Текст книги "Старая записная книжка. Часть 3"

Один заграничный мой приятель, которому я сообщал их, отвечал мне, что если бы от него зависело, он разослал бы мои стихи во все армейские штабы и всем губернским предводителям и уездным исправникам.

А шутки в сторону. Не только в Европе забыли, но боюсь, что и в России мало или худо помнят наш православный 12-й год. Надеюсь на вас, что вы будете для всех живым и красноречивым преданием. Надеюсь и на левшу вашу, которую оторвало французское ядро, и на ваш французский девиз: fais ce que dois, advienne que pourra (делай, что следует, и пусть будет, что будет). Робеть нечего: увечье не стыд и не смерть. Потерпим и напоследок свое возьмем.

А крепко начинает попахивать двенадцатым годом. Вместо теплого местечка, которого просил я у вас в последнем письме моем, не придется ли вам опять ссудить меня конем, как под Бородином? Жаль очень было выехать из Венеции.

Не знаю, напечатаны ли в Инвалиде стихи мои на Синоп и на Кадык-Лар. Посылаю и их кстати, или некстати. По принадлежности, отправил я их военному министру, но ни слуху ни духу о них не имею. Авось министр Безрукий примет их милостивее министра Долгорукого.

* * *

Графине Блудовой

Карлсруэ, 1 февраля 1854

В одно время узнал я от нашей приятельницы Эрнестины Федоровны Тютчевой о вашей сердечной тревоге и о вашем успокоении, то есть о болезни и, благодаря Бога, о выздоровлении почтеннейшего графа Дмитрия Николаевича… Спешу, любезнейшая графиня, от души поздравить вас, что вы благополучно перешли тяжкие дни испытания и, надеюсь, наслаждаетесь ныне ясным спокойствием, которое оправдали и подтвердили мои надежды и сердечные желания.

Вот и мы теперь, хотя иногда со скукой пополам, вкушаем тихое спокойствие в мирном Карлсруэ. Здесь даже и восточный вопрос, на который нельзя добиться ответа, мало волнует умы, или, по крайней мере, гораздо менее, нежели в других местах. Вся политика немцев заключается в одном страхе, чтобы как-нибудь французы их не побили. Далее и выше этого они ничего не видят. Этот страх их привычка и, следовательно, их вторая натура, если, впрочем, не первая. Пока французы не грозятся перейти через Рейн, они на все смотрят хладнокровно.

Впрочем, не подумайте, что я здесь скучаю. Грустно было мне расстаться с Венецией, в которую влюбился я по уши, но рад, что зажил здесь несколько семейной жизнью. К тому же я так часто бешусь на события, на газеты, что и при других условиях не имел бы я времени скучать. Изливаю желчь мою русскими и французскими чернилами, прозой и стихами. Пишу статьи для иностранных журналов и стихи для Инвалида, которые, не знаю какой судьбой, попадают всегда в Северную Пчелу. Жду случая воспеть и князя Горчакова, но он что-то не напрашивается на мои стихи. Я готов, но, кажется, он не готов.

Грешный человек, часто вспоминаю известные стихи отца его и, применяя их к сыну, говорю:

 
И наконец я зрю в Валахии родной
Движений тысячу, а битвы ни одной.
 

Но вот и я неправ и попутал меня лукавый. Сержусь на журналы, которые врут ахинею, толкуя о том, чего не знают, а сам делаю то же. При первом случае готов я принести повинную голову и рад буду доказательству, что мое нетерпение было неблагоразумное и несправедливое. Но войдите и в наше положение. Мы здесь не знаем ничего о том, что делается в России. Какое дается там направление событиям, как там судят о них. Иностранным газетам не верим, а все-таки они смущают нас. Дорого дал бы я послушать графа Дмитрия Николаевича Тютчева. Мы здесь с сыном толкуем до упаду, переворачиваем эту материю на все стороны и все не можем добиться толку и узнать положительно, что лицо и что изнанка.

