Текст книги "Допотопная или допожарная Москва"

Князь Лопухин имел, как сказывают, много природного ума и Русского шутливого остроумия. Помню, как однажды, в проезд его через Москву, представлялись мы ему с Карамзиным и почти всею Москвою, что было в обыкновении при всех проездах сановников и высших государственных людей. Тогда только что получено было известие о назначении Мертвого генерал-провиантмейстером, «увидим, сказал князь, что будет от Мертвого, а от живых по этой части доселе проку было мало». При Екатерине князь был в С.-Петербурге полициймейстером, и цензура книг была ему подведомственна; позднее, когда он был председателем государственного совета, а Дмитриев – министром юстиции, и дела цензуры стали многосложнее и щекотливее, – «а помните ли, говорил он Дмитриеву, как в наше время все это проходило тихо и просто? В залу, куда собиралось множество народа и всякого звания, кто с прошением, кто с схваченным на улице за шум, пьянство или буйство, ты бывало приносил мне свою рукопись, – я наскоро прочитывал ее, подписывался на ней, и дело с концом». Дмитриев поступил на место его в звании министра юстиции и в дом, по этому званию им занимаемый. Спустя несколько дней князь, встретясь с ним, спросил его: «Как устроились вы в министерском доме и приняли ли вы в целости всю казенную мебель»? Дмитриев был очень щекотлив и раздражителен; такой вопрос показался ему странным и неуместным, и отвечал он довольно сухо. Вы видно меня не понимаете, сказал ему князь: я говорю о – и тут назвал он одного из сенаторов, который был неизменною принадлежностью каждого министра юстиции и его то причислял он в мебели казенного дома.

Николай Семенович Мордвинов, один из старейших и ближайших друзей отца моего, у коего в доме он со всем семейством однажды останавливался и прожил несколько времени, проездом в Петербург. Он и тогда уже имел эти распущенные седины, которые до глубокой старости придавали особенную прелесть и красивость его свежему и юно-старческому лицу. Ханыков, воин, поэт и дипломат. Он более и удачнее писал по французски, но в Аонидах Карамзина встречаются и Русские стихи его, помнится – на смерть брата, не чуждые дарования и согретые сердечною теплотою. Он очень был остер и любезен, но и очень некрасив, а между тем очень занять собою. Беда, говорили о нем, когда в разговоре глаза его попадут на зеркало: тут прости все любезности и ум его! Он начнет охорашиваться и чтобы опять привести его в себя, нужно собеседнику его лавировать его от зеркала.

Князь Белосельский. Человек умный, до высшей степени любезный, ума образованного, но одержимый недугом метромании; он прославился своими эксцентрическими Французскими стихами. На Русском языке много шума наделала опера его «Олинька». В царствование Императора Павла была разыграна она на домашнем и дворовом театре Столыпина. Поэтические и другие вольности были доведены в ней до самых крайних пределов, так что вся присутствующая публика пришла в соблазн и негодование. Это был настоящий драматический гвалт: дамы с ужасом выбегали из залы, и скоро весь город наполнился молвою об этом представлении. Слухи об этом соблазнительном происшествии дошли до Петербурга, и от правительства потребована была рукопись этой оперы. Испуганный князь Белосельский прибежал в приятелю своему Карамзину и просил его кое-как и на скорую руку очистить текст от слишком скоромных выражений и заменить их другими более приличными. В таком экспургационном виде рукопись немедленно отправлена в Петербург. И концы в воду: тем дело и кончилось. Автор и содержатель театра Столыпин спасены от дальнейших взысканий. Очищенная опера была после напечатана и должна составлять ныне литтературную редкость. Князь Белосельский был нравственною физиологическою загадкою. И до него, и при нем, и после него видали умных людей и вместе с тем плохих стихотворцев; но у него, по известному выражению П. В. Мятлева, первые три пальца правой руки одержимы были горячкою, когда он брался за перо. Мне сказывали, что в раннем детстве моем я был с ним в переписке, и что он называл меня своим поэтом. Это для меня предание доисторическое. Но помню, что он всегда был ко мне очень ласков.

