Текст книги "Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории"

Но даже если Англия была банком мира, это не значит, что в остальном она была готова живо участвовать в делах этого мира. Министры сменялись, но главная цель британской внешней политики оставалась прежней – держаться настолько далеко от европейских событий, насколько позволяли приличия и соображения государственной безопасности. Весной 1831 года австрийские войска вошли в Модену и Парму, чтобы подавить восстание и отразить французские притязания на сюзеренитет. Последствия не заставили себя ждать, разгоревшийся пожар превратил всю Северную Италию в поле битвы. Война длилась почти два года. Виконт Палмерстон, в то время министр иностранных дел, изложил политику Англии предельно ясно: «Англия не сможет встать на сторону Австрии в войне, начатой ради подавления свободы и поддержки деспотизма. Мы также не можем встать на сторону Франции в состязании, результатом которого может стать расширение ее территорий. Поэтому мы будем держаться в стороне от этого столкновения так долго, как сможем». А как же люди, по чьим землям свободно маршировали австрийцы? «Если нам удастся путем переговоров добиться для них некоторой доли конституционной свободы, тем лучше; но мы все заинтересованы в сохранении мира…» Это был один из определяющих моментов английской внешней политики. Мир означал торговлю. Мир означал индустриализацию. Мир означал низкие налоги и процветание. Мир был превыше всего.

Вскоре произошло событие, потрясшее многих. В сентябре 1830 года было объявлено о пробном запуске паровоза под названием «Ракета» – его котел выкрасили в ярко-желтый цвет, а трубу в белый. Это была заря эпохи паровозостроения. Одновременно Уильям Хаскиссон, член парламента от Ливерпуля, согласился участвовать в торжественном открытии 15 сентября первой в стране железнодорожной линии и лично совершить поездку из Ливерпуля в Манчестер. Открытие железной дороги стало сенсацией дня. Видный инженер того времени, Николас Вуд, писал, что запланированное открытие, по единодушному общему мнению, представляет собой «важный эксперимент, который решит судьбу железных дорог. Глаза всего научного мира прикованы к этому великому начинанию».

Путешествие из Ливерпуля началось вполне благополучно, в Парксайде сделали остановку, чтобы набрать воды. Приглашенных гостей попросили не выходить из вагонов. Однако Хаскиссон спрыгнул из вагона на землю между двумя колеями. Он хотел перейти рельсы, чтобы поздороваться с герцогом Веллингтоном, ехавшим в другом вагоне, но вдруг осознал, что по параллельному пути к нему приближается «Ракета». Двери распахнулись, руки протянулись, чтобы помочь ему, но ему не удалось вскочить в вагон. Он упал на рельсы, и локомотив раздробил ему ноги. Через несколько часов Хаскиссон скончался. Смерть молодого и уже известного политика стала огромным потрясением для читающей газеты публики, но ужасные и беспрецедентные обстоятельства смерти вызвали настоящую сенсацию. По-видимому, Хаскиссон никогда раньше не видел поезда и полагал, что он может свернуть в сторону, как лошадь или дилижанс.

Еще одним поводом для сенсации стало то, что один из локомотивов доставил искалеченного Хаскиссона в больницу, преодолев расстояние примерно в 15 миль (24 км) за 25 минут, хотя раньше было принято считать, что железная дорога позволяет развивать скорость лишь 8–10 миль (ок. 13–16 км) в час. Невиданная скорость поразила наблюдателей и комментаторов. Как ни парадоксально, первый смертельный случай на железной дороге подтвердил превосходство поезда и продемонстрировал общественности силу и возможности нового вида транспорта. Внезапно стало казаться, что остров уменьшился в размерах. Что касается времени, о его эластичности свидетельствует тот факт, что один член кабинета лорда Ливерпула был ограблен разбойником с большой дороги, а другой попал под поезд.