Последние стихи мои, вероятно, уже вам известны. Но несмотря на то, позвольте мне поднести их вам. Я с большим удовольствием читал петербургские стихи о русской машине. Не Мальцева ли? Подбейте Тютчева подать голос в этом деле и написать опровержение по-французски всех бредней не только журналистики, но и Кларендона, и г-на Дрянь-да-и-лыс, как парижский Яков Толстой переводил на русские нравы имя Droyn de Lhuys.

Простите мне, что я так заговорился. Прошу передать мое душевное почтение графу принять уверение в моей особенной и неизменной преданности.

* * *

6-е. Вчера был я у гоф-дамы Freystedt. Она была при маркграфине, матери императрицы Елисаветы Алексеевны, и помнит отъезд ее в Петербург. Елисавете Алексеевне было тогда 13 с небольшим лет, а сестре ее, которая была вместе с ней отправлена, менее 12.

Она читала мне несколько выписок из писем ее из Таганрога к матери, после кончины императора. Они чрезвычайно трогательны выражением скорби, покорности. Упоминая, как особенно в последнее время душа его прояснилась, возвысилась, еще более умягчилась любовью и благостью, она говорит, между прочим, что его душа просилась в вечность. Буду просить копии с этих выписок.

Старушка Фрейштедт знавала и помнит Шишкова, с которым игрывала она в бостон в Карлсруэ. Шишков, в записках своих о 1812 г. и о следующих годах, говорит о пребывании своем в Карлсруэ.

По одному из писем императрицы видно, что она не соглашалась возвратиться в Петербург и отклонила предложение императрицы Марии Федоровны занять прежние покои свои в Зимнем дворце. Из Карлсруэ выехала она в Стутгарт, но, подъезжая к городу, встретила посланного ей от короля, который просил ее не ехать далее. Она не могла постигнуть причины тому и только позднее узнала, что в этот самый день скончалась королева Екатерина Павловна, к которой ехала она для свидания. Я в то время приезжал из Варшавы в Петербург, и при представлении моем императору говорил он мне с благодарностью о сердечном участии, принятом Карамзиным в скорби его. Для характеристики времени и общества можно заметить, что по случаю траура, наложенного при дворе, в городе не давали балов, но на вечерах танцевали без музыки, между прочим у князя Федора Сергеевича Голицына.

* * *

13 (25) февраля. Представлялся сегодня маркграфу Вильгельму. Добродушный и благоразумный старик.

Он взят был в плен в Лейпцигском сражении и тогда в первый раз видел императора Александра. Он признался мне, что это знакомство в подобных обстоятельствах было для него довольно затруднительно и неприятно; но император ласковым приемом своим тотчас ободрил его, оценил справедливо критическое положение Баденского герцогства, которое не могло уже действовать независимо, имея Францию на плечах своих.

После был он под командой Витгенштейна, против которого сражался в России. В 1816-1819 годах был он в Петербурге. Благодарно предан памяти Александра и глубоко уважает императора Николая, которому, по словам его, не прощают, что в 1848 и следующих годах был он оплотом против революционного потока и что он в Венгрии нанес смертельный удар революции. Я обещал сообщить ему брошюрку Базили.

Первая статья моя из J. de Francfort перепечатана в J de St.-Petersbourg и в Independance. Вчера отправил Independance перевод в прозе петербургских стихов: «Вот в воинственном азарте». Разумеется, перевода не напечатают, а все-таки лучше подразнить этих негодяев.

15-е. Получил милый, скромный ответ Нахимова на письмо и стихи мои. Получил ответ от Дмитрия Бибикова. Он, между прочим, говорит, что оба мои стихотворения напечатаны по повелению государя. В Independance Beige, 2 марта, напечатан мой перевод песни Вот в воинственном азарте. Удивляюсь храбрости редакции. Песня подымает на смех лже-Наполеона; а во Франции смех сильнее и опаснее рассуждения. Но, право, и я заслуживаю георгиевский бумажный крест за мои партизанские наезды в журналы.