Федор Иванович Киселев (родной дядя графа Павла Дмитриевича). Еще вижу пред собою львиную голову его, о которой могут дать некоторое понятие портреты Мирабо, тем более, что и его лицо было изрыто оспою. Помню Владимирскую звезду 2-й степени на его фраке, знак отличия, который в то время был еще довольно редок. Он человек был пылкий и страстный, между прочим, к карточной игре, которая раззорила состояние и здоровье его. Он целые ночи просиживал за картами. Тогда вели в Москве крупную, азартную игру. У нас в доме по вечерам также играли много, но единственно в коммерческие игры и преимущественно в бостон, бывший в общем употреблении. Кто-то сказал, что в этой игре имеешь дело с двумя врагаки и одним предателем, т.-е. с тем, который вам вистует. Киселев был остер и резок на язык: в словах и шутках его отзывалась острота и шутка, совершенно Русского свойства, что тогда встречалось часто. Французская шутка обыкновенно отвлеченна и улетучена: она ударить в голову, пощекочет мозг и тут же выдыхается, как шампанское вино; Русская шутка полновеснее: ее почти всегда можно представить в лицах; в ней, если она удачна, должно быть всегда что то живописное и драматическое. Оттого она и более живуча. Русская шутка не берет сразу; ей нужно несколько устареть и частыми повторениями войти в свои права. Это доброкачественное вино, которое и на первый год вкусно: но чем дальше, тех лучше и разъемистее. Мне часто хотелось составить новую Россияду из шуток, поговорок, острых слов, запечатленных особым руссицизмом. Есть некоторый склад ума, некоторое балагурство, краснобайство, которое так и пахнет Русью, и этот запах чуется не только в том, что называется у нас народом, – нет, не во гнев будь сказано оплакивающим разъединение высшего общественного класса с низшим, как будто не всегда и не везде развивалось и должно в некоторой степени развиваться такое историческое разъединение – нет, этот склад, этот норов Русского ума встречается не только в избе, на площади, на крестьянских сходках, но и в блестящих салонах, обставленных и проникнутых принадлежностями, воздухом и наитием Запада.

Мы упомянули выше, что Киселев, многими любимый и уважаемый, был нрава несколько крутого и желчного, следовательно имел и недоброжелателей. «Отчего это, Федор Иванович, многие вас не любят?» кто-то спросил его. – A почему же всем любить мейя? отвечал он: разве я червонец? – Однажды предлагали ему войти в масонскую ложу. Мне известно, отвечал он, что масоны разделяются на две степени – на биратусы и на донатусы: в числе первых быть не хочу, в числе последних – и подавнее.

Вскоре по возвращении из армии, после заключения Тильзитского мира, кн. Дм. Ив. Лобанов-Ростовский говорил однажды при нем, на вечере у отца моего: «странная судьба моя! Живу себе преспокойно на своем винном заводе и занимаюсь хозяйством. Вдруг получаю Высочайшее повеление явиться в армию и тут-же подписываю прелиминарии Тильзитского мира». – Да, в самом деле, очень странно, возразил Киселев, прикладывая правую руку к щеке своей – что бывало обыкновенным движением его, когда он готовился выпалить красным или острым словцом: «если после подписания этих прелиминарий сослали бы вас на завод, то оно было бы понятнее». – Кстати о Лобанове. Я слышал от него, что за обедом у Наполеона разговорились о Екатерине Великой. Наполеон много его расспрашивал о ней. Князь Лобанов уже в её царствование был действующим лицом, – он, как все современники и сослуживцы его, признательно и горячо предан был её памяти. У него при рассказе навернулись слезы на глазах. Наполеон это заметил и сказал: «Видишь, Бертье, как Русские любят и помнят своих царей». В подписании упомянутых прелиминарий кн. Лобанов оказал удельную находчивость: Французский уполномоченный подписал: Berthier, prince de Neufchâtele. Лобанов, чтобы не отстать от него, подписал: Lobanoff prince de Rostoff.

После Киселева упомянем о Павле Никитиче Каверине. Вот тоже был коренной Русский ум, краснобай, искусный и живописующий рассказчик. Он долго был обер-полициймейстером: знавал многих и многое, чего другим не удавалось знать. Все это изощрило ум его, тонкий и проницательный от природы. Он был в приятельских сношениях с Карамзиным и Дмитриевым и близкий человек в доме нашем. Карамзин всегда с уважением упоминал об одном случае, который хорошо характеризует и его нравственные качества. Незадолго до вступления неприятеля в Москву, граф Ростопчин говорил ему и Карамзину о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя. Каверин совершенно разделял мнение его и ободрял с приведению в действие. А между тем у небогатого Каверина все достояние заключалось в домах, кажется в Охотном ряду, которые отдавались в наем под лавки Московским торговцам. После детского знакомства моего с ним, я имел случай сблизиться с ним в зрелых летах моих; я часто уговаривал его составить на досуге записки свои. Не знаю, исполнил-ли он мое желание.

