Текст книги "Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории"

Лига против Хлебных законов развернула свою кампанию в масштабах всей страны: журналы и брошюры, речи, митинги и демонстрации осуждали «олигархию, облагающую хлеб налогами, горстку мошенников, хищных гарпий, грабителей рабочего люда, нечестивых чудовищ, шайку гнилых сластолюбивых негодяев…». В свою очередь, фермеры называли сторонников отмены Хлебных законов скотами, ишаками, тупицами, лягушачьим хором, дурнями и болванами. Ситуация обострялась, поскольку в 1838 году цены на хлеб неуклонно росли. В январе кварта зерна стоила 55 шиллингов, в сентябре – 72 шиллинга, а в декабре – 74 шиллинга. В январе следующего года цена выросла почти до 80 шиллингов. Мельбурн слышал приглушенное ворчание тех, кто требовал свободной торговли, но предпочитал не обращать на них внимания. «Я сомневаюсь, что институты собственности и государства это выдержат», – сказал он. А может быть, он просто был не готов к изматывающим дебатам и кризисам, наподобие тех, что сопровождали избирательную реформу. «Я слаб и болен, я не могу ничего делать и ни о чем думать, – сказал он. – Сейчас это совсем некстати».

Именно консерватор Пиль в конечном счете возглавил наступление на Хлебные законы. Он был не политическим философом, а прагматичным администратором, и ему уже приходило в голову, что цены на пшеницу возмутительно высоки, к тому же положение бесконечно ухудшалось плохими урожаями в Ирландии. В Ирландии количество умерших ежедневно увеличивалось, но газеты писали, что мужчины, женщины и дети умирают от голода в Шотландии и Англии. Как политик Пиль, единожды убедившись в правильности избранного принципа или меры, больше не отклонялся от них. Его решимость не могло поколебать даже то, что подавляющее большинство Консервативной партии желало сохранить Хлебные законы. Для них это был символ веры, но для Пиля – символ разума и справедливости. Гибельную ситуацию в Ирландии, где после ряда урожаев плохая пшеница вытеснила хорошую, также нельзя было игнорировать. И даже если он не мог полагаться на свою Консервативную партию, то мог найти достаточно союзников в других местах.

Чартисты рвались в бой не менее активно, чем сторонники лиги. В начале февраля 1839 года в Лондоне состоялся Всеобщий съезд трудящихся классов, где планировали официально принять хартию и составить петицию, которая будет затем разослана по всей стране. По сути, это было общенациональное собрание чартистов, где каждый участник представлял ряд областей, и, как подсказывает название, оно было заинтересовано в реформах, а не в революции. Оно не имело ничего общего с движением профсоюзов. Как выразился один каменщик, «профсоюзы разрушают старую систему – чартисты выступают за новую систему. Профсоюзы хотят извлечь максимум выгоды из дурной сделки – чартисты хотят заключить новую сделку». Если уж на то пошло, съезд был своего рода народным парламентом, который должен был сделать то, чего так и не смогли добиться радикалы за все время своего пребывания в Вестминстере. Элизабет Гаскелл назвала это время «ужасными годами». В романе «Мэри Бартон» (Mary Barton; 1848) она писала: «Несоразмерность заработков рабочего класса и цен на продукты слишком многих привела к болезням и смерти. Люди голодали целыми семьями. Не хватало лишь Данте, чтобы описать их мучения».

Призывы Всеобщего съезда заставили некоторых испугаться, начались разговоры о вооруженных протестах. Организованная полиция появилась в тех городах, где ее ранее не было, армию усилили, некоторых чартистов арестовали. Один живший в то время историк выразился так: «Мы стали трезвым народом». Перспективы вооруженного конфликта не было; более того, как это часто случается, внутренние конфликты между радикалами были намного более ожесточенными, чем любая направленная вовне агитация. Они спорили о том, какие методы следует использовать: моральное воздействие, запугивание, физическое воздействие или смесь всего перечисленного? Планировали и готовили массовое шествие к парламенту, чтобы представить петицию с просьбой рассмотреть шесть пунктов своей хартии. Элизабет Гаскелл добавляла: «Они не могли поверить, что правительство уже знает об их несчастьях… Мысль о том, что глубину их бедствий еще только предстоит раскрыть и что тогда будет найдено какое-то средство, смягчала их исстрадавшиеся сердца и сдерживала нарастающую ярость».

