Текст книги "Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории"

Итак, после своего первого прихода в правительство он ушел в отставку, как писали в Annual Register, «не просто первым, но не имея соперника». Его противники-виги еще не успели прийти в себя после того, как сурово с ними обошелся король. Мельбурн и Рассел, ключевые фигуры вигов, в период краткого господства Пиля могли утешиться разве что перспективой занять должность в правительстве. У Вильгельма не было иного выбора, кроме как восстановить Мельбурна на посту первого министра, – для суверена, который, по сути, лично отстранил его несколько месяцев назад, это было изрядным унижением и к тому же показало, что парламент и народ имеют больше власти, чем монарх.

После большого пожара старое здание парламента представляло собой обгоревший остов, и новый парламент собирался в сильно пострадавшей от огня, но в целом пригодной для заседаний палате лордов, в то время как сами лорды разместились в сильно пострадавшей Расписанной палате. Мельбурн руководил лордами, Рассел занимал ведущее положение в палате общин. Все либералы, умеренные, ультрарадикалы, радикалы и философские радикалы сплотились вокруг Мельбурна. В свете Личфилдхаусского соглашения виги могли получить большинство только при поддержке ирландских депутатов Дэниела О’Коннелла. Они играли ключевую роль. Парламентские радикалы, к какой бы партии они себя ни причисляли, не могли тягаться с ними и вскоре выродились в секты или даже меньше чем секты. Их слабость позволила Расселу не допустить дальнейшей либерализации Закона о реформе, которой страстно желали радикалы (благодаря этому он получил прозвище «Бесповоротный Джек»).

В партии тори также имелось множество внутренних течений, но высокие тори, или ультратори, и либеральные тори вполне могли встать под знамена Консервативной партии. У нее был свой клуб «Карлтон», свои ассоциации и свои посредники. При этом было одно существенное отличие, которое в конечном итоге дорого обошлось Пилю. Он надеялся и верил, что способен создать современную партию тори, готовую бороться с теми трудностями, которые страна испытывала в 1830-х годах. Однако большинство в партии составляли фермеры, землевладельцы и арендаторы, чьей главной заботой были цены на зерно и сельскохозяйственные интересы. Заботы, занимавшие Пиля, и заботы партии тори далеко не всегда совпадали.

Второй срок Мельбурна на посту премьер-министра прошел под знаком Закона о муниципальном самоуправлении, обсуждение которого шло в специальном парламентском комитете. Королевская комиссия сообщила: «В подавляющем большинстве самоуправляемых городов преобладает общее и, по нашему мнению, справедливое недовольство муниципальными учреждениями, недоверие к самоназначенным муниципальным советам… недоверие к городской магистратуре, недовольство тяжестью местных налогов». Комиссия представила всесторонне дискредитирующий отчет о состоянии дел. Города и округа находились во власти группы присвоивших себе должности олигархов, мэр и городские советы организовывали сборы средств в собственных интересах, ради личного обогащения или укрепления власти своей семьи на местах. Закон, вступивший в силу в 1835 году в результате этих обсуждений, лишил власти гражданские гильдии и своекорыстные объединения торговцев и ремесленников, контролировавших городские богатства.

Вместо этого право муниципального выбора предоставлялось всем постоянным налогоплательщикам или домовладельцам. Раз в три года они должны были выбирать своих представителей. Мэр или старейшина могли действовать только с одобрения выборного городского совета. Это был аналог избирательной реформы на муниципальном уровне. Закон прошел через руки Мельбурна, в то время первого министра, но вряд ли он имел какое-то отношение к его разработке. Хотя закон касался только крупных городов, он разбил лед и преодолел апатию, десятки лет царившую в деревнях. В сущности, можно утверждать, что новое поколение городских советников решало местные проблемы, например связанные с общественным здравоохранением и санитарией, намного эффективнее, чем парламент. В некоторых случаях большинство в городских советах составляли нонконформисты и диссентеры, что, вероятно, способствовало проведению более прогрессивной политики. «Закон возвещает пришествие среднего класса во всех городах Англии, – писал один обозреватель, – и дает ему чудовищную силу».

