Текст книги "Чаттертон"

Филип быстро прошел в дальний конец церкви и уселся на один из деревянных стульчиков, стоявших возле баптистерия. Отсюда верующему или случайному посетителю открывался вид на весь неф, и Филип, всматриваясь в мерцающие синие, красные и желтые стекла Восточного окна, снова успокоился. Цвета эти были настолько ярки, что казалось, будто витраж парит в воздухе, а его насыщенный, будто отливавший парчой свет переливался под высоким сводчатым потолком. «И вот теперь я вижу вновь, – подумал Филип, – то, что ребенком видел Томас Чаттертон».

Его мечты прервал звук чьих-то шагов, и он заметил маленького мальчика, который с уверенным видом шел по узкому приделу, уводившему в южный трансепт. Склонив голову, он, видимо, внимательно разглядывал мощеные плиты, по которым ступал. Потом он скрылся за гробницей с балдахином, расположенной возле нефа, а немного погодя с другой ее стороны показался юноша: это выглядело так, как будто в пределах древнего храма произошло внезапное превращение. Филип в изумлении уже собрался привстать с места, но вдруг увидел их обоих в верхней части нефа. Мальчик и юноша прошли один мимо другого, не подав никакого знака приветствия или узнавания, и свет, падавший из окна с противоположной стороны, на миг размыл слившиеся очертания их фигур. Филип видел перед собой лишь тени, а шаги их оставались бесшумны.

Мальчик исчез за чугунной решеткой, и немного погодя в церкви зазвучало эхо хаотичных нот: наверное, он пришел сюда поупражняться в игре на органе. Вскоре случайно подобранные ноты скатились к раскатистым низким тонам, которые, по-видимому, особенно нравились ему. Затем он принялся одолевать крутую гармонию какого-то гимна, причем играл с таким тщанием и усердием, что можно было догадаться: он выучился этому совсем недавно. И снова церковь заполнилась звучанием старинной музыки. Казалось, ребенок еще слишком мал для столь меланхоличного занятия, но когда Филип поднялся и прошел мимо чугунного заграждения, он увидел на лице мальчика такое восхищенное увлечение, будто тот прислушивался к звукам своей собственной жизни, которые возвращались к нему вспять. Эта церковь поглотит его целиком, и он будет играть ее музыку до самой смерти. Филип отвел взгляд.

Он уже собирался уходить, как вдруг заметил рядом с оградой металлическую табличку, державшуюся на непрочных заклепках. Она гласила следующее: «Памяти Томаса Чаттертона, 1752–1770, который в детстве молился в этой приходской церкви». Под этой надписью были выбиты еще четыре стихотворные строчки, и Филипу пришлось вплотную приблизиться к доске, чтобы разобрать их:

 
Я с юных лет, все страхи обинуя,
Стремил свой путь чрез гулкие теснины,
Лесную глушь, хором былых руины,
Душой бесед с усопшими взыскуя.
 

Кто-то дергал его за рукав. Он с тревогой обернулся и увидел старика, который глядел на него блестящими глазами.

– Он здесь не похоронен, он-то точно нет. – Старик издал смех, похожий на кудахтанье. – Нет-нет, только не он. Никто не знает, куда он делся и где схоронился. Он – это тайна, и еще какая.

Филип только и ответил:

– Представляю.

– Верно. Совершенно верно себе это представляете. Тела-то так и не нашли. Всё обыскали, а его так и не нашли. – Он взял Филипа под руку и повел его по церкви, направляясь к северному входу. – Ни одного Чаттертона не найдете у нас в Брысьтоле. Все они сгинули, все до последнего. – Они медленно приближались к баптистерию. – Про него всё-всё написано. Только гляньте-ка вот сюда. – И старик принялся рыться в брошюрах, разложенных для продажи рядом с плакатом «Мир в опасности» и небольшим макетом самой церкви; повсюду бегали солнечные зайчики, окрашенные в цвета высоких витражей. – Вот, – сказал он наконец, – нашел его. – Он вытащил брошюру, озаглавленную Томас Чаттертон: сын Бристоля. – Это то, что вам надо.

Он склонил голову набок и стал в ожидании смотреть на Филипа. Тот, помедлив, спросил:

– Сколько?

– Это уж сколько вам не жалко. Мы ведь в храме Божьем.

Филип начал судорожно обыскивать карманы джинсов и наконец извлек фунтовую монету.

– Этого хватит?

