстону на мгновенье показалось, что верховный главнокомандующий самым неприличным образом справляет публично малую нужду. В радиусе метров пяти-семи от портрета наблюдалось необычайное безлюдье, как будто остальные думали схожим образом и деликатно не решались мешать в столь сокровенном деле. При том вся остальная площадь округлого зала была плотно, под завязку заполнена высшими чинами армии и гражданской администрации. Многие приветливо кивали Голдстону, словно его фотография с соответствующей рекомендацией массово распространялась по Кремлю перед приемом. Хотя, скорее всего, кивали как раз потому, что лицо было незнакомо. Офицер службы безопасности, исполнявший роль распорядителя, провел его на места для почетных гостей – несколько рядов мягких стульев, расставленных поперек зала перед узкой, обитой голубой материей трибуной. Голдстона усадили рядом с чопорным, холеным генералом в парадном мундире с двумя черными железными крестами на груди. Генерала он, конечно же, сразу узнал – это был Вальтер фон Шнайль, командующий Второй Восточной армией. Они завели ничего не значащий разговор, почти что о погоде, но очень скоро их прервали. Началась торжественная часть, и на трибуну забрался губернатор Боссю.

– Дамы и господа! – английский француза был свеж и почти не скомпрометирован романскими звуками. – Мы собрались здесь сегодня в тесном кругу, дабы отпраздновать пятую годовщину триумфального прихода к власти Партии спасения Европы. Той силы, что позволила сначала выжить, а потом и жить – причем, по сегодняшним меркам, жить весьма неплохо… Да-да, я вижу как сюда несут шампанское!.. Эти годы – целая отдельная эпоха. Новое темное время и, одновременно, время поиска и надежды. Мы с вами становимся свидетелями перезагрузки истории, видим ростки человеческой цивилизации, пробивающиеся через покрывающий землю пепел от сгоревшего старого мира… Я напомню – партия появилась на свет всего за три года до того, как начался коллапс. Если бы я верил в Бога, то наверняка бы предположил, что ее предусмотрительно послал нам сам Всевышний. А как законченному атеисту позвольте высказать скромную догадку. Канцлер, создавший партию с несколькими единомышленниками, сумел предвосхитить будущее и угадать нужную стратегию…

Голдстон подумал: не надо углубляться в то, что говорит Боссю, потому как даже главный посыл его речи есть ахинея. Партия спасения Европы – вовсе никакая не «партия нового мира». Это партия эпохи распада, партия смутного времени. Десятилетиями такие маргиналы варятся в собственном соку, получая шанс лишь единожды – когда исторические декорации одной эпохи как всегда внезапно рушатся, и жизнь вдруг упрощается до невозможности. Обыватель, напуганный необходимостью личной борьбы за выживание, судорожно начинает выискивать «сильную руку», способную за неделю навести «базовый порядок». Чтобы за окном по ночам не стреляли и не жгли машины. Чтобы не было очередей за хлебом в пустых супермаркетах, а в розетке присутствовало электричество. Тогда-то из своих нор и вылезают политики, проповедующие двухмерный подход к жизни. До того, в силу как раз этой самой двухмерности, ими, как правило, пугают маленьких детей. Когда же упрощается все вокруг, наступает их время. Главное здесь – трезво оценивать момент истины и, не дай бог, не поторопиться, чтобы новоиспеченный вождь, провозгласив себя спасителем нации, попал именно в президентский дворец, а не в кутузку или психлечебницу.

