Текст книги "Социалистическое, клиническое, медицинское, культурное, музыкальное произведение. Рассказ интеллигентного хама"

Социалистическое, клиническое, медицинское, культурное, музыкальное произведение
Рассказ интеллигентного хама
Петр Зеленов

© Петр Зеленов, 2016

© Евгений Боровков, дизайн обложки, 2016

Корректор Ксения Ложкина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это время Олимпиады восьмидесятого года, золотое время для москвичей. Это время, когда рок-музыка была запрещена, но звучала в каждом окне, а на концерты отечественных рок-музыкантов, групп «Машина времени», «Воскресенье» или «Круиз» приходилось ездить в Подмосковье и назывались те концерты подпольными. Да, и ещё одно, это моё прозвище, друзья звали меня Хэнк, почему не знаю.

Глава 1

Ясным солнечным летним утром я проснулся в семь часов и стал собираться в сумасшедший дом, не по своей воле, конечно, а направил меня туда военный комиссариат. Я косил от армии начиная с первого же призыва, когда мне было ещё восемнадцать, и за это время подрос аж до двадцати трёх годков, но никак не мог отвязаться от этой почётной обязанности и, как говорится, достал их терпение. Я был музыкантом, но любимая страна уверяла меня в обратном и пыталась поставить под ружьё, но ничего у неё не выходило, и тогда было решено направить меня в психиатрическую больницу имени Кащенко на обследование. Закралось у большевиков сомнение в моём здравомыслии, не давало им покоя моё увлечение несерьёзной и даже, по их же мнению, вредной музыкой. Хотели они сделать из меня настоящего человека. И видимо, для этого направили на обследование.

Как сказал мой друг Серёжа, «каждый интеллигентный человек должен побывать в сумасшедшем доме». Изрёк он это на следующий день после того, как я получил направление. Мусик, так мы его звали, человек незаурядного ума, и он, конечно, был музыкант, но музыкант с большой буквы, или просто гений. Мусик привил мне любовь к классической музыке и научил понимать её, правда, ничего специально для этого он не делал, достаточно было просто с ним дружить.

– Направляют меня на обследование, будь оно не ладно, – сказал я трагическим голосом Мусику по телефону, не по мобильному конечно, тогда их ещё не было. Удивительно, правда?

– Надо это отпраздновать, – ответил мне гений. Для него, очевидно, это означало мою победу над военкоматом и что вопрос о моей службе закрыт навсегда.

– В Кащенко достаточно просто попасть, и ты автоматом негодный призывник или, скорее, непризывник, – продолжал изрекать он мудрые мысли.

Мусик старше меня лет на пятнадцать, из его уст, уст старшего товарища, всё звучало убедительно, и призыв отметить это дело тоже возымел своё действие. Отмечать поехали к детскому хирургу, нашему товарищу. Он частенько нас зазывал в гости, если мы отказывались от приглашения – шантажировал. «У меня есть коньяк, им меня задарили, его уже некуда ставить!» – кричал он в телефонную трубку, а мы всё не ехали и не ехали. Но вот случился повод, и, по утверждению Мусика, повод хороший, чтобы отметить его коньяком. На этот раз нас уговаривать не пришлось. Мы, будучи людьми интеллигентными, позвонили сами, сказали, что едем. Прихватив с собой ещё пять бутылок водки, закуски и пятерых наших друзей, мы примчались на коньяк.

Хотелось бы вот ещё что сказать: слово «закуска», проскользнувшее в моём рассказе, – это не формальность там какая-то, это не просто словцо, относиться к слову «закуска» абы как нельзя, и я уделю ему внимание.

Про честный обман

У меня дома стояла музыкальная аппаратура рок-группы «Школа», так мы её с друзьями нарекли. Кстати сказать, неплохо всё это звучало, прямо у меня дома мы и репетировали, я играл на барабанах. В то время записи качеством не блистали, в общем, что-то шумело и рычало из магнитофонов, кто и что там поёт, разобрать было довольно трудно. Но для основной массы населения главное, чтобы были слышны роковые гитарные рифы, барабаны и соло, этакие запилы, и, в общем, что там играет, мало кого колыхало. Самым главным аргументом тогда служило особое обстоятельство – дефицит. Кстати, всё, что я перечислил из еды, кроме водки, тоже было дефицитом и нельзя было просто такую вкусняшку купить, её можно было только достать, а для этого нужны были разные добрые знакомые, заведующие магазинами, мясники и т. д., и они у нас были. Рок-музыка, особенно отечественная, тоже была большим дефицитом, и достать записи разных подпольных групп было делом непростым.