* * *

Северину

Карлсруэ, 13 (25) марта 1854

Горчаков сообщил тебе, любезнейший друг, стихи мои на 1854 год и К Ружью! А вот еще четыре новинки, ему неизвестные, которыми можешь поделиться с ним. Ты видишь, что я по примеру твоему не унываю. Из газет знаю, что и ты в пользу православных наших воинов принес богатые и звонкие рифмы. Спасибо! Надеюсь, что и этому примеру, тобой данному, последуют твои собратья.

Не знаю, оттого ли, что придаю себе бодрость рукопашными стихами моими, или от чего другого, но plus j'approche du terme et moins je le redoute. Хотя мы с тобой новых французов не любим, а все-таки воспитанием и памятью мы старые французы, а потому не удивишься ты цитате моей из Chaulieu.

Но в самом деле, нельзя отвергать руки Провидения в событиях, которые готовы совершиться перед нами. Как люди ни страшны, ни злы, ни безумны, а тут действует сила свыше человеческой. Он гонит, стремит противников наших.

Куда? Вероятно, в бездну, если только Бог поможет нам устоять и ни на какие уступки не поддаваться.

Разумеется, надобно нам будет терпеть; если вытерпим до конца, то неминуемо оттерпимся. Я говорю: русский человек и задним умом, и задним оружием крепок. Мы никогда сразу не управимся. Дело французов вершки хватать. Наше выжидать и у моря ждать погоды.

А читали ли вы, ваше превосходительство, статьи Ветерана 1812 года в Journal de Francfort и угадали ли, что это аз грешный и недостойный кидаюсь в борьбу не на живот, а на смерть с вашими политическими и кабинетными знаменитостями; у меня еще изготовлено несколько подобных статей и начаты другие, которые хочу все вместе отпечатать особой книжечкой. Жаль, что из того прока не будет и никого не вразумлю. Но каждому дан здесь свой удел и свое орудие, мне дано перо – и валяй!

21 марта (2 апреля). Вчера был я в первый раз в жизни в Баден-Бадене. Познакомился с могилой Наденьки, и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский. Ездили на развалины древнего замка.

* * *

Карлсбад, 16 июня. Сегодня Карлсбад мне опостылел. Утром на водах видел я князя Воронцова, сидящего между двумя леди. Ланскоронский сказал Бибеско, что пишут из Вены, что Россия принимает предложения Австрии и выводит войска свои из княжества. Сам Бибеско, завидя старую курву княгиню Эстергази, подбежал к ней с приветствиями: vorte altesse и проч. Хорошо, что я уже перестал пить воды, а то все нынешнее питье бросилось бы мне кровью к сердцу. По мне лучше проиграть три сражения, чем уступить Австрии. Надеюсь еще, что это ложный слух.

* * *

Князь Воронцов дал мне на прочтение биографию Котляревского, написанную Сологубом. Больно читать в нынешних обстоятельствах. Что за время! Разумеется, и ныне не менее храбрости, самоотвержения, но все это жертвы, а тогда и счастье венчало неустрашимые подвиги. Какой-то дух уверенности, удачи, победы носился в воздухе и всех одушевлял.

* * *

Граф Александр Иванович Апраксин приехал однажды ко мне с просьбой замолвить о нем доброе слово Дашкову, тогдашнему министру юстиции, для назначения его сенатором, по ходатайству, кажется, графа Бенкендорфа. Апраксин числился тогда где-то по министерству финансов.

Дашков отвечал мне, что он точно спрошен был по приказанию государя о возможности удовлетворить желанию Апраксина и дал поэтому ответ стереотипный, даваемый им всегда в подобных случаях, а именно, что он Апраксина лично не знает и потому не может судить о способностях его, но долгом считает повторить, что для возвышения Сената, как того желает государь, должно иметь постоянно в виду, что сколько определение в Сенате людей способных и того звания достойных может привести к сей цели, столько назначение людей, несоответствующих этому званию, должно неминуемо отклонять от предложенной цели и содействовать упадку Сената.