Общенациональную петицию собирались выработать на массовом съезде в 1839 году, а затем представители различных реформистских клубов должны были доставить ее в процессе большого шествия к Вестминстеру. Длина петиции составляла 3 мили (4,8 км) – в ней было 1 280 000 подписей. Впрочем, даже если бы под ней стоял еще миллион подписей, этого вряд ли оказалось бы достаточно. Петицию представили, но по итогам голосования 12 июля парламент отказался даже рассмотреть ее. Возникли слухи о национальной забастовке, но рабочие не были к ней готовы. Затем местные активисты заговорили о всеобщем восстании, но эта идея имела еще меньше шансов расшевелить Англию. Бунты и забастовки отнимали достаточно сил, и ни у кого тем более не было желания поднимать вооруженное восстание, которое ни один лидер не смог бы должным образом направлять и контролировать. «Священный месяц», посвященный общему делу, в итоге сократился до трехдневной забастовки, в ходе которой самые воинственные чартисты были арестованы. Одних приговорили к условной мере наказания, других к нескольким месяцам тюрьмы. Никаких ответных массовых репрессий не было. И все же происходящее не казалось правильным. О том, что на севере царят нищета и голод, знали, но как будто не осознавали настоящий масштаб бедствия. Некоторые называли это «вопросом о состоянии Англии». Возможно, этот вопрос не имел ответа. Томас Карлейль писал в своей книге «Чартизм» (Chartism; 1839): «Очень широко распространено ощущение, что положение и настроения рабочих классов в настоящее время достаточно угрожающие, и что-то должно быть сказано, что-то должно быть сделано в отношении этого».

Стремления чартистов не имели ничего общего со стремлениями Лиги против Хлебных законов, которую они называли «партией скупых и корыстных торгашей, крупных капиталистов и богатых промышленников». Мало что способно вызвать такой гнев низших классов, как попытки использовать народное дело ради собственной финансовой и политической выгоды. Чартисты воспринимали Лигу против Хлебных законов как очередную группу, действующую в интересах промышленников, которые хотели получить дешевый хлеб для своих рабочих, чтобы снизить им заработную плату. Не следует забывать, что именно в этот период Энгельс размышлял о причинах революции рабочего класса. Историк и литератор Дж. Э. Фруд говорил: «Повсюду вокруг нас плавучие маяки интеллекта сорвались с якорей… Огни дрейфуют вокруг, компасы не в порядке, и нам остается только прокладывать свой путь по звездам». Членский взнос участника Лиги против Хлебных законов составлял 5 шиллингов в год, – представители растущего среднего класса с некоторым усилием могли позволить себе потратить такую сумму, но простым трудящимся это было совершенно недоступно.

Таким образом, между двумя основными группами, выступавшими против властей по политическим или экономическим вопросам, было очень мало общего. Что важнее: общее избирательное право или отмена Хлебных законов? Это разделение говорило о том, что рабочий класс так и не смог организовать подлинно революционное движение, и враги правительства Мельбурна оставались разобщенными вплоть до его роспуска. Никакой классовой борьбы в общепринятом смысле не было. Иногда чартисты и члены лиги вместе выступали на демонстрациях или протестных акциях против властей, но их объединение носило временный и ограниченный характер.

Что касается Мельбурна, он был крайне занят своей ролью учителя и наставника при молодой королеве и уделял общественным делам еще меньше внимания, чем обычно. Конечно, он мог сказать, что это и есть его главное дело и оно имеет неоспоримую общественную важность, но на повестке дня стояли и другие вопросы. Читая Законы о полиции 1839 года, можно подумать, что они были составлены в совершенно спокойное время: они запрещают пить спиртное на ярмарках и в кофейнях, а также «выносить на тротуары бочки, кадки, обручи или колеса, приставные лестницы, доски, жерди, вывески или транспаранты». В числе прочих нарушений упоминается «нанесение непристойных надписей мелом и проч. на стены зданий, ворота домов, ограждения и проч.». В таких случаях полиции следовало «в ночное время по возможности тихо уничтожить надписи». В числе этих непристойных надписей были и лозунги радикальных агитаторов, никогда не прекращавших свою работу в больших городах.