В 1830 году актриса Фанни Кембл, прокатившаяся на одном из новых локомотивов с разрешения его создателей, Стефенсонов, сообщала: «Вы не можете представить, как странно было нестись вперед без всякого видимого движущего приспособления, на этой магической машине, выдыхающей белые облака и издающей неизменный ритмичный стук». Инстинктивное сравнение сложных механизмов с волшебством и сказкой – одна из самых интересных особенностей первой половины XIX века. Тогда это был единственный язык чудес. Фанни Кембл была ненасытной искательницей новых ощущений и, можно сказать, презирала опасность. Подавляющее же большинство пассажиров железной дороги в то время вели себя далеко не так восторженно. Скорость, шум и просто новизна передвижения на паровом составе по металлическим рельсам вызывали тревогу и откровенный страх.

Закон о железных дорогах 1844 года, принятый через много лет после того, как забылся несчастный случай с Хаскиссоном, закреплял стандарты работы уже ставшего массовым транспорта. Первый железнодорожный бум набирал обороты. Некоторые инвесторы нервничали, прочитав в брошюре «Вся правда о выгоде железных дорог» (Railroad Impositions Detected), что железная дорога Манчестер – Ливерпуль до сих пор не принесла даже 1 % прибыли. Однако осторожное инвестирование и постепенный успех изменили взгляды биржевиков, а переломным моментом стало открытие линии Лондон – Бирмингем осенью 1838 года. В 1844 году парламент дал разрешение на строительство 800 миль (ок. 1290 км) железнодорожных путей, в следующем году утвердил еще почти 3000 миль (ок. 4830 км). Как выразился один писатель в 1851 году: «Пресса поддерживала всеобщую манию, правительство одобряло ее, люди платили за нее. Железные дороги были одновременно и модой, и предметом помешательства. Вся Англия оказалась исчерчена планами будущих железных дорог». За полвека железные дороги протянулись от моря до моря, от одной реки к другой, связали между собой порты, поселки, города, рынки и шахты. Недавнее прошлое ускользало из поля зрения. Старинные постоялые дворы и деревенские таверны стали одним из любимых объектов фотографов, стремившихся запечатлеть так называемую старую Англию. Они отлично вписывались в столь популярное у англичан увлечение древностями. Кроме того, они были живописны и превосходно получались на фотографиях.

По некоторым оценкам, самым популярным сюжетом в работах викторианских фотографов были развалины. Они настраивали на приятную задумчивость и позволяли отрешиться от видов и звуков современности. Поэт Садакити Гартманн так писал о дагеротипе: «Он лежит в своем футляре среди старых бумаг, писем и редких вещиц. Хрупкая рамка из дерева с черной тисненой бумагой. Мы не можем устоять перед соблазном открыть и взглянуть на него… Какой-то господин с тростью или дама в капоре и платье с пышными рукавами встают перед нами, словно призрачное видение». В то время, когда перед глазами проносились по железным дорогам первые паровозы, это было все равно что читать книгу об истории (например, такую как эта).

В этот же период появилась новая система связи – телеграф, впервые продемонстрировавший свои достоинства в 1827 году, когда сообщение из Холихеда в Ливерпуль удалось передать примерно за 5 минут. Еще через десять лет телеграфную линию установили вдоль Большой Западной железной дороги, а в 1851 году был успешно проложен телеграфный кабель между Англией и Францией. В те дни, когда домовладелец, по слухам, отправлял местной пожарной компании письмо, чтобы сообщить, что его дом горит, скорость телеграфной связи полностью изменила представления о времени и пространстве. В 1858 году молодой Чарльз Брайт получил рыцарское звание за прокладку первого трансатлантического кабеля. В The Times назвали это «величайшим открытием со времен Колумба» и «грандиозным расширением… сферы деятельности человека». Диккенс соглашался, что «из всех чудес современности это самое чудесное». Эти восторженные похвалы были вполне заслуженными для своего времени. Способность передавать сообщения в пространстве на сотни миль означала, по сути, ускорение человеческой эволюции.