– Хватит, и вполне. – Старик быстро забрал монету и слегка приподнял ее правой рукой, одновременно протягивая Филипу брошюру. Затем, под внезапным наплывом доверительности, он снова взял его под руку и сказал: Ну, а теперь, раз всё так славно, я вам кое-что покажу. Он повел Филипа к северному крыльцу, и свет из-за полуоткрытой двери падал на правую половину его тела, на морщинистую шею, старое пальто и дрожащую руку, которая по-прежнему сжимала монету. – Вон там, – сказал старик, открывая дверь и указывая на улицу поодаль, – вон там – его дом. Но это только фасад, – всё, что осталось. – Филип взглянул в том направлении, куда показывал старик, и увидел какую-то раскрашенную поверхность, водруженную возле главной дороги. – Его дважды передвигали, так-то. А теперь это просто развалины. – Он снова склонил голову набок и скосился на Филипа. – Еще что-нибудь хотите узнать?

– Нет, спасибо. – Филип почувствовал смутную тоску. – Я увидел достаточно.

– Значит, уже уходите, да? – Он проводил Филипа по лестнице до дворика. – И помните, – сказал он, когда Филип зашагал прочь, – его они никогда не найдут, никогда в жизни. Он не оставил и следа.

но Взор мой прикован к тебе

Над головой привычно шумели чайки, когда Филип обогнул церковь Св. Марии Редклиффской и увидел Чарльза, который уже ждал его за углом: он стоял, прислонясь к южному порталу, сложив руки и насвистывая про себя. У его ног лежали два пластиковых мешка, и на миг Филип с удивлением подумал уж не ходил ли тот за покупками.

– Привет, – сказал он замогильным голосом.

Чарльз поднял взгляд, словно удивившись.

– А, привет-привет. Надо же здесь повстречаться. Ну что, пойдем? – Он пнул булыжник, отставший от мостовой, и тот отлетел к кладбищенским плитам. После беседы с Пэтом он пребывал в хорошем расположении духа и, направившись по тропинке к главной дороге, продолжал насвистывать.

Филип поспешил догнать его.

– Пища? – спросил он, задумчиво глядя на две пластиковых сумки, которыми Чарльз размахивал в воздухе.

– Пища для ума. Он отдал их мне. – Он кивнул в сторону Брамбл-Хауса.

– Ты видел владельца картины?

– Не уверен. Кажется, я видел – как это говорится? – его друга, что ли. Видимо, он гомосексуалист. – Филип зарделся, а Чарльз громко рассмеялся. – Он всё мне отдал. – Он взмахнул сумками еще выше, когда они переходили главную улицу. – Он форменный псих. Ты когда-нибудь видел Сестер-Уродок в пантомиме?

Филип его не слушал.

– Дом.

– Что?

– Это дом Чаттертона. – Филип кивнул на фасад, который совсем недавно показал ему старик. – Вернее, всё, что от него осталось.

Они подошли поближе к стене. Кроме нее, действительно, ничего больше не осталось. В ней было четыре окна и дверь, все свежевыкрашенные, а толщина самой стены составляла дюймов шесть; когда проезжали машины, она сотрясалась.

– Вот так карточный домик, – весело сказал Чарльз, входя в сад, который раскинулся позади этого сиротливого сооружения. Там стояли солнечные часы, а вокруг их основания виднелись стихи. Чарльз наклонился прочесть их:

 
Кабы нещадный Рок, чья жатва – дни, мгновенья,
Узрел Поэта нежное цветенье,
То жадный серп сподобился б отвесть,
И сей росток доныне мог бы цвесть.
 

– Какие отвратительные стихи. Терпеть не могу кладбищенских куплетов. – И тут же добавил: – Поторопимся на поезд. А то нас не дождутся. Доберемся до Паддингтона. А потом расшифруем Чаттертона.

О сладостный Обман

– «Томас Чаттертон родился на Пайл-стрит, на расстоянии всего нескольких ярдов от приходской церкви Св. Марии Редклиффской». – Филип читал вслух брошюрку, купленную у старика, и, когда поезд тронулся с Бристольского вокзала, прервался на миг, чтобы взглянуть на темно-красное здание Боврилской фабрики. – «Его отец служил там хористом, но он умер, не дожив трех месяцев до рождения Томаса».