Однако весной этого года произошел политический скандал. Мельбурн потерял поддержку парламента в связи с Биллем о Ямайке. Местные торговцы сахаром не желали освобождать своих рабов, но за билль, приостанавливающий действие конституции на острове, проголосовало всего пять человек. Это было практически поражение, которое в любой момент могло повториться в условиях неуверенности и нехватки сил. Премьер-министру оставалось только уйти в отставку, не дожидаясь новых ударов. Он написал Виктории, выразив надежду, что она «примет этот кризис с твердостью, свойственной ее характеру». Она отреагировала на отставку своего любимого министра так бурно, как будто парламент изгнал ее саму. Она не могла ни есть, ни спать и постоянно плакала. Она написала герцогу Веллингтону с просьбой занять место Мельбурна, но тот мягко отказался. Следующим перед королевой предстал сэр Роберт Пиль, но она нашла его «непонятным» и «холодным». Они обсудили некоторые аспекты новой администрации, и он упомянул, что все придворные дамы королевы по убеждениям принадлежат к вигам и стоило бы включить в этот круг также тори. На следующий день она прислала ему категорический отказ: она не желала разрушать свой интимный круг. Игнорируя придворный протокол, она написала Мельбурну: «Я думаю, вам было бы приятно увидеть, как хладнокровно и твердо я держалась. Королева Англии не поддается на подобные уловки. Будьте наготове – вскоре вы можете понадобиться». Этот эпизод вошел в историю как Кризис в спальных покоях, хотя сама королева добавила к нему элементы высокой драмы.

Пиль вышел из этого столкновения не самым изящным образом, и многие современники посчитали, что Виктория, по сути, нарушила неписаные законы монаршего поведения. Другие, в основном виги, приветствовали ее независимость в таком деликатном вопросе, как дела королевского двора. Итак, Мельбурна убедили отозвать свое прошение об отставке и остаться премьер-министром еще на два года. По словам герцога Аргайла, он «как нельзя лучше подходил на роль главы партии, погибающей от бездействия». Ему нужно было просто продержаться еще какое-то время. Вотум недоверия весной 1840 года был проигран с перевесом в 10 голосов, а вскоре виги потеряли три парламентских места в разных районах – одно в сельском местечке, одно в соборном городе и одно в промышленном городе. Роберт Пиль ждал походящего момента.

Неудача общенационального съезда чартистов и почти презрительное отношение парламента к их петиции стали главным событием лета 1839 года, посеяв семена жестокого возмездия, наступившего в начале зимы. Многие видные чартисты были арестованы или освобождены под залог, но сила чартизма заключалась не в его лидерах, а в общинах, из которых он вырос. Деревенский портной или сапожник, трактирщик или ткач были не только жителями своей деревни, но и неотъемлемой частью движения. В этом была их сила, но также и слабость. Именно поэтому они были не готовы сражаться против полиции, магистратов или тех, кто сидел в Вестминстере. Мельбурн снова стал у руля, и поэт Уинтроп Макворт Прейд воздал ему должное в одном из своих стихотворений:

 
Сулить, откладывать, тянуть,
Забыть, оставить на потом
И даром получать свой хлеб,
Томясь бездельем день за днем[10]10
  To promise, pause, prepare, postpone / And end by letting things alone: / In short, to earn the people’s pay / By doing nothing every day.


[Закрыть].
 

4 ноября шахтеры и металлурги Южного Уэльса во главе с известными чартистами двинулись на город Ньюпорт. В это время года над страной витала тень Гая Фокса и его заговора, и бунты и беспорядки были обычным явлением. Неясно, какую цель ставила перед собой толпа демонстрантов в 1839 году, однако они окружили гостиницу в Вестгейте, где небольшой отряд военных держал под охраной нескольких чартистов. В подобной напряженной ситуации достаточно, чтобы хотя бы у одного человека сдали нервы. Раздались выстрелы. Военные открыли огонь по толпе, обратив ее в бегство, более двадцати человек погибло. Трое лидеров чартистов были опознаны, арестованы, преданы суду и приговорены к смертной казни. Затем благодаря настойчивому вмешательству лорда верховного судьи исполнение приговора для всех троих было отложено. Если бы их повесили, дальнейшие беспорядки могли спровоцировать хаос. В сложившихся обстоятельствах огонь чартистов удалось залить кровью. Движение временно приостановило свою деятельность, чтобы обсудить тактику и провести некоторые внутренние реформы. Это был конец первого этапа деятельности чартистов, хотя правительство вигов уже поздравляло себя с тем, что худшее позади.