9
«Свинью зарезали»

К началу 1834 года администрация графа Грея оказалась в крайне тяжелом положении. Весь предыдущий год Грей думал об отставке. «Я плетусь на службу, словно мальчишка на урок, почти не надеясь должным образом справиться со своими задачами и обязанностями», – говорил он. Личные сомнения усугублялись нестабильным положением его партии в палате общин, где старшие министры ожесточенно спорили о мелких политических вопросах. Однако Роберт Пиль не хотел, чтобы кабинет вигов пал до тех пор, пока его партия не будет готова взять управление на себя. Проблема заключалась в том, что среди тех, кто называл себя вигами, около полутора сотен человек были скорее реформаторами или радикалами: их политические устремления были не до конца понятны и, по сути, непредсказуемы. Один из этих людей был профессиональным боксером, другой дрался на дуэли со своим наставником, но вместе с тем в «радикальное крыло», если его можно так назвать, входили и старые реформаторы, такие как Уильям Коббет. Таким образом, в интересах тори было поддерживать правительство в периоды колебаний или при угрозе падения. Они, точно так же как умеренные виги, не желали радикального переворота.

Напряжение, вызванное необходимостью сохранять свое шаткое положение, и разнообразные кризисы во внешней политике отнюдь не добавляли Грею желания оставаться на посту. Его сын жаловался, что Грей «больше не в силах контролировать группу людей, каждый из которых преследует собственные отдельные интересы… вследствие чего правительство совершенно лишено единства целей и колеблется при любом дуновении ветерка». Продуваемое всеми ветрами правительство – плохое убежище. Грей часто признавался, что устал, но коллеги не отпускали его.

Министры словно нарочно изматывали друг друга бесконечными прениями. Они могли предпринимать конкретные шаги, но не могли заставить себя обсудить принципы своих действий. Это было бы слишком опрометчиво. Нагляднее всего это проявлялось на примере Ирландии, для которой одни рекомендовали реформы и примирение, а другие – ужесточение мер. На деле все заканчивалось полумерами и противоречивыми сигналами и замыслами. Например, Закон о принуждении 1833 года был одним из первых, изданных администрацией после избирательной реформы. Он должен был укрепить власть правительства Ирландии и подавить деятельность радикалов, установив в стране нечто вроде военного положения. В то же время администрация пыталась успокоить католиков и предлагала Закон о реформе ирландской церкви. Некоторые епархии планировалось ликвидировать, наиболее пылких протестантских священников исключить из католических приходов. Что-то было дано, а что-то отнято.

Все это были разные стороны так называемого «ирландского вопроса», хотя сама суть вопроса оставалась не вполне ясной. Как отмечал Дизраэли, иногда было трудно понять, идет ли речь о папе римском или о картофеле. Хотя с тем же успехом это мог быть вопрос о церковной десятине или о постое английских солдат в домах ирландцев. Одни министры хотели, чтобы эти средства изымались в пользу государства, в то время как другие требовали оставить их под контролем ирландской церкви. После того как этот вопрос вызвал в кабинете новый раскол, четыре министра подали в отставку. Ирландия была открытой раной, которую не могло залечить ни одно английское правительство. Дэниелу О’Коннеллу делали самые разные предложения, чтобы заручиться поддержкой ирландских членов парламента, но Грей и остальные не собирались соглашаться ни на какие сделки или компромиссы. Когда О’Коннелл понял, что его обманули, он встал со своего места в палате общин и в красочных недвусмысленных выражениях объявил, что его предали. «Ну всё, – прошептал лорд Олторп Джону Расселу, – свинью зарезали». Олторп был одним из тех, кто ввел О’Коннелла в заблуждение, и теперь подал в отставку. Столь безнадежны были разногласия в администрации и столь расплывчаты ее убеждения в отношении Ирландии, что через несколько дней Грей тоже ушел в отставку. «Моя политическая жизнь подошла к концу», – сказал он с некоторым облегчением. Ирландия стала для него последней каплей.