– Как жаль. – Чарльз уже вынул все материалы из пластиковых сумок и теперь сортировал перед собой на оранжевом пластмассовом столике машинописные страницы, старые письма и разрозненные бумаги. – Поэтому они и дом могли себе позволить только в одну стену?

Филип с унынием посмотрел на заброшенный путепровод, а затем продолжил чтение:

– «Томас посещал знаменитую Колстонскую школу в Бристоле…»

– Ну конечно же, Колстонс-Ярд. Мне кажется, я повстречал его старую учительницу гимнастики.

– «…но прежде всего, он занимался самообразованием в архиве, располагавшемся над северным портиком церкви. Там, в двух старинных сундуках, он обнаружил некоторые средневековые документы, касавшиеся истории Бристоля и строительства самой церкви Св. Марии Редклиффской. Воспламененный этими познаниями и любовью к древности, он сам начал сочинять стихи на средневековый лад. Эти поэмы, известные как „Роулианский цикл“ – по имени вымышленного им средневекового монаха Томаса Роули, возвестили начало романтического течения в Англии и, хотя в позднейшие годы обнаружилось, что это всего лишь подделка, сфабрикованная Чаттертоном, они тем не менее сделались залогом его вечной славы».

Чарльз выхватил у Филипа брошюрку.

– Ненавижу это выражение – «вечная слава». – Он поднял голос: Избитое клише. – Оно в самом деле угнетало его. – Есть здесь что-нибудь новенькое? – Он быстро пролистал брошюру до самого конца и прочитал вслух заключительную фразу: – «Чаттертон знал, что подлинный гений состоит не в поиске мыслей или идей, никогда прежде не встречавшихся, а в создании новых удачных сочетаний».

– Верно, уныло пробормотал Филип.

– И это, – продолжал Чарльз, – сделалось залогом его вечной славы.

Состроив гримасу, он перебросил брошюру обратно Филипу, а потом оторвал полоску от очередной страницы Больших ожиданий, скатал ее в шарик и отправил в рот. Он устроился поуютнее в своем теплом кресле и, принявшись что-то бормотать себе под нос, постепенно развеселился.

– Новые удачные сочетания. Новые удачные сочетания. Так значит, выходит, – спросил он, жуя, – что нам просто нужно крутиться вокруг слов?

– О Боже. – Филип, углубившись в чтение брошюры, не расслышал вопроса. – Как его имя? – Его голос звучал очень серьезно.

– Легион?

– Как звали человека, которому все это принадлежит? – Филип указал на груду бумаг, которые Чарльз вывалил на стол.

– Я бы не сказал, что они ему действительно принадлежат. Прошлое не принадлежит никому…

– Как его имя?

– Джойнсон.

Филип отобрал у Чарльза Большие ожидания, а затем снова стал зачитывать вслух из брошюрки:

– «Ребенком Чаттертон обожал старинные книги, и бристольские книготорговцы хорошо знали его. Особенно подружился он с неким Джойнсоном…» – Здесь Филип сделал ударение, и его отрешенный голос зазвучал почти меланхолично: – "…которому принадлежала книжная лавка на Крикл-стрит. Дошли рассказы о том, как он, бывало, просиживал среди пыльных шкафов этого магазина все утро, с жадностью проглатывая все книги, какие только Джойнсон мог предложить ему. Часто они с книгопродавцем беседовали о прочитанном; говорили даже, что Джойнсон и стал его подлинным наставником, так как, по-видимому, именно он познакомил мальчика с сочинениями Мильтона, Каупера,[27]27
  Уильям Каупер (1731–1800) – поэт английского предромантизма, в чьем творчестве большую роль играли религиозные мотивы и внимание к глубоким социальным противоречиям своего времени. Автор двухтомного сборника Стихотворений и поэмы «Задача». В старости страдал от душевной болезни.


[Закрыть] Дайера[28]28
  Джон Дайер (1699–1758) – английский поэт и художник, автор «Руин Рима» и поэмы «Руно», посвященной британской торговле шерстью. Находился под заметным влиянием Мильтона.


[Закрыть] и многих других поэтов. Впрочем, он получил отличное вознаграждение за свои труды, поскольку Джойнсону посчастливилось стать первым издателем Чаттертона. Спустя двадцать лет после самоубийства поэта (этот печальный юноша покончил с собой в возрасте семнадцати лет)", – тут голос Филипа стал еще глуше и замогильнее, – «спустя двадцать лет после его самоубийства Джойнсон издал и напечатал первый поэтический сборник Чаттертона». Чарльз смотрел в окно.