Для Голдстона, работавшего до войны аналитиком в инвестбанке, конец старого мира стал, в первую очередь, доказательством собственной профнепригодности. Имея на руках кучу статистики, доступ к закрытым новостным лентам и разбросанным по миру инсайдерам, он до последнего насвистывал что-то беззаботное. Выдавал прогнозы, сулившие возвращение «позитивных тенденций в мировой экономике не позднее чем через полгода», хотя это был уже разваливающийся в воздухе на части самолет. Позже, после того, как все с грохотом обрушилось до нуля и даже, кажется, ниже, Голдстону открылось – между всеобщим порядком и всеобщим хаосом нет особой разницы. Исчезает одно – уверенность в самовоспроизведении привычной реальности. В том, что вчерашний день приблизительно точно так же повторится и сегодня. Десятки лет все ездили по одному и тому же маршруту, не подозревая о том, что под дорогой – громадная карстовая пустота и лишь тонкая прослойка асфальта отделяет их от бездны. Узнали – и движение тут же встало. А без движения любая более-менее сложная система немедленно деградирует и приходит в упадок. Когда начался кризис – вернее, когда десятки мелких, долго тлевших локальных кризисов начали мало-помалу сливаться в один величавый, неотвратимый Кризис, популярной забавой у интеллектуалов стала охота на «черного лебедя»[17]17
  «Черный лебедь» – теория, рассматривающая труднопрогнозируемые и редкие события, которые, тем не менее, имеют серьезные последствия.


[Закрыть], непредвиденное событие, что подтолкнет мир вниз с края пропасти. «Вот он, смотрите! Да нет, вовсе не здесь, а там!» – азартно кричали дурни-эксперты, не подозревая, что «черных лебедей» хватит на всех. Прилетела огромная стая, словно то было мерзкое воронье, а не лебеди – цепочка форс-мажоров, которые любой серьезный инвестбанк прежде постеснялся бы включать в список рисков. Всего за полгода «черные лебеди» растерзали на бесформенные, кровавые куски прежде работавшую как часы единую глобальную экономику. Мировая торговля встала, цены на сырье рухнули, в дефиците оказалось самое необходимое – продовольствие, топливо, электроэнергия.

Европейцы, правда, поначалу смотрелись очень неплохо. Кризис? Да ну! Мы пережили две мировые войны, а тут всего лишь талоны на бензин и куда-то пропали дешевые азиатские товары… Наблюдалось даже что-то вроде всеобщего воодушевления – увидите, трудности сплотят нас, помогут выковать действительно единую Европу! Но время по-настоящему плохих новостей было еще впереди. Первая называлась «мигранты». Много мигрантов, миллионы. Теперь они бежали не от плохой жизни, а от смерти. От голода и новой суперзаразной разновидности Эболы, очень некстати появившейся в дебрях Черной Африки. Плыли на плотах и катерах через Средиземное море и шли бесконечными караванами через Турцию. Голодные, больные, с наивной уверенностью, что их непременно приютят, накормят и вылечат от смертельной лихорадки. Они ошибались. В условиях, когда половина населения Европы вдруг начала недоедать, это чужеземное нашествие вызвало не просто буйный расцвет ксенофобии. То была тяжелая, решительная ненависть. Ею, этой искренней ненавистью, как молоком и была вскормлена Партия спасения Европы, странный коктейль из расистов, анархистов и радикальных либералов. Получив семьдесят процентов на внеочередных выборах в Европарламент, она спустила в унитаз всю прежнюю политическую тусовку, а заодно и ее фетиши, толерантность и политкорректность. Без подобных обременений проблема с новым великим переселением народов решалась простым набором чрезвычайных мер. Стена с высоковольтными проводами на турецкой границе, двадцатимильная морская «зона безопасности», где без предупреждения топятся все «неопознанные» плавсредства, военная мобилизация мужского населения до сорока пяти лет и захват главных портов на побережье Северной Африки, дабы наглухо перекрыть миграционные маршруты. Но, как оказалось, то была лишь разминка. Вскоре на горизонте исполинским айсбергом замаячила другая плохая новость. Россия, не выдержав краха сырьевых цен, погрузилась в безвластие и хаос. То есть до самой России, конечно же, никому дела не было. Русские нефть и газ, без которых Европа задохнется уже через месяц – вот что побудило канцлера принять решение о военном вмешательстве. Формальным поводом стало катастрофическое положение и многочисленные жертвы среди населения в Москве, где после военного переворота уже три месяца продолжались жестокие уличные бои. Когда началась интервенция, Голдстону повезло вдвойне. Он не попал в действующую армию и случайно познакомился с весьма влиятельным в Берлине человеком, еврокомиссаром Кнеллом, став со временем доверенным лицом по особым поручениям. Решающую роль в их сближении сыграло, похоже, то, что Голдстон свободно изъяснялся по-русски. Кнелл, бывший семинарист, слыл большим поклонником русской философии и литературы.