На этот раз желание Апраксина не состоялось. Но после, не знаю уж ни кем, ни как, но, кажется, уже после Дашкова, Апраксин назначен был в Сенат, украшен лентами и звездами. Вероятно, частью способствовало тому появление в свете дочери его, которая красотой своей очень понравилась honny soit qui mal y pense (обладателю высшего британского Ордена Бани, т. е. монарху).

По этому же случаю Дашков сказал мне, что напрасно приписывают ему назначение сенатором по его усмотрению, что он, например, представлял в сенаторы Д.П. Бутурлина, которого полагал он весьма способным занять место в межевом департаменте, и получил отказ на том основании, что Бутурлин никогда не будет принят вновь на службу в нынешнее царствование. Кажется, недовольны были личностью его во время последней Турецкой кампании. Несмотря на то, Бутурлин вскоре после того был определен в Сенат, потом в Совет, произведен в действительные тайные советники. Тут решительно помогли ему жена и Аничковские балы, на которые он не пускал ее без себя, а его не приглашали, как отставного.

Впрочем, успехи его по службе и по другим отношениям небезосновательны. Он человек был умный и со способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводит людей везде и всегда. Мало кто имел бы столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время Испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума его и мнениям, цельным и порешенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барыней 17-го столетия, по поводу драмы, которую представляли на Александрийском театре, и вследствие понятий его отсталых. Это последнее прозвание придал ему, кажется, граф Николай Гурьев; по крайней мере, от него первого услышал я о нем. Еще можно было бы прозвать его Бутурлиным-цензором, потому что, вероятно, ему обязаны учреждением той высшей и ретроспективной цензуры, которой назначен он был председателем.

* * *

Вообще у нас замечается, что люди умные мало способны к службе, а люди к ней не способные, когда и бывают они умны, как-то отрекаются от ума. Первые заносятся в превыспренние, затевают меры и преобразования неудобоприменяемые; другие тащатся в колее формальностей и канцелярской очистки бумаг. Выбор правительства очень затрудняется в тех и других. Но это доказывает, что должно изменить самый состав и дух службы нашей и найти среднюю дорогу, по которой могли бы идти рядом умственная деятельность и порядок, или предание.

* * *

«В деле не был, а Георгия получил» (приписывают Меншикову).

* * *

Мы слишком уже начали промышлять чудесами. И в официальных донесениях, и объявлениях, и в частных известиях все сбивается на этот лад. И в спасении Одессы чудо, и в крушении Тигра, и в Соловецком монастыре – все то же. Мы должны благодарить Бога за милосердие Его и за каждую нашу удачу и за каждое наше избавление от предстоящей беды, но не имеем права по собственному нашему произволу провозглашать чудеса.

Если на то пойдет, то как же не спросить: почему же в Бомарзунде не явилось чудо и наш тысячный гарнизон не мог устоять против неприятеля, в десятеро его сильнее, а если считать и флот, в 30, в 40 раз его сильнее.

Теперь уж и в Измайловском пожаре не обошлось без маленького, но неминуемого чуда. Полицейские Ведомости доносят, что между лесами, окружавшими строящийся дом, стояла мачта, на верхней части которой был крест, обыкновенно водружаемый при закладке строения, и, продолжают они: «Тут излишни всякие рассуждения, всякие объяснения: все сгорело, крест уцелел. Этот замечательный случай, – говорит донесение полиции, – имеет глубокий смысл, который будет понятен каждому христианину». Дело в том, что и Галахов по своей полицейской части хотел тоже иметь свое маленькое чудо. Статья Погодина о нападении на Соловецкий монастырь – сущая проповедь, но как нет в нем апостольского призвания, то и выходит, что проповедь его совершенно неуместна.