Сюда просится еще одно лицо, также отпечаток Русский и в старину известный остротами, балагурством и проказами своими Копьев. Он также был из близких людей в доме нашем и даже когда-то в нем жил. В это время и вследствие некоторых обстоятельств он крепко озаботил и напугал отца моего. Копьев помолвлен был на богатой невесте: однажды на вечере заснул он, сидя возле неё; пробуждение было несчастное. Обиженная невеста отказала ему. Он был в отчаянии и говорил о самоубийстве. Несколько дней родитель мой и приставленные к нему люди день и ночь караулили его, Все обошлось благополучно. Помню одну сцену, которой в детстве я был свидетелем: за ужином у нас, где посторонним был один Копьев, он вероятно о чем-то и о ком-то похвастался: подробностей не помню. Отец мой сказал ему что-то в этом роде: «ну, полно Копьев! как же это могло быть так? Ты тогда был еще молодым и неизвестным человеком, едва вступившим в свет и в службу. A тот – чуть-ли не шла речь о Петре Васильевиче Мятлеве, – был уже и в чинах и занимал почетное место в обществе». Оскорбленный Копьев вскочил из-за стола и сказал: «видно, князь, вы судите о людях по чинам: если так, то не иначе возвращусь к вам до дом, как в генеральском чине», – и выбежал из комнаты. Этот упрек, который вовсе не мог метить в отца моего, не смутил его, и он очень смеялся выходке Копьева. Дело в том, что как и было: спустя несколько лет, Копьев явился генералом в Москву и в дом отца моего, который, разумеется, принял его, как ни в чем не бывало. После и гораздо позднее вторично встретился я с Копьевым. В нем были еще кое-какие замашки осгроумия, но уже не было прежнего пыла и блеска. Дело в том, что если Русская шутка не стареет, то Русские шутники, как и все другие люди, могут легко состареться. Копьев имел довольно значительное лицо: он был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил и вместе с тем отчеканивал слова свои каким-то особенным ударением. Копьев написал комедию: «Лебедянская ярмарка». Вероятно, в свое время имела она некоторый успех, по крайней мере в детстве моем слыхал я некоторые повторяемые из неё шутки.

Граф Лев Кириллович Разумовский. Вот верный тип истинного и благородного барства. Одна уже наружность его носила отпечаток аристократии: высокого роста и приятного лица; поступью, стройными движениями, вежливостью отличался в образованной и вежливой среде своей. Он смотрел, мыслил, чувствовал, действовал барином. Ум, образованный учением, чтением и любовью во всему прекрасному, нрав мягкий и доброхотный, – в то время, по Французским поговоркам, говорили: «poli comme un grand seigneur» и «insolent comme un valet». Подобная оценка может служить вывеской старого общества и едва-ли не за ним исключительно осталась. Помню, как в детстве радовался я ловкости, с которою, приезжая он к нам зимою, кидал он в первой комнате на стул большую белую муфту свою. В молодости своей был он сердечннком и счастливым обожателем прекрасного пола. Дмитриев рассказывал мне, что когда они по Семеновскому полку дежурили вместе на гауптвахте, он поминутно получал и писал цидулочки на тонкой душистой бумаге. Впоследствии, в доме своем на Тверской, ныне знимаемом Английским клубом, и в своей подмосковной, известном Петровском-Разумовском, он жил открыто, давал балы, концерты, спектакли и радушно угощал Москву. В доме его был зимний сад, богатая библиотека и красивые произведения художеств – картины, статуи. Он в детстве моем особенно ласкал меня, всегда вступал со мною в разговор, повторял другим мои так-называемые острые детские слова, что, разумеется, льстило моему раннему самолюбию и привлекало меня к его личности. Однажды очень смеялся он ответу моему на вопрос: как доволен я Немецким своим дядькой, который – будь сказано между нами – немного попивал: Il est bon, mais il cultive trop la vigne du seigneur. Позднее опять встретились мы с ним в жизни, я по преданиям, и по сочувствию был с ним, не смотря на разность лет, в приятельских сношениях. Впрочем, могу сказать, что я имел счастье воссоздавать эти наследственные связи и с некоторыми другими приятелями родителя моего. В молодости моей я не чуждался беседы с стариками; в зрелых летах и в старости равно сближался я с молодежью. Это, так сказать, расширяло круг жизни моей и обогатило меня многими впечатлениями и воспоминаниями.