* * *

– О чем говорят у вас в Берлине? – спросил с каким-то вызовом фон Шнайль, перекрикивая шум аплодисментов в адрес Боссю. Худое, заостренное птичье лицо фон Шнайля с тонкими, словно нарисованными на детском празднике усиками, не выражало никаких эмоций. Ни по поводу речи генерал-губернатора, ни по поводу собственного вопроса.

Голдстон искренне не знал, что ответить. В Берлине много о чем говорят. Например о том, что фон Шнайль – напыщенный, бездарный генералишка, не способный разобраться даже с местными партизанскими бандами. Однако, так как никто особо не жаждет получить его место, фон Шнайль по-прежнему командует Второй Восточной армией.

– В Берлине все довольно скучно, – ответил Голдстон, подождав, пока шум немного стихнет и внимание аплодирующих переключится на разносящих шампанское официантов. – Берлин – это уже полноценное царство европейской бюрократии. Поразительно, как быстро она успевает плодиться даже в столь неблагоприятных исторических условиях. Не успеешь оглянуться, как к любому, самому простому процессу приставлен чиновник, что норовит вставить тебе палки в колеса…

Фон Шнайль, вдруг суетливо оглянувшись по сторонам, спросил с прежним вызовом:

– Говорят, канцлер мной недоволен?

Ну что же, если говорить начистоту, то так даже проще.

– В Берлине считают, что дела в России идут все хуже. Диверсия в Торжке вызвала много вопросов, хотя, конечно, армия не занимается охраной газовых магистралей…

Генерал брезгливо поморщился, словно ему напомнили о чем-то, что в приличном обществе обсуждать не принято.

– Да, это весьма неприятно. Но вы правы. Армия здесь ни при чем. Все решения принимали Вальке и Свенссон. Один чинил трубопровод, другой его охранял. Они даже не обязаны информировать меня о подобных рутинных мероприятиях.

Голдстон кивнул головой, словно ход его мыслей развивался точно таким же образом, как и у генерала.

– То есть это Свенссон и Вальке решили не подключать систему защиты трубопровода к резервной линии жизнеобеспечения?

Фон Шнайль ответил холодно, даже на сантиметр не изменив положение головы:

– Все, что я хотел сказать, я уже сказал. Охрана трубопровода входит в зону ответственности Свенссона. У некоторых есть желание повесить на армию всех московских собак, но далеко не все здесь зависит от меня, поверьте!

Кто-то вдруг фамильярно похлопал Голдстона сзади по плечу:

– Так, так. Армейский генерал собирается рассказать инспектору из Берлина какую-то гадость про славного оберста Свенссона. Ну что же, я сам заядлый сплетник и с удовольствием послушаю его рассказ!

Позади них, в проходе между креслами, стоял одетый в смокинг человек, чем-то неуловимо похожий на змею. Из-за всеобщей шумной охоты за шампанским он, видимо, смог подобраться незамеченным и подслушал часть разговора. Взгляд на его лицо никого не мог оставить равнодушным. Портрет Дориана Грея в более раннем варианте – вот, пожалуй, что приходило в голову тому, кто впервые видел Йоп дер Сара, личного посланника канцлера в Москве. На гротескном, но несмешном лице с впалыми анорексичными щеками и, напротив, выпуклыми белесыми глазами отчетливо читались увлечение наркотиками, сексуальное пресыщение и прочие страсти, что, однажды как следует побушевав в этом теле, оставили его затем абсолютно бесстрастным, лишенным всяких переживаний и устремлений. Каждый порок выбил здесь, как метеорит на поверхности Луны, свой особый, уникальный след, легко распознаваемый с помощью какого-то внутреннего локатора. Голдстон усилием воли прогнал от себя ощущение, что созерцает экзотическое, опасное животное.