Дома мы такую рычащую кассеточку этакой дефицитной музыки быстренько и накидали, назвали группу «Ремон обави» с ударением на последние буквы, выкинув и поменяв несколько букв в словосочетании «ремонт обуви», и, хотите верьте, хотите нет, впарили таксисту за семьдесят рублей, по тем временам это большие деньги. А главное, таксисту угодили, он сказал: «Да я прекрасно знаю эту группу, очень хотел и никак не мог её достать, и вот такая удача, спасибо, пацаны» – и, выложив нам денег, вставил кассетку в магнитофон и стал наслаждаться музычкой.

Но вернёмся к празднованию по случаю получения направления на обследование в психиатрическую больницу имени Кащенко. Приехали мы к педиатру, другу нашему, домой, как водится, готовка, как это мы умеем, и, перед тем как вкусить приготовленной вкуснейшим образом еды и выпить под хороший разговор с добрыми людьми, хирург– педиатр решил нас угостить и одновременно удивить. Он достал откуда-то из закромов пятидесятилетней выдержки французский коньяк, чем, конечно, удивил, сказал, что хочет угостить, чем удивил второй раз, а налив всего по 10 грамм каждому, удивил и в третий.

Мы видели его страдания при разливе этого чуда по рюмкам, но совсем не угостить он не мог. Это как бриллиант в несколько карат, обладая им, его невозможно не показать другим людям, чтобы не похвастаться. Когда мы пробовали коньяк, он терпеливо смотрел и ждал охов и восхищений. И мы его не разочаровали, охали и ахали, всячески давая понять, что знатоки этого дела и т. д., в общем, угодили как могли и начали пить водку, а пятидесятилетнее чудо было убрано ещё лет на пятьдесят, судя по тому, как долго хирург прятал бутылку в те же закрома.

Поздним вечером мы все и педиатр, всего восемь человек, втолкали себя в такси и поехали гулять на свежем воздухе. Доехав до места назначения, мы выгрузились около ДК МАИ.

Она была валютная проститутка (неплохое начало для романа), и было у неё смешное прозвище Калатушка. Её-то мы и встретили сразу после выгрузки из машины, с криками «стой, родная» мы быстро её настигли. А двигало нами абсолютно безобидное желание угостить нашу хорошую знакомую рюмкой водки. Но неожиданно наш дорогой педиатр-хирург достал из-за пазухи тот самым французский пятидесятилетний чудо-коньяк и принялся им на лавочке угощать даму, чем удивил и в четвёртый раз, но гораздо сильнее трёх предыдущих.

Сидя в беседке и попивая этот чудесный напиток, мы вспомнили про моё направление в психиатрическую клинику, и Мусик изрёк: «Каждый интеллигентный человек должен там побывать».

Я считал себя, конечно, человеком интеллигентным, но хотелось быть исключением из правила, несильно я стремился в это так часто посещаемое интеллигентами место.

Всё-таки это было трудновато – взять и лечь в психушку. Готовился я к этому довольно долго, несколько раз ездил туда и прогуливался возле больницы. Узнал даже, что номер у неё первый, и, набравшись смелости и скорости, даже подходил к дверям приёмного покоя, но всякий раз в моё интеллигентное нутро вселялся какой-то хам по имени Петрович, который сбавлял скорость и говорил мне: «Ну это всё на хер! Поехали обратно пиво пить, завтра приедем».

Внутренний интеллигент, которого звали Викторович, быстро соглашался с Петровичем, в этом было некое единение двух непримиримых внутренних врагов, и мы быстро уезжали пить пиво. Но пил я пиво, конечно, не один, а с друзьями.

Мой друг Вова, видевший все мои внутренние противоречия, связанные с армией, понял, что мне выпал шанс и упускать его я не имею права. «Тебе уже 23, какая армия?» – спрашивал он меня.

Вова был человеком умным и, главное, остроумным. Чего стоит только история про загранправа! Случилось это, правда, немного позже изложенных событий.

Про закуску

Звонит мне как-то в субботу Мусик и говорит:

– Пётр Викторович, а давайте сегодня будем кушать водку.

– Чего ж нет, давайте откушаем, Сергей Александрович, – отвечаю ему, а это значит совсем не то, что многие сейчас подумали.