Лучше всех о ситуации высказался Мельбурн: «То, в чем решительно сомневались мудрецы, и то, что предвещали глупцы, все же произошло». Означало ли это, что кабинет рухнет и Грей потонет вместе с ним, как капитан на палубе гибнущего корабля? На этот вопрос он ответил: «Теоретически да, но фактически нет». Что касается короля, он предпочел бы кабинет, состоящий из Веллингтона, Пиля и наиболее надежных вигов. Этому не суждено было случиться. Веллингтон вежливо отказался, сославшись на невозможность объединить людей, «по-видимому не имеющих единого мнения ни по одному политическому вопросу или принципу». Что ж, это признавал даже король. Без особой охоты он решил обратиться к Мельбурну как единственному «условно подходящему» вигу (и то в основном из-за того, что он ни для кого не представлял прямой угрозы). Мельбурн прямо заявил о своем нежелании связываться с этим делом. По словам его личного секретаря Томаса Янга, «он считал, что это смертельная скука», но что он мог поделать? Может быть, он подчинился своему государю из чувства долга, а может быть, заглянув в себя поглубже, он осознал открывающиеся возможности. В это время Янг сказал ему: «Какого черта, такую должность не занимал никто из древних греков и римлян, и даже если вы продержитесь всего два месяца, дело того стоит – не каждый может сказать, что был премьер-министром Англии». – «Ей-богу, это правда, – ответил Мельбурн. – Я пойду». Античные примеры всегда отлично действовали на политиков-аристократов, в любой ситуации готовых порассуждать о чести и благородстве.

Мельбурн держался сдержанно, ничем не выдавал своих чувств и говорил осторожно и несколько бессвязно. Король с неохотой выбрал его, «заранее предупредив, что не стоит допускать в кабинет мечтателей, фанатиков или приверженцев республиканских принципов». Впрочем, в этом совете не было необходимости. Фанатик или мечтатель нашел бы у Мельбурна не больше поддержки, чем католический монах или египетский заклинатель. Одной из первых принятых им мер стал отказ от Закона о принуждении и предложение более мягких условий. Это отнюдь не обрадовало короля, по мнению которого изначальный закон уже был слишком миролюбивым.

Проблемы, связанные с католической верой, возникали не только в Ирландии. Какая-то часть английского населения всегда симпатизировала англокатолицизму – движению «высокой церкви», стремившемуся сохранить ритуалы и церемонии римской католической церкви. Они стремились изгнать дух и суть Реформации и вернуть английскую церковь в лоно старой веры. Разумеется, это вызывало крайнее негодование у большинства протестантов, видевших в этом угрозу скромному домашнему укладу англиканства. Теперь и внутри «установленной церкви» появилось немало тех, кто желал перейти под римское благословение.

Осенью 1833 года вышла первая брошюра из серии «Трактаты для нашего времени» (Tracts for the Times), в которой были изложены основы духовной позиции высокого англиканства. Всего в серии насчитывалось 90 выпусков. Сторонники этих доктрин стали известны как трактарианцы, а поскольку многие из них были связаны с Оксфордским университетом, все вместе это получило название «Оксфордское движение». Один из его приверженцев, Дин Черч, охарактеризовал трактаты как «строгий призыв к совести и разуму, не отягощенный излишней риторикой и пустословием и имеющий перед собой самую серьезную цель». Трактатам предшествовала проповедь, посвященная «национальному вероотступничеству», – ее произнес летом 1833 года в церкви Святой Марии в Оксфорде Джон Кебл, прославившийся в то время сборником стихов о христианских праздниках «Христианский год» (The Christian Year; 1827). Он хотел возродить установленную веру, опирающуюся на прочную связь с Отцами Церкви и неоспоримую красоту святости.

Первый трактат написал Джон Генри Ньюман, чьи духовные поиски и стремление к простоте чувств легли в основу нового движения. Его аскетизм, чистота и непоколебимость служили образцом для трактарианцев, противопоставивших апостольскую преемственность своего движения унаследованному от XVIII века латитудинарианству и не слишком ревностному благочестию традиционного англиканского сообщества. Ньюман и его сподвижники были апостолами в пустыне условностей XIX века. «Я всего лишь один из вас, – писал он в первых строках своего трактата. – Я священник, поэтому не называю своего имени, чтобы не брать на себя слишком много, говоря от собственного лица. Однако я должен говорить, ибо настали злые времена и никто не возвышает голоса против них». Трактарианцы были категорически против либерализма и размывания морального авторитета церковных догматов. Их религиозный пыл, во многом типичный для XIX века, перекликался с евангелическим возрождением, глашатаями которого стали Уилберфорс и Клэпхемская секта. Все они представляли разные стороны английского благоверия.