– Господин представитель канцлера! Рад вас видеть! – чересчур живо воскликнул он, вскочив на ноги и пожимая холодную, скользкую руку, что наводила на мысли о тухлой рыбе. – Главным образом мы обсуждали военную ситуацию вокруг Москвы.

– Ситуацию вокруг Москвы? – казалось, дер Сар пытался представить, как вообще можно интересоваться подобной темой. – Оригинально! Что же по этому поводу думают корифеи военного искусства?

Возможно, фон Шнайль не уловил издевки, потому как голландец говорил потухшим, лишенным эмоций голосом – вполне под стать своему лицу. И только его тело, страшно худое, как у святого, несуразно затянутое в наисвежайший смокинг, дергалось и подрагивало, будто у готовой к прыжку змеи.

– Ситуация, на мой взгляд, абсолютно стабильна, – сухо ответил генерал, высокомерно поглядывая на посланника. – Стена является надежной защитой от партизан. А сибирское правительство еще лет десять не будет представлять для нас серьезной военной угрозы. За десять лет, как я все-таки надеюсь, мы сможем ослабить свою зависимость от русского газа, наведя образцовый порядок в Северной Африке… Да, мы несем потери, но это ведь война! Война в России!

– Ответ настоящего солдата! – теперь Йоп дер Сар похлопал по плечу уже генерала. Тот покосился на его руку так, словно ему на мундир приземлилось какое-то мерзкое насекомое. – Если человек не обременен лишними сомнениями, у него не появляется ненужных страхов. А если нет ненужных страхов, значит, он лучше исполняет свой долг… Генерал, вы ведь не станете возражать, если я избавлю вас от общества штабс-капитана? Мне кажется, он задает слишком много ненужных вопросов…

Послушно поднявшись с места, Голдстон двинулся по залу, следуя в фарватере посланника, который филигранно лавировал между смокингами, мундирами и откровенными вечерними платьями. Разжившись по дороге двумя бокалами с шампанским, тот, в конце концов, привел его в «мертвую зону» рядом с портретом канцлера. Здесь они оказались на виду у всего зала, однако незаметно подобраться к ним и услышать их разговор, как только что проделал сам Йоп дер Сар, было бы делом крайне затруднительным.

– Тупой, надутый болван, – неожиданно сказал посланник, отхлебывая шампанское и оглядываясь на портрет канцлера. Голдстон не сразу понял, что речь идет о фон Шнайле. – На самом деле все плохо, все очень плохо, дорогой Голдстон.

Еще один взгляд на канцлера. Появилось ощущение, что у них беседа на троих.

– Взрыв газопровода, который вы заявились сюда расследовать, просто один из симптомов надвигающейся катастрофы… Кстати, почему вы не пьете? Я скажу сейчас много горьких слов и лучше их немного подсластить… Европа не учится на своих ошибках, и это печально. У нас всегда была иллюзия, что мы сможем контролировать Россию. Это горькое заблуждение… Проблема даже не в самих русских, Голдстон. Русские настолько ленивы, что время от времени это ведет к краху их государственности. Проблема в этом огромном пространстве, которое иногда кажется мне живым. Оно крайне враждебно к нам настроено и рано или поздно выкинет нас отсюда… Как именно? О, у него есть масса самых разных уловок. Разбитые дороги, по которым не смогли подвезти снабжение армиям Наполеона, или морозы, от которых застыли немецкие танки у Москвы. Не знаю, что именно оно приготовило на этот раз… Но терпеть нас точно не будет, я в этом уверен… Оно знает, что мы чужие. Что пришли сюда только за нефтью и золотом, хотя и добываем их более экологичными способами, чем это делали русские… Что скажете Голдстон? Как вам моя теория?

Кнелл рассказывал – Йоп дер Сар, старый друг канцлера, тот еще оригинал. В юности отсидел год в тюрьме за то, что поджег чей-то дом, к счастью пустой, дабы проверить на личном опыте, насколько пожар Рима мог вдохновить Нерона. Голдстон, однако, не подозревал, что оригинальность эта простирается столь далеко.