Эта сила была вполне ясна Мельбурну, стремившемуся продвигать интересы диссентеров. В 1836 году его администрация создала систему гражданской регистрации рождений, браков и смертей, тем самым подорвав англиканскую монополию в этой области, а также приняла Закон о браке для диссентеров, впервые сделавший легитимным гражданский (нецерковный) брак. В том же году Лондонский университет получил свой устав, открывавший доступ к обучению диссентерам, которым до этого было запрещено посещать все старейшие университеты. Хотелось бы написать, что во всем этом Мельбурном двигали благие побуждения, но на самом деле он хотел удержать диссентеров на своей стороне в парламенте. Они были в числе его сильнейших сторонников.

На том же заседании государственная пошлина на газеты была снижена с четырех пенсов до одного. Morning Chronicle быстро стала достаточно авторитетным изданием – Джон Стюарт Милль называл ее «рупором мнения, далеко опережающего любые, ранее регулярно отстаиваемые в газетах», имея в виду, что это была первая газета, представившая в печати теорию Бентама.

Противников Мельбурна в партии тори морально поддерживал король и даже некоторые члены партии вигов. Может показаться, что он стоял на скале в окружении бушующих волн, но время и прилив работали в его пользу. Ирландцы и радикалы не хотели терять его, опасаясь, что его место займут тори. Пиль придерживался умеренного курса в ожидании того момента, когда сможет рассчитывать на твердую победу на выборах. Это время было еще впереди. В сущности, администрация Мельбурна оставалась у власти при косвенной поддержке Пиля. Оба они были людьми консервативного склада и могли сотрудничать, даже если со стороны казалось, что каждый из них действует отдельно. И все же Мельбурн был не вполне властен над своей судьбой. Над ним тенью нависало глубокое недовольство короля: Вильгельм IV отнюдь не желал его возвращения.

Тем не менее в сложившейся ситуации Мельбурн был самым подходящим лидером: он источал добродушие и не имел принципов, за которые стоило бы держаться любой ценой. Это делало его бесконечно податливым и гибким. Палата общин могла принять предложенную правительством меру только для того, чтобы ее затем отклонила палата лордов. Начинался долгий процесс обсуждений и компромиссов, и наконец предлагалась совсем другая мера. Мельбурн не возражал против всего этого, пока за ним стоял его кабинет. «Я буду поддерживать вас до тех пор, пока вы правы», – сказал ему один из министров. «Но это совершенно бесполезно, – ответил он. – Мне нужны люди, которые поддержат меня, когда я неправ». Он ни в коем случае не был реформатором. Проволочки, откладывания и двусмысленности были его излюбленной тактикой. Даже когда палата лордов в первый раз отвергла выдвинутый им Закон о муниципальном самоуправлении, его это, похоже, ничуть не задело. «Какое это имеет значение? – спросил он. – Последние пятьсот лет советы вполне сносно справлялись со своими делами». В конце концов палата лордов утвердила решение, и закон вступил в силу. «Ну, посмотрим, что из этого выйдет», – сказал Мельбурн. В любых делах он всегда сохранял некоторую дистанцию, а все подробности обычно оставлял на усмотрение Рассела, обладавшего амбициями и склонностью к руководящей работе (и вследствие того обреченного на разочарования).

Кроме того, у Мельбурна был незаменимый союзник в кабинете министров – виконт Палмерстон, министр иностранных дел, довольно скоро укрепивший союз браком с Эмили Лэм, сестрой Мельбурна. Палмерстон занимал этот пост с 1830 года (за вычетом короткого эпизода с Пилем), а до этого был лордом Адмиралтейства и военным министром. Он хорошо разбирался в дипломатических маневрах и искусно разыгрывал свою партию, сочетая ловкость с бравадой. Он, как и Мельбурн, не придерживался никакой конкретной политической линии, за исключением чисто прагматичного желания сделать так, чтобы Британия всегда на шаг опережала своих врагов. Он проводил успешную и мудрую политику, хотя те, кто работал под его началом, искренне его ненавидели – в основном потому, что он заставлял их так же усердно и добросовестно работать.

Когда на кону стояли интересы страны, он мог быть грозным и непреклонным. Он вмешивался в дела Бельгии, Португалии, Испании и Сирии – во всех этих случаях Палмерстон усматривал угрозу репутации Британии, поэтому именно ему, министру иностранных дел, следовало, как полицейскому западного мира, проследить за тем, чтобы Британию в равной мере уважали и боялись. В каком-то смысле он был единственным источником яркого света в сумерках кабинета Мельбурна. Свое мнение он всегда высказывал прямо. Например, однажды он заявил: «Всем этим полуцивилизованным правительствам Китая, Португалии, Южной Америки и так далее нужно каждые восемь-десять лет задавать хорошую взбучку, чтобы они не забывали свое место… Их ум слишком мелок, чтобы вместить полученное впечатление на сколько-нибудь длительный срок, а делать им предупреждения бесполезно. Слова для них ничего не значат, поэтому они должны не только увидеть палку, но и почувствовать ее на своих плечах – тогда они уступят». Эти самонадеянные ксенофобские настроения чуть позднее назовут джингоизмом.

