Текст книги "Памяти П.А.Плетнева"

Петр Вяземский
Памяти П.А.Плетнева

Человек в течение жизни своей обречен Провидением на утраты, от которых он более или менее беднеет. Но бывают и такие потери, после которых остается он совершенно нищим. Чувствительнейшими утратами в жизни, разумеется, те сердечные утраты, которые отрывают от нас людей близких сердцу нашему, попутчиков и товарищей на пути земном, с которыми шли мы рука об руку, мысль с мыслью, чувство с чувством. По-настоящему они одни и могут. быть признаваемы за утраты. Все прочее – лишения более или менее временные и тяжкие, легче или труднее заменяемые; они не посягают на внутреннюю жизнь человека: только слегка увечивают внешнюю жизнь. С помощию Божиею и добрых людей эти раны заживают или обживаешься с ними. К прискорбию, и в молодых летах, и в летах зрелости мы нередко испытываем сердечные утраты. Оглядываемся и с грустью видим, что нет того, нет другого. Но вместе с тем рядом с нами и кругом идут еще попутчики. С ними делим горе свое, с ними оплакиваем утраченного товарища. И в этом обмене-скорби есть свое утешение, есть своя унылая сладость. Прорвавшийся круг снова сдвигается, как будто новою силою, новою теснейшею скрепою. Есть порожние места в дружеской артели, но артель еще есть. Есть в ней еще место и жизни, и общей деятельности, надеждам и радостям и единодушному стремлению к обетованной цели. Но когда заживешься на земле, когда зайдешь так далеко, что все товарищи твои, кто ранее, кто позднее, от тебя отстали, когда чувствуешь, когда убедишься, что новых уже не нажить, что пора приобретений миновала, а настала пора окончательных недочетов, и наконец разочтешься с последнею утратою, тут и очутишься нищим, как сказано было выше.

Так теперь и со мною по кончине П. А. Плетнева.

Приятельские наши с ним сношения начались давно. Я встретился с ним в начале двадцатых годов, в среде нам равно сочувственной и близкой. Плетнев был уже тогда приятелем Жуковского и другом Пушкина, Дельвига, Баратынского. Эти связи его тот же час породнили с ним и меня. Независимо от взаимных условий круговой поруки, которая соединяет людей одного кружка, принадлежащих, так сказать, одному исповеданию, одной вере, я скоро полюбил и оценил в нем все, что было личною и самобытною собственностию его самого. Чистое сердце, светлый и спокойный ум, бескорыстная, беспредельная, теплая преданность друзьям, нрав кроткий, мягкий и уживчивый, добросовестное, не по расчетам, не в виду житейских выгод и в чаянии блестящих успехов, но по призванию, но по святой любви, служение литературе, изящный и верный вкус, с которым любили справляться и советоваться Баратынский и сам Пушкин, – все эти качества, все эти счастливые дары природы, развитые и возлелеянные жизнью стройною и сосредоточенною в одних мирных занятиях и наслаждениях скромного и постоянного труда, все это давало Плетневу особенное значение и почетное место в обществе нашем. Рано приобрел он это место и удержал его за собою до конца долговременной жизни своей. Новые явления, новые потребности жизни и перевороты в литературе не сдвинули его с той ступени, на которой он твердо и добросовестно стал однажды навсегда. К первоначальным товарищам и единомышленникам его постепенно примыкали и новые пришельцы, отмеченные печатью истинного дарованья. В числе их достаточно упомянуть одно имя Гоголя.

По трудам своим, по свойству дарования своего и по своей натуре бесстрастной и обреченной, так сказать, на плавное, а не порывистое движение, он никогда не искал и не мог искать быть любимцем большинства, не хотел и не мог действовать на публику, то есть на толпу, самовластно и полномочно. Но тем более дорожил свойствами и качествами его ограниченный круг избранных, который мог вполне оценить его. Им одним доступны были не блистательные, не расточительные, но благонадежные и верные богатства ума и души его. Заслуги, оказанные им отечественной литературе, не кидаются в глаза с первого раза. Но они отыщутся и по достоинству оценятся при позднейшей разработке и приведении в порядок и ясность действий и явлений современной ему литературной эпохи. В общей человеческой жизни на всех ее поприщах встречаются не передовые, а, так сказать, пассивные деятели, мало заметные для проходящих, но которых влияние переживает иногда шумные и наступательные действия более отважных подвижников.