– Нынешняя миссия европейцев в России отличается от завоевательных походов Наполеона и Гитлера. Мы пришли сюда, когда управлявший страной режим рухнул. Ввод войск спас множество жизней…

Йоп дер Сар ласково улыбнулся:

– Голдстон, дорогой, Кнелл не будет держать при себе дурака. Зачем эти штампы?

– Штампы?

– Вы никогда не слышали о том, что мы тайно помогаем оружием некоторым местным бандам? Ходят такие слухи.

– Что? Для чего?

– Как недалекий в военных вопросах человек, могу высказать лишь версию, порожденную собственным больным воображением. Влиятельные главари банд – это феодалы, управляющие каждый своим феодом и постоянно враждующие друг с другом. Такая система надежно закрепляет сегодняшний статус-кво, когда России уже юридически не существует. Ну и, кроме того, бандиты хороши для зачистки территории. Жители или бегут от них, или гибнут.

Голдстон вгляделся в мертвые зрачки голландца.

– Очень надеюсь, что это только ваше воображение. Канцлер не раз упоминал о необходимости гуманного подхода к местному населению.

Йоп дер Сар хохотнул.

– Вы слишком добры, Голдстон. И в данном случае это скорее недостаток, чем достоинство, так как мешает понять реальность. Надо смотреть правде в глаза. Мы здесь исключительно для того, чтобы застолбить территорию. Пометить ее. Да, вслух мы говорим – Россия рухнула сама по себе, оказалась колоссом на глиняных ногах… Нет, мой дорогой штабс-капитан, она рухнула как раз потому, что пыталась перестать быть собой, превратиться в Европу, слиться с ней. Мы знали, что так оно и произойдет, потому всячески подначивали русских, паразитировали на их вековых комплексах. Если ты отказываешься от себя, от своей природы, то рано или поздно умираешь. Согласны? Нет, нам не нужна была европеизированная Россия. Только территория… Но вот с территорией, как я уже говорил, не задалось. Здесь могут жить только русские, Голдстон. Только они…

Голдстон решил, что будет благоразумнее снова сойти за дурака. Посланник – птица высокого полета. Можно подставить не только себя, но и Кнелла.

– Вы имеете в виду климат? Да, он и в самом деле суров. Трудно представить столь холодный март в Европе…

Он замолк, поймав на себе остекленевший взгляд посланника канцлера. Тот помолчал, будто давая ему шанс придумать еще что-то более умное. Потом все-таки ответил с явным разочарованием в голосе.

– Мы здесь обречены, Голдстон. Все вокруг – чужое, устроенное по законам, которые нам никогда не постигнуть. Вы, я – все мы здесь словно ходим по тонкому льду. Я даже слышу иногда, как он потрескивает под ногами, представляете?..

Здесь запал посланника вдруг иссяк, его стеклянные глаза совсем остановились, стали ненастоящими, как у набитого тряпьем чучела, и он надолго умолк. Они постояли еще с минуту, прежде чем голландец так же неожиданно не вернулся обратно к жизни.

– Да, кстати, – внезапно сказал он, делая судорожный глоток из бокала и изображая нечто неприглядное своим кадыком. – Что вы думаете о диверсии в Торжке? Уже накопали на нас компромата? Боссю пожаловался мне, что вы его допрашивали!

– Уверяю, он сильно преувеличил…

– Даже заподозрили, что его помощница работает на партизан!

В тоне посланника будто хрустнула ветка, предупреждая о приближении кого-то невидимого, но очень опасного. Голдстон принужденно рассмеялся:

– Думаю, попади вы в партизанскую засаду накануне, тоже начали бы подозревать всех подряд…

– Напротив, напротив, дорогой Голдстон! Ваша мысль пошла правильным путем! Как говорили итальянцы – даже если это не правда, то красиво придумано! Давайте я подкину полено в вашу топку – попробуйте поднять историю отношений Боссю и Свенссона. Ваш босс должен иметь нужный уровень допуска. Расскажете потом, что выходит. Договорились? Здесь такая скука – давайте хоть немного развлечемся. Вы же не против того, чтобы развлечься, Голдстон?