Вскоре шовинистов-джинго можно было встретить на фондовой бирже, в армии и на флоте, на модных улицах, где собирались толпы гуляющих, среди клерков, лавочников и портовых рабочих. Палмерстон как будто интуитивно угадал настроения нации. Он называл Австрию «старухой» и «европейским Китаем». Он не стеснялся запугивать и грозить. Иногда он досаждал даже союзникам, за что получил прозвище «лорд Наждачный Камень» (Pumicestone). Чаще его называли добродушным прозвищем «Пэм» или загадочным «Мангуст» – возможно, из-за способности обезвреживать иностранных змей. Булвер-Литтон отмечал: «Обычно, когда Палмерстон говорит о дипломатии, он говорит о военных кораблях». Палмерстон послал сицилийским повстанцам оружие прямо из Вулвичского арсенала, поскольку решительно не одобрял действий короля Неаполя Фердинанда. Он вообще не любил правителей – не важно, наследных или избранных. Луи Филипп называл его l’ennemi de ma maison[9]9
  Враг моего дома (фр.).


[Закрыть], а королева Виктория нередко жаловалась, что он принимает важные решения, не посоветовавшись с ней или ее мужем. В ответ на это он просто пожимал плечами. Он всегда владел фактами и не сомневался в своей правоте. Он относился к миру как к огромной игре и мог сымпровизировать или уступить там, где это требовалось.

Палмерстон был сторонником политики постоянного вмешательства: он бесконечно делал предупреждения монархам, угрожал премьер-министрам – словом, энергично помешивал в большом котле международной политики, не давая ему остыть. Как объяснил королеве Мельбурн: «Главный принцип его действий – ничто так не вредит политике, как слабость и робость, и в целом эта теория вполне верна». В данном случае речь шла о Северной Африке, где египетский паша Мухаммед Али решил восстать против своего номинального суверена, турецкого султана. Это не понравилось Палмерстону, поскольку упадок или распад Османской империи, где правил султан, мог дать России или Франции возможность заполучить Египет. Особенно серьезной угрозой считалась Франция, поскольку с этой страной у Англии издавна шло негласное соперничество. Палмерстон делал то, что считал нужным, проводил переговоры и заключал сделки, не давая коллегам сыграть в этом сколько-нибудь заметную роль.

Вскоре против Франции встал четырехсторонний союз Англии, России, Австрии и Пруссии. (Его можно было бы назвать Северным альянсом.) Однако перспектива войны с Францией нервировала английский кабинет министров. Когда Палмерстон предложил заключить договор с тремя странами, два члена кабинета пригрозили уйти в отставку. Мельбурн серьезно встревожился. Любой раскол или даже намек на раскол мог повредить ему. «Ради бога, – сказал он, – пусть никто не уходит в отставку или все уйдут в отставку». Палмерстон сохранял невозмутимость: французские угрозы его нисколько не пугали. Он заявил, что они просто блефуют, и продолжил стоять на своем. От напряжения Мельбурн заболел. Склонность к нервной истерии, которая проявлялась в полную силу в периоды кризисов, была одной из главных особенностей викторианского характера. Спустя несколько лет Мельбурн писал Расселу о королеве: «Она может сделаться серьезно больна, если будет слишком долго находиться в состоянии беспокойства и нервного возбуждения». Писатель и общественный обозреватель Артур Янг, говоря о работе электрического телеграфа, назвал его «системой универсальной циркуляции сведений, с электрической чуткостью распространяющей в Англии малейшие вибрации чувств и опасений от одного края королевства до другого» – но эти слова вполне можно было бы отнести к душевному состоянию людей.