– Но у него же была картина. Он знал, что Чаттертон не убивал себя. Он знал, что тот все еще жив!

– Значит, это была их тайна, – мягко проговорил Филип. Тут поезд с внезапным толчком остановился, и он, уже повеселев, продолжил: – Неполадка с сигнализацией. Видимо, застряли на стрелке. – В ранней юности Филип был заядлым «трейн-споттером»,[29]29
  «Трейн-споттингом» в Англии называется особый вид хобби «фотоохота» за локомотивами. Существуют специальные клубы, где трейн-споттеры показывают друг другу новые снимки еще не «учтенных» моделей.


[Закрыть] и с тех пор его живой интерес к таинствам железнодорожной «кухни» не пропадал. – Можем долго здесь простоять.

Чарльз по-прежнему смотрел в окно.

– Но почему это было их тайной? К чему было притворяться, будто Чаттертон мертв? – И с возросшим нетерпением он вновь обратился к бумагам из Брамбл-Хауса. Когда поезд дернулся, они рассыпались по всему столу, и только теперь Чарльз заметил большой коричневый конверт, на котором было написано красным карандашом «Хрупкое». Он разорвал конверт, в спешке поранив о его острый край большой палец, и извлек какие-то листки. Это была бумага грубой выделки, покрытая пятнами и потемневшая по краям, а некоторые страницы были испещрены круглыми желтыми точками вроде мелких подпалин.

Чарльз поднес их к лицу, чтобы обнюхать.

– Пыльные, – сказал он Филипу, который с любопытством за ним наблюдал. – Я не прочь отъесть кусочек. – Поперек каждой страницы бежало множество неразборчивых строк коричневыми чернилами; казалось, кто-то писал второпях или под влиянием некого мощного чувства, поскольку на полях каждого листка были вписаны по вертикали добавочные строки. По-видимому, неизвестный автор был вынужден втиснуть весь свой текст в сколь возможно теснейшие рамки. Да, разобраться нелегко, – сказал Чарльз. – Мне понадобится лупа. – Он перевернул последнюю страницу и, не сдерживая возбуждения, прочел вслух: «Т.Ч»

– А? – Поезд вновь тронулся, и Филип немедленно отвлекся. Повтори-ка.

– Тут внизу подпись – «Т.Ч.»

Он заметил на краю листа полоску крови, вытекшей из его пореза, и с кислым видом протянул пачку бумаг Филипу, сам же принялся зализывать пораненный палец. Тогда Филип, пролистав бумаги, прочитал следующее:

– «Древность была вверена моим заботам словно слепой пророк, ведомый мальчиком. Я продавал свои Стихи и книгарям, и хотя в Лондоне меня ждал некоторый успех, по большей части слава Томаса Роули ходила по Бристолю, и торговля моими трудами велась весьма бойкая. Нашелся один книгопродавец, заподозривший истину, сиречь – что стихи эти моего собственного…» – Филип смолк. – Не могу слово разобрать. То ли сожаленья, то ли вожделенья.

Чарльз все еще сосал палец, то и дело вынимая его изо рта, чтобы изучить ранку.

– Сложи их обратно в конверт. Я сейчас не могу их разглядывать. – Но мысленно он уже разрешил загадку Томаса Чаттертона и теперь с наслаждением восхищался миром. Он осторожно обернул большой палец «клинексом», но вскоре уронил салфетку на пол, взявшись за другой лист бумаги. – И вот опять! сказал он. – Тот же почерк. – Затем он прочел: – «Поднимись же ныне из своего Прошлого, словно из Праха, что окутывает тебя. Когда Лос услыхал это, он поднялся с плачем, испустив первородный стон, и Энитармон вверглась в мрачное Смятение».

– Блейк. – Филип поглядел на пустое сиденье рядом с собой, как будто кто-то только что уселся туда. – Это Уильям Блейк.

– Я знаю. – Чарльз внезапно совершенно успокоился. – Тогда почему это подписано инициалами «Т.Ч.»? – Чувствуя все большее возбуждение по мере того, как поезд вез их все ближе к дому, Чарльз прочел еще одну строку с той же страницы: – «Страждя и пожирая; но Взор мой прикован к тебе, О сладостный Обман».[30]30
  «Craving amp; devouring; but my Eyes are always upon tеee, О lovely Delusion» – цитата из поэмы Уильяма Блейка Вала, или четыре Зоаса (Ночь седьмая, строки 306–307).