* * *

Он с усилием протискивался через галдящую, колыхающуюся как стая воронья толпу. Все благополучно позабыли о пятой годовщине прихода к власти Партии спасения Европы, облепив жадным роем столики с шампанским и канапе. Его же, напротив, словно влекло к выходу невидимое течение. Атмосфера показного веселья посередине мертвого города вызывала навязчивое ощущение, что прием устроили на кладбище. Он был совсем неподалеку от выхода, как вдруг что-то заставило его поднять глаза вверх, и тут Голдстон остолбенел. Невероятно, но небесно-голубой купол потолка открылся ему с этой точки совсем иначе. Кессоны[18]18
  В архитектуре – углубления в куполе, своде, потолочном перекрытии.


[Закрыть] двух видов, постепенно уменьшаясь в размерах, закручивались спиралью к центру купола, штопором извлекая из тела и затягивая туда же, наверх, какую-то его внутреннюю сущность. Казалось, что потолок, слегка покачиваясь, как громадный воздушный шарик просто парит в воздухе. Небольшой порыв ветра – и купол сорвется с места, унесется прочь отсюда в иные, возвышенные миры, которым, на самом деле, только и может принадлежать подобная красота.

– Похоже на то, как изображали небо в христианских храмах, правда? Вершина мира. Место, где пребывает высшая истина.

Сима стояла в двух метрах от него и с почти детским любопытством рассматривала обращенное вверх лицо Голдстона. На ней было черное бархатное платье без выреза, но с короткими рукавами. На груди – золотая подвеска с крупным изумрудом, сиявшим в свете софитов так, словно тот был не камнем, а крохотной электрической лампочкой. Ее улыбка, возможно снисходительная, но при том по-детски искренняя, тоже, казалось, принадлежит тому, высшему миру над головой. Занятно, но слова Симы так или иначе объясняли пережитое им: полное личное обнуление, признание собственной ничтожности перед лицом чего-то на миллион порядков более совершенного. Голдстон с досадой вспомнил, что утром пообещал найти Симу на приеме. Вся эта непонятная закулисная возня словно спеленала его мозг вязкой, гадкой на ощупь тиной. Он спросил первое, что пришло в голову:

– Кто построил этот дворец? Тоже итальянцы, как и Кремль?

В глазах Симы мелькнуло что-то, от чего Голдстон пожалел, что задал этот вопрос.

– Нет, русский архитектор Матвей Казаков[19]19
  Матвей Казаков (1738–1812) – русский архитектор, перестроивший при Екатерине II центр Москвы.


[Закрыть], который никогда в жизни не выезжал из России. Он был сыном крепостного. Много чего построил в Москве, особенно церквей.

Маскируя замешательство, Голдстон начал вертеть суетливо головой по сторонам. Ему повезло – поблизости через толпу с трудом прокладывал свой путь официант с заставленным бокалами подносом.

– Выпить? – спросил он Симу, зачем-то подмигнув ей.

Она покачала головой.

– О чем вы думали, когда смотрели вверх? У вас было очень необычное лицо.

Голдстон снова смутился:

– Я особо не разбираюсь в архитектуре. Но мне показалось, что этот самый Матвей Казаков хотел выразить нечто особенное. Какую-то идею, которая его волновала.

Сима, похоже с радостью, кивнула в ответ. Ее зеленые глаза слегка переменились в цвете, выбрали более теплый, желтоватый оттенок, хотя и не стали от того по-кошачьи хищными.

– Как и все русские крестьяне, Казаков был очень религиозен. Думаю, ему удалось воплотить здесь то, о чем писал живший с ним в одно время Кант.

При слове «Кант» Голдстон внутренне содрогнулся как от скребущего по камню железа. Немецкая доницшеанская философия всегда казалась ему изобретенной искусственным интеллектом. Но вслед за тем в памяти всплыла известная любому школьнику фраза про звездное небо и моральный закон[20]20
  В оригинале знаменитая фраза немецкого философа Иммануила Канта (1724–1804) звучит так: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».


[Закрыть].