Фраза «давайте сегодня кушать водку» подразумевала под собой гораздо больше, чем выпивание портвейна до умопомрачения и закусывание его плавленым сырком где-нибудь на лавке в детском саду, как это было принято в то героическое время. Это, друзья мои, означало совсем другое: это стол, заставленный всякой вкусной всячиной, если, конечно, умеешь эту всячину правильно приготовить и, главное, сервировать, а это мы с Мусиком умели исключительно, и в этом большая заслуга именно старшего товарища.

Так что после этой фразы на ум пришли жареные свиные отбивные на косточке, горячие узбекские лепёшки с зеленью и сыром сулугуни, грибной кокот, карп в сметанном соусе, запечённый в духовке в горшочке из фольги, севрюга горячего копчения с хреном, мягкий белый хлеб с маслом и чёрной икрой, маслины и ещё многие холодные и горячие закуски, которые в данное меню не вошли. И только за всем этим накрытым боевым полем, на расстоянии вытянутой руки, стояла запотевшая рюмочка посольской водки – вот что означала короткая шифровка, посланная мне по телефону Мусиком.

Конечно, вы скажете: «Но ведь на это нужны деньги».

И я отвечу: «Да, на это всё и тогда были нужны деньги».

Их, естественно, у нас никогда не было, и доставали мы их, помимо того, что зарабатывали (я служил в Мосэстраде, Мусик – на классическом поприще), и другими разными, хочу заметить, честными способами, как говаривал товарищ Бендер, «уголовный кодекс мы должны чтить». Одну забавную историю получения денег я вам сейчас поведаю.

Про заграничные права

В годы перестройки появилась мода на обмен студентами между университетами – отечественным МГУ, в коем учился Вова, и американскими, разными.

Выпало моему другу поменяться местами со студентом из университета штата Северная Каролина, в общем, обменяли нашего Вовика и уехал Вовик на целый год в Америку. Не забывайте, шёл 1987 год, наш человек первый раз за границей, да не просто за границей, а в самом тылу самого главного врага. В то время выехать в заграницу, ну, наверное, было невозможно совсем, причём я имею в виду под словом «заграница» такие страны, как Болгария или Чехословакия, так что единственная доступная нам страна после СССР была страна Торчилия. И все наши совместные посиделки были связаны с поездками именно в эту пьяную страну, виза стоила недорого.

После первой Вова говорил:

– Сейчас подходим к госгранице.

После второй:

– Сдаём багаж и проходим паспортный контроль.

После третьей:

– Садимся в самолёт.

После четвёртой:

– За успешно проходящий полёт!

После пятой:

– За удачное приземление!

И тут же:

– Браво русскому пилоту!

После седьмой мы успешно проходили паспортный контроль и понимали, что в этой стране Торчилии мы находимся уже давно, но ощущение было, что кто-то из нас сюда попал раньше или позже, хотя летели все вместе. Вот, собственно, вкратце все поездки в заграницу того периода. Так что отъезд в Америку сложно с чем-то сравнить, ну, может, только с полётом на Луну.

По прибытии в стан врага Вова написал мне письмо. Его перу принадлежит характеристика, данная загнивающему Западу. Небольшой её, характеристики то есть, фрагмент, звучит так:

«Я, конечно, понимаю, что неразрешимые антагонизмы, присущие капитализму, делают своё чёрное дело. Но закат капитализма ещё прилично освещает значительные территории земного шара. Хочется, конечно, чтобы ветры перемен поскорее разогнали тучи застоя, застилающие зарю коммунизма».

Ничего, да? Ну, дальше в том же духе, всё писать не буду.

Ещё надо напомнить, что отечественные автоправа во времена перемен выглядели не так, как вы привыкли их видеть. Это была серенького цвета книжечка с листочками, никаких магнитных полосок и цветных фото, а вот студенческий билет университета штата Северная Каролина того времени выглядел именно так, как выглядят современные автоправа – с магнитной полоской и цветной фотографией, только надпись гласила о том, что это студенческий билет, правда, гласила она это на английском языке.

Вернувшись из заграницы, или, как тогда говорили, оттуда, Вова купил себе «жигули», но прав у него, конечно, не было, и вот как-то раз его останавливает гаишник и просит предъявить документ. «Да, пожалуйста, – отвечает Вова и, не долго думая, отдаёт инспектору ГАИ этот студенческий билет. – Я, правда, только вернулся оттуда, ну вы понимаете, и права у меня только заграничные».