А в это время в далекой сказочной стране под названием Кенсингтонский дворец Виктория встретила своего будущего мужа и была совершенно им очарована. Она стремилась к замужеству. Альберт представлял собой все, чего только можно было желать. «Ах, чувствовать, что меня полюбил и продолжает любить такой ангел, как Альберт, – не поддающийся описанию восторг! Он само совершенство». Количество наклонных букв и россыпи восклицательных знаков в ее записках говорят сами за себя. Когда парламент проголосовал за то, чтобы сократить размеры содержания для Альберта после их свадьбы, она возмущенно писала: «Я чуть не расплакалась от ярости… Бедный, дорогой Альберт, как жестоко они обошлись с тобой, нежный ангел! Эти чудовища! Тори, вы будете наказаны. Месть! Месть!..» После свадьбы шекспировские страсти несколько утихли. 10 февраля 1840 года, когда свадебная церемония отгремела и супруги укладывались спать, принц Альберт предложил молодой жене продлить их медовый месяц в Виндзоре. Это вызвало новый поток курсива и восклицательных знаков. «Ты забываешь, моя драгоценная любовь, – ответила она, – что я – королева, правительница, и это дело не может подождать». Если он рассчитывал, что будет править совместно с женой, его ждало разочарование. В лучшем случае ему разрешали приложить промокательную бумагу к исписанной ею странице. Только когда королева временно удалилась на покой, чтобы произвести на свет их первенца, принц Альберт обрел некоторую самостоятельность. Он стал исполнять обязанности ее личного секретаря и имел ключи от всех хранилищ с официальными документами. Он уже не просто промокал чернила, но держал перо.

В сущности, все это время можно назвать великой эпохой пера и чернил, поскольку именно тогда впервые появились «почта за пенни» и вертикальные почтовые ящики. Изобретатель и социальный реформатор Роуленд Хилл произвел подсчет и пришел к выводу, что оптимальным вариантом будет система предоплаты, начинающаяся с одного пенни. Он также рекомендовал использовать для писем «маленькие бумажные упаковки, которые называются конвертами». Первые «черные пенни» (черные почтовые марки стоимостью один пенс) поступили в продажу в мае 1840 года. Это произвело социальную революцию, сравнимую с появлением электрического телеграфа, способствовало упрочению социальных связей и повышению национального самосознания и побудило Генри Коула, одного из самых изобретательных государственных служащих страны, написать в своих мемуарах: «Из всех событий, с которыми была связана моя карьера, ничто, на мой взгляд, не способно превзойти или хотя бы сравниться с точки зрения принесенной миру пользы с учреждением универсальных почтовых сборов размером в один пенс… Это слава Англии на все времена». В первом официальном отчете о работе почтовых отделений отмечалось, что почтовая система демонстрирует «деятельное усердие и энергию, в целом свойственные нации». Марка была таким символом национальной гордости, что ей даже не нужна была легенда – ее украшал только профиль государыни. «Бесчисленные друзья гражданской и религиозной свободы» приветствовали новую почту как «средство передачи мысли», способствующее развитию национального самоопределения и самосознания. Если говорить о менее формальных отношениях, обмен фотографиями по почте был важным знаком дружбы.

Несколько сохранившихся зарисовок красноречиво свидетельствуют о том, какими были последние дни Мельбурна у власти. Однажды после продолжительного заседания кабинета министры, уже направившись к двери, услышали оклик Мельбурна. «Подождите немного, – сказал он. – Что мы решили? Мы собираемся снизить цену на хлеб или нет? В сущности, это не важно, но обычно мы все говорим одно и то же». К принцу Альберту Мельбурн относился не слишком хорошо. Естественно, он был недоволен тем, что молодой красивый иностранец занял его место в мыслях королевы. Помимо этого он серьезно сомневался в том, что искренние чувства Альберта можно использовать как политический инструмент. «Эта проклятая нравственность, – сказал он однажды, – все погубит!» Осенью 1840 года на заседании кабинета министров обсуждали (вернее сказать, не обсуждали) вероятность войны между Францией и Англией. Чарльз Гревилл, клерк Тайного совета, обратил внимание на вмешательство Рассела. «Мне бы хотелось знать, – сказал он, поворачиваясь к Мельбурну, – что вы думаете по этому поводу?» Мельбурн ничего не ответил. Последовала еще одна долгая пауза, которую наконец прервал кто-то другой, спросив Палмерстона: «Каковы ваши последние сведения?» Палмерстон вынул из кармана целую пачку писем и отчетов от Понсонби, Ходжеса и других и начал их зачитывать. В середине чтения кто-то случайно поднял взгляд и увидел, что Мельбурн крепко спит в своем кресле.