– Да, именно, – согласилась Сима, ловко уворачиваясь от какого-то нетвердо стоявшего на ногах полковника, что, похоже, не мог отыскать в круглом зале выход. – Вам никогда не приходило в голову, что, возможно, это одно и то же? Бесконечный мир Вселенной, имеющий физическую природу, и наш внутренний неосязаемый, метафизический мир?

Голдстон с удивлением подумал, что мысль эта крайне занятна. По крайней мере, только Вселенная и человеческая душа ассоциируются у человека с вечностью.

Они оставили зал, вынырнув из броуновской, шумной суеты в таинственную тишину коридора, нарушаемую лишь ворчливым скрипом паркета. Прошли немного и остановились у перил лестницы, ведущей сюда с первого этажа. Голдстон вдруг понял, что вопрос, который он собирался задать, совпадает с общим направлением их беседы.

– Помните, я обещал рассказать, что о вас говорят? Просто ужасные вещи! Якобы вы страшно набожны и часто ездите в действующий монастырь, который находится за Стеной…

Никакого волнения. Голдстон даже подумал: она не расслышала. Нет, похоже, просто думала о своем. Улыбнулась, глядя ему через плечо, в полусумрак дворцового коридора.

– Знаете, так забавно… Моя мама была верующим человеком, из-за чего при коммунизме порой возникали проблемы, так как она работала в Министерстве внешней торговли. Кажется, кто-то написал донос, что у нее на шее есть крестик, и это разбирали на общем собрании… Но когда мы переехали во Францию, то оказалось, что и там верить в Бога считается чем-то неприличным. Конечно, прямых запретов нет, но к тебе начинают относиться как к недалекой крестьянке, которая приехала к родственникам в город и делится своими суевериями. Советская пропаганда изображала верующих именно так, со снисхождением и презрением. Религия – удел недалеких, малообразованных людей, неспособных с помощью системы знаний объяснить реальность.

«Зачем она мне это говорит? – с легкой паникой подумал Голдстон, вперив глаза в роскошную хрустальную люстру, величественно низвергавшуюся с потолка в лестничный пролет прямо перед ними. – Неужели для нее это действительно так важно?».

Неожиданно она сжала его ладонь своей рукой – твердой и отчего-то очень холодной. Правда, это скорее относилось к теме, которая, кажется, сильно ее волновала.

– Я часто об этом размышляю – почему Европа так легко рассталась с верой? Без принуждения, без гонений. Без взорванных церквей и расстрелянных священников. Словно устала вмещать ее в себя, решила самоограничиться, сосредоточиться на сиюминутном.

Сима захватила его врасплох. Он попробовал отшутиться.

– Жизнь усложнялась, у людей оставалось все меньше свободного времени. А в церквях не самый удобный график работы…

Но шутка не прошла. Ее приняли всерьез. Сима рассмеялась – громко, даже истерически, заставив его вздрогнуть.

– Вот-вот! Вы, Джон, наглядное свидетельство того, как вера выцвела, отяжелела, свелась к ритуалам! В церквях не очень удобный график работы… Хотя, какой с вас спрос, если наши русские батюшки верх религиозности для женщин видели в том, чтобы носить юбки до земли, слушаться бородатого мужа и вместо «спасибо» отвечать «спаси Господи»? Никогда, наверное, не думали, что в чем-то похожи на русского попа, а?

Теперь посмеялся Голдстон – вежливо, сдержанно. Потом все-таки понял, что снова не угадал.

– Хотите расскажу, что такое вера на самом деле?

Сима опять говорила спокойно, без малейших признаков прежнего надрыва. Эмоциональные скачки казались странными, даже пугали. Она словно выходила куда-то на минуту-другую из своего тела, оставляя вместо себя другую женщину. Необузданную, может быть, даже жестокую. Опасаясь вызвать снова эту фурию, Голдстон покорно кивнул в ответ.