Граф Бутурлин. Я уже упоминал о нем, как о знаменитом библиофиле. Еще были у него два особенные свойства, а именно: лингвистическое и топографическое. Не только знал он твердо многие европейские языки, но и различные их областные наречия. Он был в свое время маленький Меццофанти. Никогда еще не выезжавши из России, он хранил в памяти планы первейших столиц и городов в Европе, со всеми зданиями, площадями, улицами и закоулками. Это служило часто поводом к забавным мистификациям над иностранными путешественниками, посещавшими Москву. Он закидывал их своими сведениями и выдавал себя за человека, объехавшего Европу и обратившего долгое и рачительное внимание на приобретение этих разнообразных и мелочных сведений. Каково же было изумление слушателей, когда узнавали они, что этот полиглот, что этот наблюдательный странствователь никогда не переступал Русской границы.

Князь Андрей Иванович, находившийся в дружбе с замечательными современниками своими и со старшими, был очень приветлив и к молодежи, которая ему сочувствовала и уважала его. Из числа молодых людей назову князя Петра Петровича Долгорукова. Он был генерал-адъютант Императора Александра Павловича и любимец по восшествии его на престол. Но не долго пользовался он своим счастьем и умер в молодых летах. По бабке моей, жене князя Ив. Андреевича, урожденной Долгоруковой, мы находились в родстве с этою фамилиею. Ныне семейные узы значительно укоротились. Не смотря на свою молодость, Долгоруков был, так-сказать, представителем или предтечею того, что после начали называть ультра-русскою партиею; ненавидя властолюбие Французов и особенно Наполеона, он быль – сказывают – одним из сильнейших побудителей войны, которая несчастно запечатлена была Аустерлицким сражением. Наполеон (не помню в точности, где и когда) не пощадил князя Долгорукова, упрекая Императора Александра, что он поддается побуждениям и советам молодых, неопытных людей, его окружающих. Готовясь к войне 1812 года, Государь писал Чарторижскому: esprit publique est excellent, en différant essentiellement de celai dont vous avez été témoin: il n'y a plus de cette jactance, qui faisait me briser ennemi. В этих словах может быть есть обратный намек на Долгорукова. Вижу словно теперь, как князь Долгоруков в самый день коронации приехал к нам вечером, вероятно, прямо из дворца, в полном мундирном облачении. Долго длился разговор его с отцом с глазу на глаз. Родитель мой, хотя никогда не пользовался отменною милостию Императора Павла, на которую так был он щедр с некоторыми лицами, и хотя никогда не принадлежал к так-называемой Гатчинской партии, был однакож, как говорится, на хорошем счету у Императора. Сам же он предан был ему глубоко и горячо. Мы уже сказали, что в молодых или отроческих летах был он приближенным к обществу молодого цесаревича. Знавшие коротко внутренния качества Императора, например, Нелединский, мой родитель и другие, достойные уважения и доверенности люди, отзывались всегда о нем с живым и особенным сочувствием. Они могли жалеть о некоторых действиях и явлениях его правления, но всегда отдавали справедливость природным, прекрасным его чувствам и правилам. Помню, как родитель мой поражен был известием об его кончине и от скорби занемог, как Нелединский, не иначе, как со слезами на глазах, воспоминал и говорил о. нем. Вероятно, разговор Долгорукова с родителем моим имел предметом последние события и виды и надежды на те события, которых можно было ожидать при новом царствовании.