Когда парламент вновь открылся в январе 1841 года, премьер-министр, в сущности, все так же спал. Парламент превратился в дискуссионную палату для разбора петиций. До избирательной реформы он больше напоминал театр, где Эдмунд Бёрк и другие упражнялись в ораторском искусстве. Эти дни подходили к концу, а Вестминстерский пожар 1834 года стал еще одним предвестником грядущих перемен. Теперь парламент представлял собой серьезное собрание сторонников конкретных партий, заседавших под бдительным оком прессы, которая уделяла их деятельности немало печатных полос. В партиях еще не было внутренней дисциплины или контроля в современном смысле, – по сути, это были коалиции единомышленников, каждый из которых мог в любой момент пойти своим путем. Облик партии определяли устремления ее лидера, но такой вещи, как партийная политика, еще не существовало. «Всюду беспорядок, – писал Гревилл в этом десятилетии, – смешение принципов и мнений, политического соперничества и личной антипатии». Мельбурн по-прежнему жил и работал в XVIII веке, хотя формально к этому времени был ближе Роберт Пиль.

К началу 1841 года, четыре раза подряд проиграв дополнительные выборы, Мельбурн почувствовал тень нависшего над ним меча. Катастрофа произошла в начале июня 1841 года, когда администрации Мельбурна вынесли вотум недоверия всего с одним голосом против. Последующие всеобщие выборы подтвердили широко распространенное мнение: правящей партией стали консерваторы под руководством Пиля – по возвращении в Вестминстер летом они получили большинство в размере более 90 мест. Пиль, которому не позволили занять должность во время Кризиса в спальных покоях, теперь собрал достаточно внушительную партию, чтобы проявить себя с лучшей или худшей стороны. Он стал первым по-настоящему консервативным премьер-министром – название «тори» к этому времени считалось несколько старомодным.

Выборы, как обычно, сопровождались беспорядками и бесцельными дерзкими выходками. Ничего иного нельзя было ждать от страны, имеющей давнюю традицию народного протеста. В окрестностях парламента собирались большие группы людей, швыряющих камни и кирпичи и вечно недовольных состоянием политики. Это была та самая «безумствующая толпа», фигурировавшая почти во всех публичных обсуждениях. У новых хозяев Англии – среднего класса, заключившего союз со старым правящим классом, – имелись причины быть довольными. В колонке редактора The Times от 29 июля говорилось: «До сих пор мир не знал случая, чтобы партия пришла к власти в результате открытого голосования великого народа». Позиция Виктории никак не повлияла на результаты выборов, но ее симпатии к вигам были хорошо известны и широко освещались в печати. Лорд Эшли писал: «Я опасаюсь, что она в силу своего полнейшего незнания страны и конституции, природной ярости, ложной отваги, а также исключительного неукротимого своенравия обнаружит перед всеми свой характер и совершит действия, которые, хотя и не смогут повредить нам [тори], окажутся вредны для нее самой и для короны». Очевидно, Виктория тогда не пользовалась всеобщим уважением. Даже у ее мужа были на этот счет некоторые сомнения. Своему немецкому советнику Штокмару Альберт говорил: «Виктория ведет себя так торопливо и пылко, что мне не всегда удается рассказать ей о своих затруднениях. Не дослушав меня, она впадает в ярость, начинает осыпать меня упреками и подозрениями, обвиняет в недоверии, амбициях, зависти и проч., и проч.». Словом, новая королева не производила хорошего впечатления.

Это была политическая революция, но она прошла относительно мирно. По словам лорда Кларендона, виги отошли от власти «с таким безразличием, словно их окончательно покинули силы и воля к действию». Когда-то их партия руководила страной, и эти самовольно избранные правители, представители знатнейших родов, придя к власти, чувствовали себя как нельзя более на своем месте. Теперь они обессилели и, казалось, были обречены на упадок и – в конечном итоге – исчезновение.