[Закрыть]

5

Наугад пробираясь сквозь несущуюся людскую толпу, Вивьен Вичвуд направлялась по Нью-Честер-стрит в «Камберленд и Мейтленд». В утреннем свете мир опять был новым: всё казалось свежевыкрашенным, сверкающим, как бока семги, уже выложенной для продажи в рыбной лавке «Ройялти» на углу улицы. Но Вивьен думала о Чарльзе, и впечатления от яркого дня перечеркивало воспоминание о том, каким больным и трясущимся он был два дня назад. В субботу вечером он вернулся из поездки в Бристоль с Филипом. Он был так воодушевлен, что плюхнул обе пластиковые сумки Эдварду на плечи, и мальчик, сморщив нос, заглянул внутрь.

– Где ты подобрал этот мусор? Чем-то дохлым пахнет.

– Не дохлым, Эдвард Несъедобный, а очень даже живым. Он сделает твоего бедного папу настоящей знаменитостью. – Но, проговорив эти слова, он задумчиво уставился на сына: внутри его головы вновь смутно зашевелилась какая-то далекая боль.

В комнату вошла Вивьен, и Филип поднял руку в приветствии, одновременно краснея.

– Что это еще такое? – спросила она мужа.

– Куча мусора! – радостно вскричал Эдвард и обеими руками стиснул сумки.

Чарльз отобрал их у сына.

– Это бумаги Чаттертона, – сказал он торжественно. – Я их обнаружил.

Вивьен озадаченно взглянула на Филипа, ища подтверждения этой новости, но тот задумчиво глядел на башмаки Эдварда.

– Это правда? – спросила она.

– Да, это правда. – С бурным воодушевлением, встревожившим Вивьен, Чарльз взял сумки и вывалил их содержимое на диван. Он принялся расхаживать вокруг, бормоча: – Пиастры! Пиастры!

Эдвард, вторя ему, стал кричать:

– Йо-хо-хо, и бутылка рома!

Потом Чарльз услышал, как у него под черепом лопается воздушный шар, и, ощутив внезапную тошноту, тяжело осел на диван.

Вивьен увидела, как он побледнел, и, отодвинув бумаги, села рядом, чтобы утешить его.

– Не трогай документы, – сказал Чарльз. – Не повреди их. Они очень хрупкие. – Он просидел несколько минут со склоненной головой, а Филип тем временем, по знаку Вивьен, подхватил Эдварда, чтобы унести из комнаты.

– Что это с папой? – громко спросил мальчик.

Чарльз взглянул на него.

– Это проклятие Чаттертона, – проговорил он мягко. Он попытался улыбнуться, но лицо его почему-то осталось неподвижно.

Вивьен приложила ладонь к его холодной щеке.

– Тебе надо снова сходить ко врачу, – сказала она. – Теперь я не на шутку опасаюсь.

– Не могу я все время ходить по врачам. У меня уйма работы. – По крайней мере, это он собирался сказать, указывая на стопки бумаг, – но Вивьен услышала, как он пробормотал только: – Эджис доксон. Фистула дон. Он попытался встать, но не сумел, и через несколько минут Вивьен пришлось, крепко держа, вести его к кровати.

– Он сам не свой, – сказала она Филипу. – Ему надо отдохнуть.

На следующее утро ему вроде бы стало лучше, и когда Вивьен стала объяснять, как она встревожилась накануне, он лишь потрепал ее по щеке и рассмеялся. Бывали времена, когда ее удивляло странное бесчувствие мужа, но она сознавала, что это бесчувствие направлено в первую очередь на него самого. Если прежде он не желал обращать внимания на их бедность, то теперь он точно так же не желал обращать внимания на собственную болезнь.

сон разворачивается

– Разумеется, он был величайшим художником сороковых годов – быть может, за исключением Джоан Кроуфорд.[31]31
  Джоан Кроуфорд (1908–1977) – американская киноактриса.