* * *

29 августа 1854. Вчера проезжал через Стутгарт Гакстгаузен, и я провел с ним вечер у Титова. Он говорил, между прочим, что беда в том, что демагоги считают все возможным, а консерваторы находят во всем невозможность. Те все разрушают, полагая, что ничего легче, как все сызнова перестроить, а те боятся до чего-нибудь дотронуться, чтобы все тут же не рушилось. Он упоминал об отзыве Гримма во время Германского парламента: когда сойдутся для рассуждения три профессора, то неминуемо окажется четыре мнения.

* * *

В донесении о вышесказанном пожаре объявляют, что до ста домов сделались жертвой огня и в числе их до 20 каменных, а казенные здания, за исключением нескольких деревянных навесов, все спасены. Признаюсь, желал бы я, чтобы хотя один сгорел, а то невольно приходит на мысль, что за спасением казенных зданий несколько пренебрегли частными собственностями.

* * *

Канштат, 30 августа 1854

В Revue des deux mondes, 15 августа, преглупая статья Saint Rene Taillandier о немцах в России. Говорится тут, между прочим, о Чашникове, директоре Митавской гимназии, который ставил Ломоносова выше Шиллера, потому что этот сын капитана, в ранге майора, едва ли был выше отца своего чином, а Ломоносов сын рыбака, дослужился до статских советников и имел пять знаков отличия.

* * *

Неудивительно, что император австрийский поспешил побрататься с нынешним Наполеошкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 г., после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме г-же Помпадур: ma cousine.

* * *

Silhouette, министр финансов, в царствование Людовика XV, начал некоторыми экономическими реформами (например, белье короля и царской фамилии возобновлялось каждые три года; он установил пятилетний срок, позднее Неккер – семилетний), но после года напрасных усилий он оставил свое место. Мода и карикатура овладели его именем: узкие штаны, узкие сюртуки именовались а 1а Silhouette; профильные портреты черной краской – силуэтами, и это имя за ними осталось.

* * *

Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем.

* * *

Пишут из Петербурга принцу Ольденбургскому: «Смерть Корнилова всех крайне поразила и огорчила. Он ранен ядром в левый пах и жил после того малое время. Последним словом его было к солдатам предсмертное завещание защищать отечество и умереть за него, ибо не всем дается утешение умереть за отечество. Государь много пролил слез о нем». Один из его сыновей находится юнкером в эскадре адмирала Путятина, еще есть два сына меньшие.

* * *

Меншиков в своем донесении от 15 октября пишет: «потеря с нашей стороны едва ли значительна, но, к истинному сожалению, велика тем, что генерал-адъютант Корнилов, раненый ядром в ногу, вскоре умер».

Довольно сухо и холодно. Впрочем, ни в каком отношении официальная грамота нам не далась. Это бы еще не беда, только делалось бы дело, да и то как-то идет плохо. По всему видно, что у нас мало сил, – и это непростительно.

Россия истощается для содержания войска, а когда и где войско нужно, тогда и там его нет. Вот более года, что журналы толкуют о нападении на Крым, а подмоги наши подходят туда только теперь, когда неприятель уже занял часть Крыма.

* * *

Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.

У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов.

Очень мило, что жалуются на русский Кобленц, а что же сказать о революционном Кобленце, который Англия питает и согревает за пазухой своей? О русской типографии в Лондоне, в которой печатаются возмутительные сочинения против России и где русские призываются соединиться с неприятелями и восстать против царя? Вот что должно бы отвечать на нелепые требования какого-нибудь Брукера. Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку.

Пора бы всех их, или почти всех, на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят.

Простите и простите или, кстати сказать здесь, как говорят наши купцы: просим прощения. А знаете ли, что соединение двух смыслов в одном и том же слове очень трогательно и имеет глубокое человеческое значение. Прощаясь с кем-нибудь, просим у него прощения за все вольные и невольные оскорбления, неприятности.

* * *

25 ноября 1854. Пишу Якову Толстому по случаю союза, заключенного Австрией с Францией и Англией, о котором говорят газеты. «А что выкинула Австрия? Нельзя еще из газет добиться настоящего толка. Впрочем, во всяком случае, должно полагать, что она точно выкинула и ничего не родила».