В каком-то смысле это было апокалиптическое воображение в действии. Так, на основании каких-то неясных или вымышленных текстов распространились слухи, что 17 марта 1842 года Лондон сгорит дотла в огромном пожаре. В вышедшей в тот день газете The Times сообщали: «Неистовые вопли, обращенные к небесам мольбы о пощаде, душераздирающие крики о помощи, раздававшиеся отовсюду в течение дня, достаточно свидетельствовали о том, как сильно это народное заблуждение подействовало на разум суеверных людей». Люди толпились на причалах в ожидании парохода, который увезет их из города, поезда, отправляющиеся из Лондона, были переполнены. Некоторые искали убежища в полях, но ничего так и не произошло.

Палмерстон был прав с самого начала. Он поставил французского короля Луи Филиппа перед перспективой конфликта. Король отступил, и вскоре военный блеф Мухаммеда Али раскрылся. Эта бескровная победа над французами вызвала огромное ликование в Англии и, пожалуй, была единственным иностранным триумфом, который могло приписать себе правительство Мельбурна.

Палмерстон продолжал проводить политику по ситуации, что, впрочем, не делало ее менее успешной. Он ясно видел, в каком направлении движутся дела государства, и в тех редких случаях, когда его тянуло пофилософствовать, его высказывания отличались проницательностью и прагматичностью. К примеру, издавна было принято считать, что Османская империя разлагается или пребывает в упадке, но Палмерстон заметил: «Половина неверных выводов, к которым приходит человечество, происходит из злоупотребления метафорами и привычки путать общее сходство или воображаемое подобие с действительным положением вещей. Поэтому люди охотно сравнивают древнюю монархию со старым зданием, старым деревом или старым человеком…» Хотя на самом деле между ними нет никакого сходства.

Однажды он сказал: «Весьма недальновидно предполагать, будто ту или другую страну можно обозначить как вечного союзника или вечного врага Англии. У нас нет вечных союзников и вечных врагов. Вечны наши интересы, и этим интересам мы обязаны следовать». О себе он мог бы так же сказать, что не причисляет себя ни к одной партии и всегда держится на расстоянии вытянутой руки от своего номинального лидера. Он предпочитал идти собственным путем. Как мы увидим, иногда он спотыкался, но всегда вставал, отряхивался и шел дальше.

10
Юные надежды

В 1830-х годах сохранялась нестабильность в сельском хозяйстве и промышленности. Колебания цен, прибылей и арендной платы затрагивали всех. Символом этого времени мог бы стать сон фараона о семи коровах тучных и семи коровах тощих (Быт. 41). Никто не понимал, от чего зависят эти изменения, что влияет на них, кроме неотменяемых условий сезонного цикла, поэтому никто не мог справиться с возросшим спросом или внезапным экономическим спадом. Социальные волнения и бунты усугублялись новым Законом о бедных и повышением налогов, а такие события, как агитация в Толпадле, не предвещали ничего хорошего для администрации Мельбурна.

В 1836 году группа лондонских и йоркширских радикалов, среди которых были такие социальные реформаторы, как Уильям Ловетт и Фрэнсис Плейс, решила основать Лондонскую ассоциацию рабочих. В мае 1837 года на торжественном собрании в кофейне на Кокспур-стрит ассоциация представила свои требования, которые позднее стали известны как «Шесть пунктов». Среди них были ежегодный созыв парламента, избирательное право для всех мужчин (избирательное право для женщин пока еще казалось чем-то из ряда вон выходящим), равные избирательные округа, отмена имущественного ценза для членов парламента (это дало бы возможность выдвинуться молодым реформаторам), тайное голосование, позволяющее положить конец взяточничеству и запугиванию, а также денежное вознаграждение для заседающих в парламенте депутатов (это должно было помочь представителям рабочего класса, у которых не было других источников денежных средств). Эти пункты вскоре стали известны как хартия (The Charter), а ее сторонники – как чартисты.

Народная хартия выражала интересы малоимущих и голодающих, которым не помогла проведенная ранее избирательная реформа и чье бедственное положение значительно усугубил новый Закон о бедных. Администрация подкупила часть среднего класса, но они отвернулись от всех остальных.

Осенью того же года ирландский активист Фергюс О’Коннор начал публиковать в Лидсе газету Northern Star, эхом повторявшую все разгромные и критические выступления чартистских ораторов, которые называли работные дома Бастилиями, а тамошнюю еду – адским варевом. Несмотря на то что газета стоила четыре с половиной пенса, у нее был самый большой тираж за пределами Лондона. Она представляла экономические, социальные и политические новости с точки зрения угнетенных.