[Закрыть] Я имею в виду не ее игру, а ее волосы. Это было героично, если только дерево может быть героичным. Доброе утро, Вивьенна. – Камберленд разговаривал с Мейтлендом, когда Вивьен вошла в галерею. – Рад тебя видеть наконец в столь сплошном цвете. Как качается маятник? – На нем была рубашка в тонкую полоску, застегнутая так туго, что, казалось, вокруг шеи сдавлена петля; здороваясь с Вивьен, он поворачивал голову очень медленно, чтобы как можно дольше не показывать крупную бородавку, торчавшую на его тонком бледном лице. – Но когда я вижу это платье, я тревожусь о человеческой цене абстрактного искусства. Какую же цену всем нам пришлось заплатить? – Вивьен ограничила свое приветствие одной лишь улыбкой. Второй ее начальник, Мейтленд, кивнул и ничего не сказал. – Я видел улыбку, Вивьенна? – Камберленд развернулся в обратную сторону, так что его бородавка снова сделалась невидимой для нее. – Или это красный зверек прошмыгнул по твоему лицу? – Он махнул в ее сторону рукой, сложив пальцы словно для благословения, а потом возобновил разговор с молчаливым Мейтлендом. – Так или иначе, этот аукционист, должно быть, от Дикинса и Джонса. Тебе не кажется, что в коричневом костюме человек выглядит каким-то расчетливым? Всегда подозреваешь – уж не сам ли он его связал. И все-таки я не мог удержаться от этих Сеймуров.

Вивьен, упорно продолжая улыбаться, – несмотря на то, что на нее уже не обращали внимания ни тот, ни другой, – зашагала по галерее к своему небольшому кабинету в дальнем конце. Эта прогулка всегда доставляла ей удовольствие: галерея была столь прохладна, бледна, прозрачна (картины как будто мерцали на светло-серых стенах), что ее собственные ощущения словно понемногу испарялись, и наконец она достигала своего рабочего места; это был стол исполнительного секретаря мистера Камберленда и мистера Мейтленда.

Сегодня утром там уже сидела довольно полная молодая женщина. Она полировала ногти, но, завидев Вивьен, тотчас же бросила пилку в свою ярко-красную сумочку.

– Извини, старушка, – сказала она. – Я, кажется, в твоем седле? – Она соскользнула со стола и захлопнула свою сумочку.

– Доброе утро, Клэр. – Вивьен уже отчасти обрела свою всегдашнюю живость, проявлявшуюся на работе.

– Голова на взводе, Зам тоже. – Это относилось к Камберленду и Мейтленду. – Они тут отхватили трех Сеймуров. Три обнаженки. – Вивьен знала, что так Клэр называла обнаженную натуру: она уже привыкла к девчачьему жаргону своей сотрудницы. – Другая школа в ярости.

– Что же это за школа?

– Старый дилер Сеймура, Сэдлер. Голова говорит, что тот плевал на аукцион.

Тут из-за двери показалась бородавка Камберленда.

– Знаешь, Клэр, была когда-то такая штука, которая называлась кофе. Считалось, она помогает в разных передрягах. Она оказывала ужасающее действие на бедняков, а еще вызвала революцию в Южной Америке.

Клэр подпрыгнула, чуть не наскочив на него.

– Да, сэр! Будет сделано. – И она исчезла из комнаты, оставив после себя лишь едва ощутимый запах пудры.

– Она мила как никогда, правда, Вивьенна? Милее и быть не может, даже если постарается. – Вивьен ничего не ответила; она всегда испытывала какую-то неловкость, оставаясь наедине с Камберлендом. Она принялась деловито разбирать и перекладывать письма и накладные, лежавшие на столе. В силу странной особенности ее характера, хотя она всерьез рассматривала себя частью галереи, когда находилась где-нибудь еще, – приходя сюда, она чувствовала себя человеком посторонним, если не совершенно чуждым. – У тебя такой эдвардианский вид, когда ты занята, Вивьенна. Очаровательный такой этюдик, право слово. Какая трагедия, что ты родилась не в ту эпоху.

Вивьен уже привыкла к манере своего начальника и знала, что тот ожидает от нее ответа в тон. Порой казалось, что он задевает других нарочно – чтобы с удовольствием услышать, как задевают его самого.

– Вам бы хотелось в галерее меня повесить? – спросила она его.

– Да нет, не то чтобы. Так, набросать.

– А потом растянуть и четвертовать?