С Плетневым лишился я последнего собеседника о делах минувших лет. Есть еще у меня кое-кто, с кем могу перекликаться воспоминаниями последних двух десятилетий. Но выше эти предания пересекаются. Они теряются в сумраке преданий времен доисторических. Говоря о том, что тогда занимало меня и нас тревожило или радовало, что и кого любил я, чем и кем жила жизнь моя, уже некому при случае сказать: «А помните ли?» и прочее. Этот пробел, эта несбыточность, несвоевременность подобного вопроса грустны, невыразимо грустны. На подобный вопрос, как он ни казался бы прост, ответа нет. Нет уже пайщика в памяти моей. Никто не помнит того, что я помню, что мне так памятно, что так еще присущно, живо и свежо старой памяти моей, пережившей, так сказать, целые века, целый мир лиц и былей, сроднившихся с жизнью моей, вошедших в нее и в мое минувшее принадлежностью нераздельною и неотъемлемою. Теперь помню один. Теперь я один с глазу на глаз с памятью моею и с тою стороною прошедшего, которая отсвечивается на мне одном.

Монологи скучны в драме и в действительности. Для оживления действия и речи нужно иметь пред собою соучастника, готового откликнуться на мысль нашу, на воспоминание наше. Теперь уже некому давать мне реплику (donner la rèplique, как говорится на французской сцене). Так после смерти Пушкина и Жуковского перекликались мы с Плетневым сам-друг и келейно. Оказывающиеся промежутки не отодвигали нас одного от другого, а, напротив, сплошнее нас сближали. Жизнь шла вперед. Чем братский круг становится малолюднее, тем жизнь и память минувшего становятся дороже и обязательнее. В года усиленного движения и преизбытка жизни еще возможны случайные ошибки и минутные недоразумения. Но в старости и самые разноречия, если они и существовали бы, а как и не быть им в том или другом случае, смягчаются и сглаживаются. А общие сочувствия и точки соприкосновения с каждым днем сильнее и глубже означаются. В старости ищешь не того, что обособляет, а того, что обобщает. Предчувствуешь, что времени уже мало впереди. Ратовать некогда, да, сдается, и не для чего. Если в чем и есть разноречие, то на добровольных и честных уступках, как будто сам собою, заключается прочный и благоденственный мир. Таково примирительное действие лет и успокоившегося ума. Тем более благотворно это действие на почве уже мирной и дружеской и разработанной единодушными сочувствиями и усилиями.

В последние два-три года личные и устные беседы мои с Плетневым были прекращены. Болезнь закинула его и меня далеко от родины и в разные стороны. Помню, что в письме к нему жаловался я однажды на судьбу, которая не свела нас по крайней мере в одну больницу и не положила бок о бок в одну палату. Туда перенесли бы мы свой домашний очаг, свою Россию. Но в это время мы часто переписывались друг с другом, редко о том, что делалось на чужбине, у нас под глазами, но более о том, что доходило до нас из России и о России. Собственно литературная переписка наша была случайным образом довольно оживлена. Я в это время на досуге написал много стихов. Готовясь издать их особою книжкою, посылал я ему рукописи мои на суд и расправу. И по стихам нужен был мне собеседник и духовник. Я никогда не доверял собственному родительскому чувству. Во время производства работы я почти всегда доволен собою и тем, что произвожу. На душе сладостно и тепло. Но вскоре после жар творчества и чувство самодовольства остывают. В любимом новорожденном детище своем вижу или подозреваю одни. недостатки его. Для окончательной проверки сознания мне нужна оценка постороннего лица, к которому имею доверие. Плетнев из Парижа возвращал мне в Венецию стихи мои с своими замечаниями. Начиналась иногда тяжба с своими обвинениями с одной стороны и оправданьями и защитою со стороны подсудимого. Но окончательно почти всегда пользовался я замечаниями его с полным сочувствием к критике его и с благодарностью. Между прочим написал посвятительное письмо к нему и к Ф. И. Тютчеву. Оно назначается в виде предисловия к предполагаемому собранию новых стихотворений моих. Сочетание двух приведенных имен не совершенно соответствует хронологическому порядку. Тютчев не принадлежит к первоначальной нашей старине. Он позднее к ней примкнул. Но он чувством угадал ее и во многих отношениях усвоил себе ее предания. Мне очень отрадно думать теперь, что я успел сообщить Плетневу это стихотворение и еще вслух мог выразить чувства мои к нему. Он отвечал мне на него милым и теплым письмом. Ныне с чувством живейшей скорби печатаю стихи мои как приношение памяти его. Они подтвердят задним числом все здесь мною сказанное об отношениях моих к нему. Вместе с тем определят они и меру утраты, которую понес я кончиною милого, незабвенного Плетнева.