Новый парламент собрался на свою вторую сессию 3 февраля 1842 года, и все официальные разговоры вращались вокруг финансового положения страны. Расходы по-прежнему были слишком высоки, но многих интересовало, как Пиль собирается поступить с налогами, которые все еще взимались с иностранного зерна. Это был ключевой вопрос. Виги шли на выборы под лозунгом «Дешевого хлеба!», но им никто не верил. Намерения Пиля оставались по-прежнему неясными – возможно, даже для него самого. Однако половину дела за него сделал обильный урожай 1842 года, за которым последовали еще три хороших урожая. Пиль немедленно снизил налог на зерно и тарифы на широкий круг товаров и, чтобы сбалансировать бюджет, решил вновь ввести подоходный налог. От него отказались после Наполеоновских войн, но сейчас возникла необходимость по-новому взглянуть на доходы государства. Возможно, Пиль пока еще не имел твердого намерения отменить Хлебные законы, но эта мысль наверняка не раз приходила ему в голову.

Пиль хотел упростить налоговую систему, пересмотреть все запутанные пошлины и тарифы и в целом упорядочить финансы страны. «Я предлагаю, – сказал он, – на какое-то ограниченное время с целью сокращения дефицита взимать в масштабах страны определенную сумму с доходов». Сумма была установлена в размере 7 пенсов на один фунт стерлингов для дохода более 150 фунтов стерлингов в год. Говоря его словами, «дальше отступать было некуда». Это стало полной неожиданностью для его оппонентов, которым потребовалось два или три дня, чтобы подготовить ответ. Он фактически инициировал финансовую революцию, в результате которой изменилась вся система государственных сборов. Это задало тон всему периоду его правления.

Пиля поддерживал сильный кабинет министров. Абердин заменил Палмерстона в Министерстве иностранных дел и, отказавшись от грубоватых манер последнего, сразу установил теплые отношения с главными союзниками Англии. Герцог Веллингтон стал лидером палаты лордов, но сам не возглавлял никакое министерство. Гладстона назначили вице-президентом Торговой палаты; в следующем году он стал ее президентом и, таким образом, занял влиятельное положение, позволявшее ему удовлетворить свою страсть к статистике и цифрам. Томас Карлейль описывал его как «самого методичного, справедливого, незапятнанного и искреннего человека», что в устах Карлейля было настоящей похвалой. Эдвард Стэнли (чуть позднее лорд Стэнли) до этого был главным секретарем лорда-наместника Ирландии, но теперь его повысили до министра по колониям; как граф Дерби в следующем своем перевоплощении он поднимется неизмеримо выше. Бенджамин Дизраэли, к своему большому огорчению, остался среди «заднескамеечников» – рядовых членов парламента. Он считал, что его выдающиеся способности очевидны для других так же, как для него самого, но в правительстве Пиля для него не нашлось места.

Вступив в должность, Пиль поначалу вел себя как врач, изучающий больного пациента. Не делая поспешных шагов, он изучал симптомы и обдумывал, какие рецепты следует выписать. Это был худший год для начала нового правления. Новый министр внутренних дел сэр Джеймс Грэм сообщил палате общин, что из 16-миллионного населения страны миллион получает пособие по бедности. Хлопкопрядильные и ткацкие мануфактуры остановились, цены на продукты выросли. Даже банки переживали не лучшие времена, и объем инвестиций сократился. Возможно, это была самая низкая точка века. Наиболее исчерпывающим образом претензии населения выразили прядильщики Болтона: они протестовали против «снижения нашей заработной платы, несправедливых и необоснованных сокращений, навязывания нам неблагоустроенных и неблагополучных жилищ, взимания с нас необоснованной и непомерной арендной платы» и добавляли: «Вышеупомянутые пороки проистекают из классового законодательства, и мы считаем, что нищета, невежество, бедность и преступность будут существовать до тех пор, пока Народная хартия не станет законом страны».

В этих условиях снова пробудился дух чартизма, вылившийся в поток брошюр и обращений к трудящимся, плакатов и демонстраций. «Страдания, порожденные законом, – писал Джон Брайт, – превратили все население в легковоспламеняющуюся массу, и если сейчас зажжется искра, ее будет нелегко погасить». Члены Лиги против Хлебных законов соперничали с чартистами за поддержку рабочих, хотя чартисты поддерживали рабочих намного более открыто. В некоторых кругах членов лиги по-прежнему считали идеологами свободной конкуренции, готовыми принять в великой битве сторону работодателей. В Мидлендсе и на севере, в Ланкашире и Уэст-Райдинге, угольщики бросали работу. В мае 1841 года собрался еще один общенациональный съезд, чтобы создать петицию, собравшую более 1,3 млн подписей, с просьбой о помиловании некоторых заключенных чартистов. «Многотысячная толпа наводнила широкую дорогу, – писал Уильям Кедворт в «Прогулках вокруг Хортона» (Rambles Round Horton; 1886). – Это были тощие люди голодного и отчаявшегося вида, вооруженные огромными дубинками, цепами, вилами и пиками. У многих не было ни пальто, ни шляп, сотни были одеты в ветхие лохмотья».