– Ну скажем, располовинить – так как-то спокойнее. – И оба рассмеялись над мрачной сценкой, которую только что придумали. – А знаешь, Вивьенна, страна в тебе нуждается. Кое у кого трудности. – Так он обычно называл Мейтленда, и они уже собрались было вместе отправиться к нему, как вернулась Клэр, неся кофе. Камберленд взглянул на напиток с ужасом: – Да он такой черный, Клэр, что я даже не знаю – пить его или пощадить. Они углубились в галерею и встретили там Мейтленда, который стоял, прислонившись к стене и держа одну из картин Сеймура у себя над головой. Он был толстеньким коротышкой, и его руки едва-едва вытягивались в высоту, как будто намертво там замерев. Вивьен не знала, сколько времени он простоял в таком положении, но по его лбу уже стекала струйка пота.

Камберленд тоже заметил это.

– Ни дать ни взять благородный дикарь. На месте Вивьенны я бы уже сгорал от страсти. – Мейтленд зарделся, но ничего не сказал, а его партнер, приблизившись на цыпочках, передвинул его руки на дюйм или около того. Вивьенна, дерзай быть мудрой, дерзай быть грубой. Теперь кое-кто в правильном положении? Он не будет тут стоять вечно, ты же понимаешь. Хотя, думаю, мы можем водрузить ему на голову вазу, и выйдет менада. А критики и не разберут, что к чему.

Вивьен взглянула на картину, изображавшую обнаженную на пляже, а лицо Мейтленда тем временем делалось все багровее. Казалось, он уже слегка задыхается.

– Она слишком мала, – сказала Вивьен, – слишком мала для этой части стены.

– Ну, Мейтленд. Слышишь – она слишком мала. Тогда что толку держать ее, раз она слишком мала.

Мейтленд с удрученным видом прислонился к стене.

– Мне кажется, если поместить рядом две… – продолжала Вивьен.

– Может быть, кое-кто явит величайшую милость и поднимет сразу два холста? – Мейтленд со вздохом взял по картине в обе руки и поднял их над головой. От совершенного усилия глаза его несколько выкатились, и Камберленд сразу заметил происшедшую перемену. – Говори же, Вивьенна, пока кое-кто не обратил тебя в камень. Теперь-то он вылитый мифический персонаж.

Она увидела, как трясутся руки Мейтленда от непосильной ноши.

– Вот теперь то, что надо, – быстро сказала она.

Мейтленд, по лбу которого пот лил ручьем, тревожно взглянул на своего партнера, ожидая подтверждения такого решения. Камберленд немного помолчал, задумчиво поглаживая бородавку.

– Ну, – сказал он наконец, – мне кажется, она блестяще справилась с задачей. – Казалось, будто он отважно рвется защитить Вивьен от какой-то враждебно настроенной толпы.

Клэр захлопала в ладоши.

– Пятерка с плюсом, молодчина. Покажись-ка всему классу.

Мейтленд соскользнул по стене вниз, бережно положив обе картины на светло-серый ковер, прежде чем окончательно рухнуть на пол. Он раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но тут в кабинете Вивьен зазвонил телефон, и Клэр побежала к нему, хихикая от возбуждения при мысли, что она первая снимет трубку. Вскоре она вернулась.

– Это тебя, Виви. Какой-то мужчина. – Камберленд на миг зажмурился и издал гулкий смешок. – Он не назвался.

Это был Чарльз. Он редко звонил Вивьен на работу, а когда это происходило, он всегда умудрялся говорить таким тоном, как если бы звонил из другой страны.

– Алло! Вив? Это ты?

– Да, это я. Что-то случилось? – Все ее страхи внезапно вернулись, и, склоняясь над столом, она расслышала в своем голосе нотку паники.

Но Чарльз, казалось, этого не заметил.

– Да ничего не случилось. Все прекрасно. – Ничего не ответив, она подождала, пока он снова заговорит. – Я тут пытаюсь вспомнить, – продолжал он, – когда же мне нужно начать работу на Хэрриет Скроуп. Я при тебе об этом случайно не упоминал?

Она почувствовала, что это не главная причина его звонка.

– Вы договорились на сегодняшнее утро. Я тебе вчера вечером напоминала.