Томас Эттвуд, чей Бирмингемский политический союз был распущен, теперь присоединился к чартистам в новой великой надежде спровоцировать общественную реформу. Было бы неправильно сбрасывать со счетов этих первых чартистов как мечтателей или смутьянов, оторванных от реалий своего времени. Например, они прекрасно осознавали силу ирландского национализма или колониальных повстанцев, которые могли бы помочь им в их битве с английскими властями. Однако практические мотивы чартистов оставались неясными. Они были выходцами из совершенно разных слоев общества, а их цели в отношении города и в отношении деревни были настолько неоднородны, что любая попытка организованно возглавить это движение почти наверняка была обречена на провал. Это было массовое движение, но его размеры не помогали определить его суть, а классовое сознание его участников опиралось в основном на массовые митинги и собрания, предназначенные, казалось, лишь для того, чтобы распалять ораторов и аудиторию. Вместе с тем это была организация нового типа: она действовала через выступления и массовые митинги, а также вспомогательные материалы в виде брошюр, плакатов и газет. Никогда еще воинственная группа не была так хорошо организована.

Среди чартистов были те, кто выступал за «моральное воздействие» и за «физическое воздействие». При всей очевидной разнице в действительности граница между этими группами оставалась довольно расплывчатой. Ткачи, работавшие на ручных станках, – одна из тех групп, которые сильнее всего пострадали от экономических изменений, – обычно выступали за «физическое воздействие». Путаница еще усугублялась тем, что кое-где чартисты ассоциировались с методистами, которые собирались в том же помещении и пели такие же гимны. Следующие три года движение продолжало оставаться на виду у публики. Власти всегда опасались насилия с его стороны, но на самом деле в эти тревожные годы было очень мало насилия.

Радикалы в парламенте все больше раздражались из-за проволочек и колебаний вигов по поводу каждого законодательного акта. Один из радикальных депутатов, Джон Артур Роубак по прозвищу «Порви Их», жаловался, что царившее в один день либеральное настроение могло бесследно исчезнуть на следующий день. «Виги всегда были элитарной аристократической фракцией, хотя временами использовали демократические принципы и высказывания как оружие против своих оппонентов… Вне государственной службы это демагоги, а придя к власти, они становятся замкнутой группой олигархов». Они прикрывались демократией, но на деле исповедовали аристократические принципы. Они много обещали, но мало делали. Они изъяснялись расплывчато, а принятые ими меры были по большей части неэффективными и бесполезными.

И все же Мельбурн, главная мишень всей этой ярости, имел одно огромное преимущество. Он знал, что король умирает и что его преемница, восемнадцатилетняя девушка, не разделяет предрассудков Вильгельма. Она смотрела на мир совершенно иначе. Финал разыгрался довольно быстро. В мае и июне 1837 года королю Вильгельму стало заметно хуже, и 20 июня он скончался от сердечного приступа. Вильгельм умер рано утром, и Мельбурн едва дождался рассвета, чтобы сообщить Виктории о ее новом положении в мире. Смерть старика и воцарение новой молодой государыни неизмеримо усилили позиции администрации. Почему мир должен был оплакивать уход старого короля? Конечно, он принял Закон о реформе, и если он запомнился этим, то, вероятно, этого уже достаточно. Кроме этого, за семь лет своего правления он провел муниципальную реформу, отменил рабство и ввел новый Закон о бедных. Хотя, возможно, правильнее будет сказать, что он просто позволил этому случиться. «Он был чудной, – написала королева Виктория в своем дневнике. – Очень странный и своеобразный, и его намерения часто неверно истолковывали».

Король умер как нельзя более вовремя – через месяц после того, как Виктория достигла совершеннолетия. Это избавило молодую королеву от попыток многочисленных придворных, слуг, родственников и политиков повлиять на нее, воспользовавшись регентством. Молодая женщина сполна наслаждалась новообретенной свободой. «Поскольку Провидению было угодно поставить меня на это место, – писала она, – я сделаю все возможное, чтобы исполнить свой долг перед страной. Я очень молода и, возможно, во многом (хотя далеко не во всем) неопытна, однако уверена, немногие имеют столько же доброй воли и искреннего желания поступать верно и правильно, как я».