Граф Никита-Петрович Панин. Довольно живо помню его холодное и несколько строгое лицо. Во время учреждения первой милиции был он избран Смоленским дворянством в областные начальники. Император Александр не утвердил этого выбора; вследствие того возникла переписка. Письма графа Панина отличались резкостью выражений. Их читали у нас в доме, и мой отец резюмировал их выражением также не совсем парламентарным, которого я тогда не понял, а теперь не могу поверить. Граф Панин редко являлся в Москву. После отставки, не имея позволения жить в Петербурге, он жил почти безвыездно в своей деревне (Смоленской губ.). Он был страстный охотник, и охота его была устроена на иностранную богатую руку. Вероятно после его должно было остаться много любопытных и важных бумаг, как собственно им собранных, так и документов исторических прежнего времени и писем к отцу его графу Петру Ивановичу, одному из замечательнейших лиц царствования Екатерины Великой. В книге моей о Фон-Визине мельком упоминаю о нем и о сокровищах, которые могли сохраниться в его семейном архиве. Помню о переписке графа Никиты Петровича с графом Ростопчиным, напечатаяной, кажется, во Французском Монитере. Дело идет о каком-то письме, вероятно найденном Французами в Москве и напечатанном в Париже по приказанию Наполеона. В этом письме, будто писанном гр. Ростопчиным Российскому послу в Лондоне, графу Воронцову, неблагоприятно упоминается о графе Никите Петровиче. Сей последний письменно требовал от графа Ростопчина объяснения и вместе с тем опровержения упомянутых нареканий. Князь Сергий Долгорукий, прозванный Le prince Calembour, потому что он отличался в этой гимнастике слов и мыслей. При сестре моей была старая Французская гувернантка M-lle Perlot. Долгорукий говорил, что нет ей опасения умереть от водяной (perd l'eau). В то время на досуге не стыдились читать Mercure de France и ломать себе голову над разгадыванием шарад и логогрифов, в нем печатаемых. Что-ж делать! Приверженец и поклонник старины, винюсь и каюсь в этом грехе наших отцов. В семейных бумагах нашел я следы игры секретарь и разных буриме. Однажды вечером какая-то загадка в журнале утомила головоломные упражнения собравшихся Эдипов. Но все было безуспешно: сфинкс не давался в руки. Так я разошлись. Поздно ночью, уже к утру, будят отца моего и приносят ему письмо от Долгорукого. Он встревожился я ожидал какой-нибудь беды: может быть Долгорукий внезапно сильно занемог; может быть, вызвал он на поединок и приглашает он друга своего в секунданты. Страшен сон, да милостив Бог. Долгорукий, возвратившись домой, не успокоился и не заснул, покуда, наконец, не напал на сфинкса. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не предупредил его, спешил он заявить отцу моему свою находку. Впрочем, как Долгорукий, как и многие его сверстники, хотя и соревновал с Французами в каламбурах и шарадах, но не менее того храбро дрался против их, когда задавали они другие задачи на решение. Под ядрами и пулями их и сам направляя в них таковые же, стрелял он в них в отечественную войну Французскими каламбурами. Известна шутка его, сказанная после Тарутинского сражения. Он приписывал Наполеону следующее обращение к Кутузову: Vieux rentier sa routine m'a dérouté. Когда разнесся слух, что взят в плен генерал Le Pelletier, он предсказал, что Французы замерзнут в Россия, потому что они потеряли le pelletier général de l'armée franèaise (генерального меховщика Французских войск).

В эту фотографическую перечень просится и князь Александр Николаевич Голицын. В царствование Императора Павла был он сослан в Москву в одно время с Гурьевым (впоследствии министром финансов). Разумеется в ссылке своей были они рады дому отца моего. Князь Андрей Иванович прозвал его le petit commandeur. Родитель мой любил раздавать подобные забавные и невинные прозвища в приятельском кругу своем. Впрочем, это народная и простонародная черта. В деревнях редко встречаешь крестьянина, не имеющего какого-нибудь особого прозвища. Таким образом прозвал он Неаполитанским королем Михаила Михайловича Бороздина, который некогда занимал Неаполь Русскими войсками, находившимися под начальством его. A одного из временщиков царствования Императрицы Екатерины Ивана Николаевича Римского-Корсакова называл он Польским королем, потому что он постоянно носил по камзолу ленту Белого Орла, которая в то время была еще редкостью в России. Князь Голицын был необыкновенно любезный человек и мастер рассказывать на Русском и Французском языке. Он также был живые записки о трех царствованиях. Жаль, что эти записки выдохлись в одних разговорах. Замечательно, что он оставил Петербург и государственную службу еще заживо. В Крымском уединении своем Гаспра, на южном берегу, посвятил он себя исключительно духовной и созерцательной жизни: впрочем, и созерцательной почти в одном духовном отношении, потому что не мог он любоваться прекрасной горной природою, лишившись в последнее время жизни своей зрения. Но и тут, по свидетельству знавших его, не терял он живости ума и прелести разговора. Это уединение и отшельничество его напоминают примеры некоторых Французских вельмож и светских людей старой Франции, которые также после боевой и страстной жизни, оканчивали дни свои в Port-Royal, или в какой-нибудь другой духовной общине.