– Отлично! Я же чувствовал, что куда-то опаздываю. – Он помолчал, пытаясь угадать ее настроение. – Ах да, кстати. Ты не могла бы сама пройтись по магазинам после работы? Раз я теперь загружен. – Вивьен согласилась. – Хорошо. Тогда все в порядке. – Чарльз, явно обрадовавшись, что его освободили от хозяйственных дел, заговорил доверительнее. – Я позвонил Флинту, – сообщил он, – и знаешь, он меня пригласил сегодня вечером зайти к нему чего-нибудь выпить. Ты не возражаешь? – Он произнес эту новость так, словно не могло быть ничего естественнее, хотя Вивьен знала, что они с Эндрю Флинтом не встречались со времен университетской учебы. С тех пор Флинт сделал себе громкое имя как романист и как биограф, но Чарльз редко о нем упоминал, разве что в качестве привычного предмета шуток в разговорах с Филипом. – Ну совсем как в старые добрые времена, говорил он теперь Вивьен. В его голосе звучала победная нотка, и ей было совершенно ясно, что это открытие Чаттертоновых рукописей внезапно придало ему такую самоуверенность. Но знала она и то, что такой бодрый настрой в конце концов сойдет на нет.

– Почему бы тебе не показать ему свои стихи? – спросила она. – Может быть, он поможет их напечатать. – Наступило молчание, и Вивьен поняла (с опозданием), что как раз этого говорить не следовало. – Не забудь про Хэрриет, – поспешно добавила она. – Хочешь, я позвоню ей вместо тебя?

– Знаешь, кое-что я в состоянии сделать и сам, – ответил Чарльз и повесил трубку.

Ее застал врасплох голос Камберленда.

– Всякий раз, как звонит какой-нибудь мужчина, кое-кто становится несносен. Он издает странные громкие стенанья, так что его приходится выводить в парк. – Оба начальника бесшумно вошли в кабинет.

– Это был всего лишь мой муж. – Вивьен заставила себя улыбнуться.

– А, муж! Я знавал когда-то одного мужа.

Вивьен улыбнулась, на этот раз более естественно.

– Знаете ли, они до сих пор существуют.

– Должно быть, мы вращаемся в совершенно разных кругах, Вивьенна. Я последний раз видел живого мужа на Британском фестивале. И то дело происходило в темноте.

Мейтленд высунул язык, видимо, выражая отвращение, и тут в кабинет возвратилась Клэр, полухихикая и полушепча, сообщившая:

– На площадке новый игрок.

– О Боже. – Камберленд иногда уставал от ее намеков. – Кто-нибудь может для меня перевести?

Клэр, видимо, обиделась и добавила уже быстрее:

– Он сказал, что его зовут Берк. Или Джерк.

– А, мистер Мерк. – Камберленд выплыл в галерею, заранее вытянув руку: он всегда гордился своим умением верно произвести первое впечатление. – Мы как раз о вас говорили. – Камберленд явно ожидал этого посетителя.

– Вот как? – Стюарт Мерк вынул руки из карманов своих мешковатых льняных брюк и подался к Камберленду. – Клевые штучки, – сказал он, глядя на картины, уже развешанные по стенам галереи. Они входили в выставку произведений абстрактного искусства из Польши, организованную Мейтлендом. Наверно, пользуются всеобщим вниманием?

Камберленд не уловил в его голосе иронии, но не был полностью уверен в ее отсутствии.

– Ну, нам они нравятся. Да и Польша теперь весьма романтична, вы не находите? Со всеми этими католиками и их моржовыми усами?

– Вы это про Леха Валенсу?

– На самом деле, я больше думал про женщин. Вивьенна! Блокнот!

Когда из кабинета показалась Вивьен, Мерк даже не счел нужным скрыть живой интерес.

– Милая курочка, да? – пробормотал он Камберленду.

– Я никогда не справлялся о ее происхождении…

– Еще бы!

– …но о яйце и речи быть не может.

Когда же все уселись в кабинете Камберленда, тот представил Стюарта Мерка как последнего помощника Джозефа Сеймура, который работал с художником вплоть до его кончины три месяца тому назад. Мерк и выставил на аукцион те три картины, которые купил Камберленд, а теперь он хотел договориться о продаже нескольких других.

– А почему, – спросил его Камберленд, – вы избегали Сэдлера? Ведь он все-таки был дилером Сеймура.

– О' кей. Верное замечание. – Мерк открыто восхищался Вивьен, которая стенографировала их беседу. – Я не слишком быстро для вас говорю? – Он самодовольно улыбнулся ей, прежде чем вернуться к заданному вопросу. Сэдлер – прохвост.

Камберленд не совсем понял, что это значит.

– Вот это, наверно, и есть жестокая откровенность. Но вы позволите и мне надеть свою шляпу галерейщика? – Он воздел руки к голове, уже вообразив себе нечто черное и довольно суровое, быть может, с пришпиленной брошью. Позволите мне тоже небольшую жестокость?