Она нашла неожиданного компаньона в лице виконта Мельбурна, который стал для молодой королевы кем-то вроде отца. Его остроумие и невозмутимое спокойствие помогали ей сориентироваться в хитросплетениях текущей политики, а его дельные практические советы не грешили ненужным идеализмом. Если бы не окружавший королеву ореол божественности, можно было бы сказать, что он относился к ней как к дочери, а она относилась к нему как к отцу. Именно он привил ей ту хладнокровную выдержку, которую она сохраняла всю свою жизнь. Он сообщил ей, что не ходит в церковь, чтобы случайно не услышать с кафедры что-нибудь «экстраординарное». Он посоветовал ей не читать Чарльза Диккенса, так как его произведения нагоняют тоску. Возможно, это был не лучший совет для того времени. В действительности Флитская тюрьма и Остров Иакова были гораздо хуже, чем их описания в «Записках Пиквикского клуба» (1836) и в «Оливере Твисте» (1838). На самом деле состояние мегаполиса оставляло желать лучшего вплоть до 1870 года, года смерти Диккенса.

Всеобщие выборы после смерти старого монарха вернули позиции вигам вместе с Мельбурном, но Пиль и тори почти не отставали. Среди парламентариев, ведомых Пилем, были Уильям Юарт Гладстон, присоединившийся к парламенту пять лет назад, и одна новая фигура – Бенджамин Дизраэли. Конечно, новая королева предпочитала держаться ближе к Мельбурну. Она была капризной и своенравной, но любила увеселения и танцы. Мельбурн до такой степени наслаждался обществом своей новой государыни, что начал пренебрегать парламентскими делами. Его и раньше не слишком привлекала вся эта чепуха, а теперь у него появилась веская причина совсем забыть о ней. Его внимание сосредоточилось на королеве. Она видела достаточно людей, стремившихся использовать ее в своих интересах, но Мельбурн не имел подобных амбиций. «Она самый честный человек, которого я когда-либо знал, – сказал он однажды. – Единственная трудность заключается в том, чтобы убедить ее, что нельзя всегда идти напрямик, иногда нужно двигаться обходным путем». Ему был хорошо известен ее прямолинейный характер и нежелание считаться с препятствиями. «Рядом с ней, – утверждала жена российского посла княгиня Ливен, – он имеет вид любящий, удовлетворенный, немного самодовольный… и вместе с тем мечтательный и веселый».

5 ноября 1837 года Виктория открыла свой первый парламент. Тори возлагали большие надежды на новую сессию, но большое количество целеустремленных ирландских депутатов наводило на мысль, что ожидания могут не оправдаться. В этом не было ничего нового, однако на сей раз ситуация осложнялась караулящими за углом чартистами. И пожалуй, сейчас самый подходящий момент, чтобы представить вам ту разношерстную компанию мужчин и женщин, которых называют ранними викторианцами. Это были шумные, грубые, пестро одетые предки серьезных и трудолюбивых «средних викторианцев», которые, в отличие от своих жизнерадостных предшественников, ни за что не надели бы синий шейный платок и бархатные брюки, плоскую кепку или рабочие башмаки. Мы видим ранних викторианцев на страницах романов Диккенса: созданные им образы железнодорожных магнатов, подметальщиков улиц, приютских мальчишек, старых дев, школьных учителей, отставных моряков, частных детективов, управляющих кофейнями, торговок подержанной одеждой, клерков-переписчиков и горничных наполняют обширный мир, горизонты которого оставались для них самих невидимыми.

Если говорить в самом широком смысле и в полной мере сознавая спорность утверждения, это был мир неистовой энергии и новизны, азарта и энтузиазма, скорости и сенсации, энергии и бравады. Сменяющие друг друга движения за социальные реформы часто возглавляли одни и те же люди, горячие сторонники перемен. Ремесленники, торговцы и лавочники, так часто составляющие костяк нового общества, отличались независимостью суждений и религиозных взглядов, самостоятельностью и непочтительностью. Это был электорат, созданный избирательной реформой. Джордж Элиот в 1872 году оглядывалась на те времена, когда реформы только начинались, «с юной надеждой на немедленную пользу от них – надеждой, в наши дни заметно увядшей». В «Последних днях Помпей» (1834) Булвер-Литтон замечал: «У нас, современных людей, есть огонь, страсть и энергия – мы никогда не спим, мы копируем цвета картины, ее жизнь и ее сюжет». Писатели того времени отличались большой плодовитостью – трехтомные романы могли тянуться до скончания времен, – но при этом не страдали пустым многословием. Содержание книг Рёскина, Карлейля, Скотта и Диккенса нельзя было изложить вкратце. Новой особенностью времени стало то, что именитые писатели смотрели на XVIII век с оттенком презрения. Диккенс добавил в свою библиотеку несколько фальшивых полок с книгами, на корешках которых красовалась надпись «Мудрость наших предков» – в этом собрании были тома под названием «Невежество» и «Суеверие».