Радикальный журналист писал:

Зрелище привлекло огромное внимание – нас провожали взглядами все, от оборванного уличного подметальщика до герцогини с золотым моноклем. Городская полиция держалась очень благосклонно, но столичные синие сохраняли равнодушие. Водители омнибусов вели себя грубо и враждебно. Мы медленно двигались по Флит-стрит и Стрэнду, мимо Чаринг-Кросс и Конной гвардии к зданию парламента. В окнах государственных учреждений виднелось особенно много лиц, и на всех написано жгучее любопытство.

Парламент не собирался уступать, и петицию снова отклонили решающим голосом спикера. Это вызвало невиданную доселе ярость. Забастовки усилились, снова пошли слухи, что они могут вылиться во всеобщее восстание. Люди громили полицейские участки, освобождали заключенных, жгли дома известных магистратов и владельцев шахт. Весна сменилась жарким летом. В следующем году в парламент передали еще одну петицию. Демонстранты пытались добиться своего снова и снова, словно морские волны, все набегающие и набегающие на скалы. Петиция, по некоторым оценкам, содержала более 3 млн подписей, и все же палата общин категорически ее отклонила.

Это спровоцировало волну так называемых Заглушечных бунтов, или Заглушечный заговор 1842 года, – протестующие снимали заглушки с паровых котлов, что делало невозможной любую дальнейшую производственную деятельность. Протесты начались в угольных шахтах Стаффордшира и вскоре распространились дальше. Закрытие угольных месторождений негативно отразилось на всех отраслях английской промышленности. Лондон также ощутил на себе всю тяжесть нужды и безработицы. В Клеркенуэлл-Грин и Паддингтоне, двух центрах активности городских радикалов, собирались большие толпы людей. 23 августа в газете Sun разместили следующий репортаж о событиях: «…предводители толпы осуждали поведение синих мундиров, когда раздались громкие крики: “Пилеры! Пилеры!” Обернувшись, люди увидели, что к толпе быстро приближается около дюжины конных патрульных, вооруженных палашами, в сопровождении отрядов полиции». Дело кончилось пробитыми головами, сломанными конечностями и другими увечьями.

Вывод машин из строя имел двойную подоплеку, поскольку за машинами стоял, как выразился Карлейль, «дух времени». Механизмы до сих пор окружала аура загадки и таинственности. В каком-то смысле считалось, что они неподвластны человеку. Один «безутешный радикал», как он сам себя называл, писал: «Редко можно встретить человека, который решился бы открыто обратиться к проблеме машин. Они как будто вселяют в нас неясный страх. Все видят, что машины производят величайшую из революций, меняя отношения между классами, но почему-то никто не осмеливается вмешаться в этот процесс».

Некоторые не только не вмешивались, но предпочитали полностью игнорировать проблему. Возможно, именно так возникло движение «Молодая Англия», которое основал молодой Дизраэли, по-прежнему недовольный тем, что Пиль и другие лидеры тори не оценили его явный гений. В этом случае что может быть лучше, чем собрать собственную партию? Приверженцы «Молодой Англии» отворачивались от века промышленности и устремлялись мыслями в воображаемую феодальную эпоху, иерархическую и доиндустриальную, где бедняки и знать одинаково были патриотами своей страны и добрыми христианами. Движение отвергало утилитаризм, политическую экономию, рационализм, мальтузианство и все прочие ранневикторианские лекарства для социальных недугов. В 1842 году была опубликована поэма Теннисона «Смерть Артура» (Morte d’Arthur), вдохновившая других авторов на создание множества больших и малых стихотворных форм, прославляющих Ланселота, Артура, Гвиневеру и других великих героев национальной мифологии. В оде «Духу времени» Карлейль провозгласил своим героем литератора: «Я говорю: среди духовенства, аристократии и всех существующих ныне в мире правящих классов нет класса, сопоставимого по важности со священным братством писателей».