Все, кто был в машине, просто замерли от Вовиной наглости, но студенческий билет действительно с лёгкой руки инспектора неожиданно превратился в права, инспектор внимательно изучил документ и пожурил Вовика.

– По возвращении оттуда, дорогой товарищ водитель, положено в течение месяца обменять права международного образца на отечественные, – выпучив живот и переминаясь с пяток на носки и обратно, произнёс инспектор-волшебник.

– Только вернулся, три дня как на родной земле, обязательно поменяю, – ответил Вова, находившийся на родной земле уже три месяца.

Быстро махнув рукой себе под козырёк, инспектор вернул Вове «права» и удалился. С тех пор Вова перестал стесняться и по первому же требованию инспекторов предъявлял сей документ как права. Так их и стали воспринимать правоохранительные органы, да и Вовины органы тоже.

Вову лишали этих прав за всякого рода нарушения, и после истечения срока наказания возвращали владельцу как автоправа. В общем, студенческий билет обрёл новое предназначение, как и многие вещи, сделанные за рубежом для определённых целей, меняют своё предназначение волею случая или по чьему-то доброму или злому умыслу, попав в нашу страну. Вот и этот студенческий билет не стал исключением из правила. И чего только он, этот студенческий, не повидал за несколько лет эксплуатации его в качестве прав. Но однажды Вову остановил инспектор, который, по его же уверению, знал английский язык.

Дело было так. Обычная остановка инспектором Вовиных «жигулей» и просьба предъявить права. Произнеся дежурную фразу «я, знаете, только прилетел, как три дня на родной земле, у меня только загранправа», привычным движением руки Вовик выдал инспектору всё тот же студенческий и вдруг впервые услышал такие слова:

– А если бы я не знал английского языка, как бы вы мне доказали, что это права?

Может быть, кого-то и смутил бы такой вопрос умного инспектора, но только не Вову. Ответ был дан сразу и попал прямо в цель, то есть в мозг умного инспектора:

– Ну, вы же знаете английский язык.

– Да, я знаю, ну и что, но вот если бы я не знал английского, то как? – продолжал умный инспектор.

– Послушайте, ну я же вижу, вы знаете английский язык, что вы валяете дурака?

Эта победоносная фраза Вовика прозвучала как комплимент. Всё закончилось, как и всегда: инспектор, владеющий иностранными языками, посоветовал поменять права на отечественные, после чего перестал выделяться хоть чем-нибудь среди своих собратьев. Вова, как всегда, пообещал, на том и расстались.

Кстати, в защиту инспекторов ГАИ хочу добавить: были они всё-таки в то время человечнее, что ли.

Году в восемьдесят девятом останавливает мою «копейку» и меня в ней инспектор ГАИ, прав, конечно, у меня не было, но всегда были приготовлены для этого случая двадцать рублей. Протягиваю ему скрытно купюры, а он мне:

– Сейчас не моя очередь, иди в будку.

Захожу в будку, а там сидит инспектор постарше и по званию, и по возрасту:

– За что? – спрашивает он быстро и коротко.

– Прав нет, – отвечаю и кладу на стол двадцать рублей.

Он одну десятку берёт и говорит:

– Ты, друг мой, это забери, мало ли ещё кто остановит, и поаккуратнее, береги себя.

Бывалый инспектор произнёс это с какой-то отеческой любовью и потом добавил:

– Здоровья родителям, достатка в доме, исполнения желаний и счастливого пути!

Всё это прозвучало как речовка, но с той же отцовской ноткой в голосе.

– Свободен! – неожиданно резко, как отрезал, произнёс инспектор и продолжил что-то писать, не обращая на меня более никакого внимания.

Но, как я говорил, это всё только с нами ещё произойдёт в будущем, а пока на замечательном в то время московском метро, хочу заметить, замечательном именно в то время, Вовик ездил на студенческую практику.

Практику он отрабатывал в каком-то учреждении, уже не помню в каком. Но видимо, потому, что Вова тоже был человеком интеллигентным, происходило это рядом с больницей №1. Ввиду близости двух объектов у Вовы родился план: «Я до приёмного покоя с тобой дойду, зайдёшь, посмотришь, чего там, не понравится, обратно выйдешь, на улице тебя буду ждать, а если понравится, то в свой обед я буду к воротам подходить, будем вместе гулять».