Погрузив их обоих в длинную, напряженную паузу, Сима, кажется, собиралась с силами. Потом сказала – связно, четко, как на лекции:

– Знаете, на самом деле все очень просто. Есть всего два подхода к человеку. Первый – человек это точка. Ограниченная своим телом и его физиологическими, психологическими и прочими потребностями. Он осознает себя как точку и соотносит все вокруг именно с ней. Это понятно, это кажется естественным. Второй подход противоположен – осознавать себя, свою жизнь как часть чего-то, что больше, важнее, продолжительнее каждого из нас. Рационально обосновать такой подход невозможно. Но мы определенно способны переживать внутреннее единство с этим загадочным, огромным нечто. Правда, для того нужно соотнести себя с чем-то, что неизмеримо больше каждого из нас. Это сразу задает иную систему координат…

– С бесконечностью? – пробормотал Голдстон, пораженный тем, что слышал похожие выводы сегодня за обедом от физика. – Моральным законом внутри нас или звездным небом над нами?

Кажется, в первый раз за время разговора он заработал себе очки. Сима запросто похлопала его по плечу. Глаза из серьезных стали веселыми, даже бесшабашными.

– Вы делаете успехи! Но я уже ожидаю неизбежного в разговорах с атеистами вопроса – «зачем же все это»?

Голдстон рассмеялся от души, потому что вопрос в самом деле висел у него на языке. Затем, словно испугавшись этой мальчишеской вольности, оглянулся назад. Коридор, ведущий в зал, был абсолютно пуст. Оттуда доносился чей-то машинный микрофонный голос. Очередная торжественная речь, но разобрать слов не получалось.

– Действительно, зачем?

– Объяснение может быть только одно. Оказавшись частью целого, вы станете тем, кем никогда бы не смогли стать в одиночку. Достигнете принципиально иного состояния. Для христиан такое состояние – победа над смертью, личное бессмертие. При этом получить его можно лишь через бессмертие коллективное, так как непонятно когда именно эта задача будет реализована в реальном времени. Церковь – общность людей в первую очередь историческая. Мы и те, кто был до нас и кто будет после, вместе через свои жизни идем к этой далекой цели.

Слова Симы легко, как солнечные зайчики, ускользали от той части сознания, что отвечала за разложение их в биты понятной, усваиваемой информации, и являлись Голдстону в виде цельных, ярких образов. Он представлял поток людей, проходящих мимо, поток столь многочисленный, что в обе стороны он терялся за горизонтом. Люди не катились тяжелым катком, как можно ожидать от большой людской массы, а шли будто прогуливаясь, переговариваясь друг с другом или же просто думая о своем. Поток излучал свет – необычно яркий, золотистый, который у солнца можно поймать только перед самым закатом. Он поднимался вертикально вверх сплошной золотой стеной, озаряя все вокруг ощутимыми лучами некоей высшей, космической красоты. Возможно, именно из-за этого видения все имевшее отношение к Симе казалось в этот момент Голдстону непостижимо красивым. Ее слегка азиатское, веснушчатое лицо с устремленным куда-то поверх всего взглядом. Ее необычные философские измышления, перекликавшиеся с теориями физика. Ее запоздалая любовь к исторической родине и одержимость хоть чем-то помочь остывающим руинам. Он наслаждался этим свежим, искренним, хотя, может быть, уже никому и не нужным порывом секунду, две, три. Словно живая вода лилась дождем на серую, омертвевшую жизнь вокруг, смывая с нее толстый налет могильной пыли. Потом откуда-то явственно пахнуло смрадом. Похожее на труп утопленника, внутри медленно всплыло предчувствие опасности. «Вальке. Идиот Вальке искренне верит, что она партизанская шпионка», – вспомнил Голдстон. Карлик-альбинос с красными глазами заявился не один – нет, привел с собой целое воинство неприглядных тварей. Голые, забрызганные высохшей кровью, Мэри и ее несчетные предшественницы в роли безжалостных валькирий. Свенссон? Огромный, поджарый волк-оборотень. Боссю? Человек-обманка, механическая пустотелая игрушка, созданная неведомым средневековым алхимиком. Йоп дер Сар? Скользкий демон-экскурсовод по кругам ада… Надо предупредить ее, намекнуть на нечисть, что выискивает себе жертву и водит хороводы вокруг. Посоветовать уехать отсюда как можно быстрее. Например, в Берлин. Только сначала, для очистки совести, он должен кое-что сделать.