Однако света не бывает без тени, и у 1830-х годов была еще одна, намного более красноречивая сторона. Когда хартия чартистов появилась в 1838 году, власти ожидали сопутствующих митингов, выступлений, демонстраций, петиций и бунтов. Один чартист, написавший в конце века мемуары под названием «Мемуары социального атома» (Memoirs of a Social Atom; 1903), вспоминал: «Люди, не разделяющие надежд чартистов и лично не знакомые с теми глубокими и сильными чувствами, которые ими двигали, не могут представить себе, чем наше время отличается от того, что было пятьдесят или шестьдесят лет назад. Весь правящий класс – виги даже больше, чем тори, – был предметом не только неприязни, но откровенной ненависти трудящегося населения». Разнообразные движения и общества рождали подлинный политический антагонизм. Многие массовые собрания трудящихся в 1838 году проводили при свете факелов в знак протеста против своей участи. В Болтоне и Стокпорте, в Эштоне и Ли многотысячные толпы «выстраивались в процессии и заполняли главные улицы, сотрясая небеса громогласными выкриками… Плывущие над толпой флаги с устрашающими девизами и красный свет пылающих факелов создавали картину величественную и ужасную». Казалось, города охвачены огнем.

Профсоюзы, как и радикальные виги, держались от этого движения в стороне. Лидеры агитации против Хлебных законов, которая уже тогда становилась все более ожесточенной, также не участвовали в движении. Чартистов интересовала политика, а не экономика. По сути, это была демонстрация силы рабочего класса, истоки которой лежали в многовековых традициях народной агитации, пронизывающей историю Англии от Уота Тайлера, Джона Болла и Джека Кэда до радикальных ассоциаций, политических союзов и демократических объединений последних лет. Власть с нарастающим ужасом наблюдала за масштабами и размахом протестов. Один наблюдатель был проницательнее большинства остальных. «Тори, – писал Чарльз Гревилл в своем дневнике в июне 1837 года, – предсказывают всевозможные мрачные последствия, но ничего этого, конечно, не произойдет. Ничего не произойдет, потому что в этой стране никогда ничего не происходит».

Строго говоря, это было не совсем так. Осенью 1838 года кое-что все-таки произошло. В Манчестере возникла Лига против Хлебных законов, единственной целью которой была «полная и немедленная отмена Хлебных законов». Лига не случайно появилась именно там, где бурно развивалась хлопковая промышленность, свидетельствуя о триумфе современного машинного производства и огромном значении вопроса свободной торговли в Британии. Этот вопрос требовал неотложного решения. Можно ли разрешить фермерам покупать дешево и продавать дорого, как того требует рынок, или следует ввести ограничения и тарифы на импортное зерно, чтобы поддерживать цены и прибыль английских фермеров на высоком уровне? Консервативная партия, формально представлявшая землевладельцев и управляющих имениями, естественно, выступала за сохранение законов. Ее противники, от вигов до радикалов, стремились устранить их, чтобы зерно стало дешевле.

Множество священников-диссентеров заявляло, что Хлебные законы «противоречат Закону Божьему и самой вере». Лига начала кампанию под руководством Ричарда Кобдена и Джона Брайта, по сути представлявшую собой религиозное движение, наподобие имевшего ранее успех движения против рабства, где вопросы религии и политики также перетекали один в другой. Свободная торговля сама по себе считалась чем-то вроде религиозной панацеи: она должна была привести к удешевлению еды, увеличению экспорта, росту занятости и общему процветанию. Одна нация протянет руку другой, тем самым способствуя миру и изобилию. Джон Брайт заявлял, что это движение «торговых и промышленных классов против лордов и крупных землевладельцев». Брайт был квакером и считал, что «при решении политических проблем следует брать за основу то, что представляется нашей совести справедливым и нравственным». Поскольку Англия имела положительный (внешне)торговый баланс, считалось, что свободная торговля будет способствовать «улучшению всего мира». Таким образом, материальный прогресс находился в тесной связи с нравственным совершенствованием, что вполне соответствовало одному из великих принципов XIX века. Палмерстон писал: «Торговля – лучший двигатель цивилизации».