Заявление Вовика приободрило, и даже появилось ощущение, что лежать в дурке я буду не один, рядом всегда будет друг.

Итак, проснувшись в семь утра, в восемь я вышел из дома и во дворе встретился с Вовой, он жил в соседнем подъезде, перед посадкой в трамвай мы проверили, всё ли я взял, – направление в клинику и книга Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» были со мной. Мы помчались за счастливым билетом, отнюдь не лотерейным.

«Дать его тебе они просто обязаны», – сказал Вова.

Этот билет назывался белым, или волчьим; билет с таким красивым и страшным названием должен был дать мне наконец долгожданную свободу и возможность спокойно продолжать заниматься музыкой.

Глава 2

В отличном настроении мы благополучно добрались до клинической больницы №1 и направились в приёмный покой, к дверям, за которыми раздавали те самые, нужные мне билеты. Пока шли, Вовик оглядывал и провожал взглядом всех, кто нам встречался по пути, а это были и врачи в белых халатах, и пациенты в синих больничных пижамах. Глядя в сторону идущего мимо врача, Вова неожиданно поставил диагноз. «Вообще, есть ощущение, что здесь здоровых людей нет», – сказал он, повернувшись ко мне, как бы давая понять, что, может, не надо и пора повернуть обратно. Я пропустил это изречение мимо ушей, но кто-то внутри меня, видимо Викторович, а может и Петрович или оба сразу, принял это к сведению, и во мне поселился червь-паразит, такой же, наверное, как «Солитер». Причём пока он растет, о его существовании ты не знаешь, но он там есть и просит есть.

Замечательно грело солнышко, и денёк должен был быть на загляденье, я собрал всё, что мог, во что это обычно собирают, и смело, как мне показалось, заявил:

– Ну, я пошел!

– Давай, чеши грудь, – приободрил меня Вовик, и я бодро взялся за ручку двери, надавил на неё, дверь отворилась, и я вошел.

Тёмная комната была нарезана лучами солнца, пробивающимися сквозь нервно задёрнутые шторы, из-за чего комната выглядела покосившейся на бок; в этих солнечных перегородках плавала пыль, встревоженная и одновременно восторженная моим появлением. Прямо передо мной за столом сидели два доктора в белых халатах, женщина и мужчина, я впился в них глазами, чтобы рассмотреть.

– Они же, мягко говоря, нездоровы! – прошептал мне на ухо Петрович.

– Надо признать, Вова ведь был прав, здоровых-то здесь, видимо, нет, – поддал Викторович.

Я почесал грудь и продолжил движение вперёд – навстречу заветной цели. Дверь за мной захлопнулась молниеносно, а сзади, откуда ни возьмись, появились двое в белых халатах.

– Вот вам ещё двое из ларчика одинаковых с личика, окружают стало быть, – сказал Петрович.

– Вы знаете, и насчёт их здравомыслия у меня тоже есть сомнение, – по-профессорски держа левую руку на животе, а правую у подбородка так, что указательный палец касался губ, задумчиво молвил Викторович, поворачиваясь к Петровичу.

Но всё это не казалось нам таким уж страшным, я ещё мог выйти отсюда в любой момент, так я наивно полагал.

Паразит тем временем рос и матерел во мне.

– Нам решительно здесь не нравится! – высказали своё мнение Петрович с Викторовичем, и я принял решение выйти, как мы с Вовой и договаривались. Не оборачиваясь я начал рукой искать ручку на двери и что-то невнятное бормотать

– Извините, ха… я тут ошибся, мне-то к зубному нужно, перепутал дверь, ну, бывает, чего уж ха…

– Больше улыбайся, – шептал Петрович.

– Да не мешайте вы, нам сейчас главное выйти, – нервничал Викторович.

Глядя на врачей, я расплылся в милой улыбке, а за спиной рукой шарил и шарил по дверному косяку, пытаясь нащупать ручку, но никак не мог её зацепить.

– Я, наверно, пойду, а то там ждут, наверно…

С этим «наверное» я обернулся к двери, чтобы увидеть ручку, и не увидел, её там не было.

Всё это время люди в белых халатах, и те, что сзади, и те, что за столом, молча и очень внимательно следили за каждым моим движением.

Неожиданно в холле моего желудка в полный голос с интонацией обречённого на смерть прозвучали слова Викторовича: «Обследование, о котором так долго мечтали большевики, началось».