* * *

Генерал Пиллер-Пильхау – длинный сухой мужчина. Прежде писал он фамилию свою Пиллер-Пильшау. Кто-то спросил Остен-Сакена, когда сделал он эту перемену? «С тех пор, – отвечал он, – что стали писать не дон-Кишот, а дон-Кихот».

* * *

Великая княгиня Елена Павловна дает по четвергам вечера под именем и приглашением княгини Одоевской. Кто-то назвал их des soirees morganatiques (вечера морганатические). Я было прозвал их вечера псевдонимов – des soirees pseudonymes, но то название лучше.

На обеде, данном в честь Тотлебена в клубе шахматных игроков, нашего академика Якоби поколотили. Веневитинов говорит, что он слышал, что на этом обеде якобы били.

* * *

А. С. Хомякову

С.-Петербург, 16 апреля 1856

Юрий Александрович Нелединский рассказывал мне, что, отправившись когда-то во внутренние губернии, заехал он по дороге к приятелю своему в деревню. Оба были страстные игроки и, разумеется, за картами дело не стало. Хозяин начал метать банк, а гость понтировать, и с таким счастьем, что вскоре выиграл 20000 рублей и, имея правилом никогда не отгибать и не отписывать, поставил он новую карту на 40000 рублей. Банкомет отказался бить; они разочлись, и Нелединский отправился, куда следовало.

На возвратном пути заехал он опять к приятелю, который предложил дать ему случай отыграться. Нелединский согласился; спокойно вынул из кармана сохраненную им колоду карт и также спокойно поставил на прежнюю карту те же 20000 на 40000 рублей. Испуганный банкомет раскричался, уверял, что это дело неслыханное, что нельзя начинать игры с такого значительного куша, и проч. и проч. «Да я и не начинаю, – отвечал Нелединский, – а продолжаю».

Признайтесь, любезнейший Алексей Степанович, что вы поступили с цензурой, как Нелединский поступил со своим банкометом. Но разница та, что цензура не свободный банкомет и что, в настоящем случае, не была она властна дать вам поставленную вами карту, а обязана была ее побить, добить и убить.

Она сама находилась под высшим запретительным приговором, которого отменить была не в силах, которого отменить были не вправе ни министр, ни главное управление цензуры.

По поручению А.С. Норова я прочел вашу статью, отозвался о ней, что по сущности своей, что сама по себе может она быть напечатана. Но когда дело дошло до справок, то оказалось, что печатать нельзя. По совести скажу вам, что тут никого обвинить не можете. Не в оправдание свое, или наше, скажу более: вам и жалеть о том не следует. Не говорю уже о цензурном неприличии и даже совершенном неудобстве приводить выписки с пояснениями и частью с одобрением, из статьи, которая, правильно или нет, но была запрещена верховной властью, а, воля ваша, как-то, и чисто в литературном отношении, странно начинать новый журнал ответом на статью, несколько лет перед сим напечатанную.

А у меня и на это есть для вас анекдот. У Карамзина был камердинер Матвей, заика. Однажды зовет он его из кабинета, ответа нет. Зовет в другой, в третий – все нет ответа. Занятый своим делом, Карамзин уже успел забыть и Матвея, и то, что он хотел ему сказать, как вдруг слышит из передней, словно пистолетный выстрел: «с…с…с…сейчас».

Все это обязан я был написать вам ранее, но это последнее время я хворал и сидел дома. Позднее узнал я, что Аврам Сергеевич писал о том со всеми объяснениями Кошелеву. Надеюсь, что эта первоначальная неудача не охладит вас к журнальному делу. Мы рады вам помогать, но и вы помогайте нам, не ставьте нас между двух огней и не требуйте от нас невозможного.

Христос Воскресе!

Обнимаю вас, душевно и неизменно вам преданный.

* * *