Расшевелившаяся память моя выдвигает вперед еще одно лицо, некоторым образом посторонне и случайно принадлежащее к картине, которую уставляю. Но оно относится к той же эпохе и было у нас домашнее. Одна черта из жизни его, мне памятная, так оригинальна, что стоить привести ее. Речь идет о музыканте M-er George, кажется, Англичанине. По назначении князя Андрея Ивановича генерал-губернатором, семейство наше, т.-е. матушка с детьми и другими домашними лицами, ехали мы в Нижний-Новгород в большой линейке. Тогда взыскательности комфорта мало были известны. Ночью кто-то просыпается и видит, что соскочил кожаный фартук с линейки, а место, занимаеное матерью моей, пусто. Общий испуг: все спрашивают: да где же княгиня? Уж несколько минуть, что она упала – отвечает Жорж с невозмутимым британским флегмом. По счастию обошлось благополучно: матушка не ушиблась. Падение её и слова Жоржа возбудили общий смех, который всегда повторялся в доме нашем при рассказе об этом происшествии.

Еще одно последнее сказание, тоже вставка, но в котором я разыгрываю если не действующую роль, то страдательную. В первых годах моего детства (мне было тогда года 4 или 5) был при мне в должности дядьки Француз La Pierre. Не знаю, какие были умственные и нравственные качества его, по крайней мере мне памятно, что он не грешил потворством и баловством в отношении к барскому и генерал-губернаторскому сынку. Видно, привиллегии аристократии, против которых так вопиют в наше время, не заражали тогда детей своим тлетворным влиянием. Дело в том, что господин Лапьер, не помню именно за что и про что, секал меня бритвенным ремнем. Лет 30 спустя, бывши в Нижнем-Новгороде, заходил я в дом, тогда нами занимаемый. В нем отыскал я впрочем не памятью сердца, а разве памятью чего-нибудь другого, или чуялось мне, что, отыскал я комнату, в которой подвергался я этим экзекуциям. Но я не злопамятен. Признаюсь, не разделяю благородного негодования, которым воспламеняются либералы и педагоги-недотроги, при одной мысли об исправительных розгах, употребляемых в детстве. Во-первых, судя по себе и по многим из нашего сеченого поколения, я вовсе не полагаю, чтобы телесные наказания унижали характер и достоинство человека. Все эти филантропические умствования по большей части ни что иное, как суемылие и суесловие. Дело не в наказаниях, а дело в том, чтобы дети и взрослые люди, подвергающиеся наказанию, были убеждены в справедливости наказателя, а не могли приписывать наказание произволу и необдуманной вспыльчивости. Не признаю сечения радикальным пособием для воспитания малолетних: но и отсутствие розог не признаю также радикальным способом для нравственного образования и посеяния в детях благородных чувств. Эти благородные чувства могуг быть равно посеяны и с розгами, и без розог. Но при нашем, отчасти при материальном сложении, страх физической боли особенно в детстве имеет, без сомнения, значение свое. К тому же разве одни розги принадлежат к телесному наказанию? Разве посадить ребенка или взрослого человека на хлеб и на воду не есть также телесное наказание? A запереть провинившагося в школьный карцер или в городскую тюрьму не то же телесное наказание? A заставить ленивого и небрежного ученика написать в рекреационные часы несколько страниц склонений или спряжений – неужели и это духовное, а не прямо телесное и физическое наказание? При нашей немощи, при погрешностях и пороках, которым зародыш находится и в детстве, при страстных и преступных увлечениях, которым подвержена человеческая природа, нам нужен тем или другим способом действительный, воздерживающий нас страх. Этот необходимый внутренний нравственный балласт ныне многие хотят бросить за борт. Они хотели бы изгнать всякий страх из детства, из взрослых людей, из политического и гражданского общества. Они хотели бы уничтожить страх на земле, и вне и выше земли. Известная аксиома: дайте воле идти (laisser faire, laisser passer), которую экономисты прикладывают к материальным силам и движениям промышленности и торговли, может быть, еще имеет свой смысл и свою пользу в этом отношении; но неблагоразумно, нелепо хотеть приспособить ее к нравственным и духовным силам человека. Нет спора, что без страха, без этой, так-сказать, внутренней оглядки, с этой дикою и необузданною безнаказанностью, без этого полновесного балласта, который служит уравновешиванием и охраною, можно идти легче и уйдти далеко. Но как и куда? вот вопросы, о которых стоить поразмыслить.