Так как желудок был пуст с самого утра, в нём отозвалось эхом: «Ось… ось… ось…»

Я схватился за живот, чтобы никто не услышал.

– У вас болит живот?

– Да нет, чего-то неожиданно дал слабину.

– Ну а где же ваше направление? – мило произнесла женщина-врач.

– Вот тут у меня, вот, – растерянно, но деловито я направился к столу, двое из ларца за мной, достал направление из книги и передал президиуму.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – предложила очень учтиво дама-врач.

Табуретка стояла довольно далеко от стола, я хотел её было придвинуть, в этот момент врачи отвлеклись от бумаг и вновь устремили свой нездоровый взгляд на меня. Табуретка оказалась привинченной к полу, я замер, но вопреки ожиданиям медперсонала я не стал её вырывать с корнем, а просто на неё присел, и доктора спокойно продолжили читку моей бумаженции.

Потом начался допрос в милом интеллигентном тоне.

Мужчина:

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию.

Викторович:

– Зеленов.

Мужчина:

– Имя, отчество, пожалуйста.

Петрович и Викторович:

– Пётр Викторович.

Мужчина:

– Скажите, вот вам уже двадцать три года?

Викторович:

– Да-да, всё верно.

Мужчина:

– Вы ещё не служили в армии, почему?

Петрович развязно:

– Ну, вроде без нас пока там справлялись.

– Да молчите вы, абориген, я один буду отвечать, – одёрнул Петровича Викторович.

– Ну, мы сюда косить пришли или что? Может, пора начинать? – сказал Петрович.

Женщина:

– Вы кто по профессии?

Викторович:

– Я музыкант.

Женщина:

– На каком инструменте играете?

Викторович:

– На ударных инструментах.

Мужчина:

– Вы ударник?

Викторович:

– Нет, я барабанщик.

– А чем отличается ударник от барабанщика? – заинтересованно спросил сумасшедший врач и стал внимательно ждать ответа. Пока я подбирал слова, в дело вторгся Петрович.

– Ударники бывают только соцтруда.

– Понятно, – серьёзно произнёс врач, многозначительно посмотрев на свою коллегу, потом что-то написал себе в журнал, и далее я был направлен по коридору в отстойник для больных.

С улицы приёмное отделение выглядело как маленький домик, но коридор оказался настолько длинный, что у меня возникло ощущение нереальности происходящего.

Проходя через ванную комнату, я обомлел: в одной из ванн сидела огромная тётка, играла в воде с игрушкой, жёлтым утёнком, и пела песню «Ах, Арлекино…». Её мылили мочалками четыре санитарки, стоявшие на табуретках. Роста в ней было метра два с половиной. «Гигант, нах…» – сказал Петрович, а по-другому и не скажешь, она просто нависала надо мной, как гора, когда я проходил мимо неё. Не переставая петь и играть, женщина-гора проводила меня взглядом. Под большим впечатлением я добрёл до отстойника, отсюда машина забирала нас, пациентов, и развозила по разным отделениям. Территория больницы довольно большая, так что просто так психов пешком отпускать себе дороже, могут разбрестись, ищи меня потом.

В общем, сижу, как мне кажется, читаю, а больные люди всё прибывают и тихо рассаживаются на кушетках. Вдруг нашу душевную, но больную идиллию просто разорвал в клочья страшнейший крик: кто-то истошно вопил и, судя по нарастающей громкости, двигался в нашу сторону. Все мы, пациенты то есть, увидели, как пятеро довольно крепких санитаров вели связанного товарища, еле-еле его сдерживая. Этот парень обладал недюжинной силой; наверно, это был богатырь, который тронулся умом. Богатырь плевался и бросался в разные стороны, что он орал, разобрать было невозможно, но те децибелы ярким пятном врезались в память, даже большая тётка в ванне заткнулась.

Это кричащее и плюющееся чудовище с мотающимися вокруг него санитарами, как игрушками на ёлке, приближалось к нам. Когда они были совсем рядом, я хорошо рассмотрел богатыря: лицо его было пунцовое и сливалось по цвету с волосами, они были рыжего цвета. Тогда-то мне стало понятно выражение «волосы стоят дыбом», у рыжеволосого они точно соответствовали этому описанию и без всякого геля стояли вытянутые, как солдаты. На память вдруг пришла одна история про то, как человек ох… ел. Она тоже произошла намного позже, действующим лицам этого события было уже вокруг сорока.