Не умею сказать, каким образом не задолго до кончины отца моего попал на житье в нам в дом старый итальянец Ротонд Батонди. Он был большой чудак и вероятно несколько тронутый. В течение нескольких лет, которые провел у нас, мы не могли дознаться происхождения его и обстоятельств его жизни. Он или умышленно скрывал, или вследствие какой-нибудь болезни, или крутого переворота в жизни, утратил сознание о себе. Одним словом, отшибло память ему. Мы всегда подозревали, что он играл некоторую роль во Французской революции. По крайней мере, ее единственно знал он, хотя ошибочно и скудно, и в разговоре своем усвоил себе её фразеологию. Впрочем, чтобы ни было прежде в жизни его, в настоящей был он очень добр, кроток и всему нашему семейству предан. Даже был он любим домашнею прислугою нашею и Остафьевскими крестьянами, хотя Русское простонародье не очень жалует и любит чужеземных приживалов обоего пола на хлебах у барина. Был он большой охотник читать газеты и занимался политикой по своему, или, лучше сказать, по обычаю многих, которые слепо верять своей газете и вкривь и вкось судят о событиях и слухах. Обыкновенное заключение политических сведений его было il у а quelque chose sur le tapie. Мы уже сказали, что исключая эпохи 93-го года, которую вероятно знал он на деле и по опыту, он не имел ни малейшего понятия ни о природе, ни о мире его окружающем. Карамзин удивлялся и часто смеялся его всеобщему неведению; он не знал имени ни единого дерева, ни единого растения: точно родился он вчерашнего дня. Между тем он вовсе был не глуп и даже имел некоторую проницательность и оригинальность в понятиях и в способе их выражения, Он был роста высокого, очень толст, с чертами в лице довольно правильными и выразительными. Разумеется, он не знал и лет своих; но по видимому был он лет 60. Бывало перед самым ужином выходил он из своей комнаты и являлся в столовую с красной скуфейкой на голове – вероятно, воспоминанием о прическе своей во время оно – и с зажженною копеечной свечкою в руке. Явившись, снимал он скуфейку, гасил свечку, и обыкновенно пред собравшимися гостями начинал читать собственные философические, а иногда о современной политике рассуждения, набросанные на лоскутке бумаги. Что была за философия, что за изложение, что за слог, о том и говорить нечего. Но все было оригинально, часто нелепо и всегда забавно. Карамзин вообще не был хохотлив, но не редко и он заливался веселым и добродушным смехом, при выходках его изустного и письменного витийства. За ужином Батонди был разумеется мишенью всяких шуток и мистификаций. Князь Лобанов, Нелединский и другие более или менее принимали в них деятельное участие. Одному Киселеву это не нравилось: «только и был дом – говаривал он – дом князя Вяземского, в котором можно было предаваться удовольствиям разумного и занимательного разговора; а теперь и тут завелись домашним медведем и все только и занимаются что травлею его».

И признаться должно, травля иногда была беспощадная. Но медведь не унывал и не сдавался. У Батонди выдавались нередко выходки довольно удачные. Однажды сказал он князю Платону Александровичу Зубову: «послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекой и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение».

Одна милая дана казалось неравнодушна была ко вниманию к ней молодого гвардейского офицера, приехавшего из Петербурга. «Как странно играет нами судьба – сказал он ей при многолюдном обществе – некогда имели вы в рукаве своем (французское выражение dans la manche) несколько министров, а теперь вы сами попали в рукав молодого поручика».