Они напомнили многим христианам о пределах благочестия «установленной церкви» и этим вызвали полемику, не утихавшую до конца XIX века. Их называли папистами и даже хуже. Некоторых исключали из колледжей и лишали кафедры. По мнению мирян, преданность папе делала их врагами короны. На самом деле они не представляли никакой опасности. Они были полностью лояльными, а с учетом глубоко укоренившегося почтения к власти, пожалуй, даже более надежными, чем светские вольнодумцы или диссентеры. И они не имели ровно никакого отношения к Католической ассоциации О’Коннелла.

Это было время ассоциаций, братств и всевозможных клубов по интересам. Но в какой момент ассоциация превращалась в хорошо обученный отряд, а братство – в гильдию или даже союз? В 1834 году под руководством Роберта Оуэна и других деятелей возник Большой национальный объединенный профсоюз. До этого существовали Большой всеобщий союз прядильщиков Соединенного Королевства и Национальная ассоциация охраны труда. Эти организации заботились главным образом о материальном благосостоянии своих членов, но Большой национальный объединенный профсоюз имел более смелые намерения. Он был нацелен против Закона о реформе 1832 года, в результате которого пять из шести рабочих остались без права голоса. Под влиянием Оуэна Большой профсоюз предложил организовать каждую профессиональную отрасль так, чтобы трудящиеся могли взять под контроль экономические механизмы страны. Это была вдохновляющая идея, и она привлекла около полумиллиона сторонников, но, как многие утопические проекты, она не выдержала столкновения с реальностью. Множество забастовок вспыхивало и гасло, выступления рабочих систематически подавлялись усилиями политиков и магистратов. Работодатели приняли собственные контрмеры и соглашались брать на работу только тех, кто подписывал «документ» – отказ от участия в профсоюзах и любой их деятельности.

На этом фоне разворачивался процесс Мучеников из Толпадла – шести сельскохозяйственных рабочих из Дорсета, которых приговорили к семи годам каторжных работ в Австралии. Их преступление заключалось в том, что они создали союз и произнесли некие «тайные клятвы», хотя на самом деле они следовали стандартной профсоюзной практике в таких вопросах. Мельбурн и его коллеги подтвердили приговор, чем заслужили презрение со стороны большинства трудоспособного населения страны и даже многих своих политических союзников. В Лондоне организовали грандиозную демонстрацию, однако она ровно ни к чему не привела. Мельбурн со школьных лет питал инстинктивную симпатию к дисциплинарным воздействиям и наказаниям. Он как-то сказал королю, что порка всегда оказывала на него «поразительное воздействие»; она доставляла ему такое удовольствие, что он охотно практиковал ее на своих служанках.

Первый кабинет Мельбурна продержался всего четыре месяца. Его работу парализовали массовые отставки министров, и сам Мельбурн понимал, что его политическое будущее весьма неопределенно. «Все испытывают какую-то неясную тревогу, – писал Веллингтон в октябре брату короля, герцогу Камберлендскому, – никто не понимает причины, но все недовольны происходящим». Сам Мельбурн производил впечатление или, по крайней мере, видимость спокойствия и даже апатии. Многих потрясло его назначение на пост премьер-министра. Он казался вялым, бездеятельным, неспособным на решительные поступки. Когда высокопоставленная виговская семья Холланд нанесла ему визит вскоре после его вступления в должность, они «нашли его распростертым на оттоманке без рубашки и без галстука, закутанным в просторный халат и крепко спящим». Одной из его любимых фраз было «Мне безразлично». Она хорошо передавала его отношение ко многим вопросам. «В целом я считаю, – говорил он, – что никакое утверждение не абсолютная истина, особенно если его отстаивает признанный авторитет». Он обладал глубокими познаниями в истории (хотя в его случае они были бесполезны), но навлек на себя резкую критику, признавшись, что не читал «Экскурсию» (The Excursion) Вордсворта. Это было время, когда даже выдающиеся политики следили за лучшими новинками современной литературы. «Но я купил книгу, – сказал он. – Вы удивитесь, как много можно узнать о содержании, даже оставив ее на столе непрочитанной». Суть его политики можно выразить кратко: «Если сомневаешься, ничего не делай».

Затем случилась чистка – по крайней мере, символическая. Ранним вечером 16 октября 1834 года небо осветилось красным заревом. Вскоре, к изумлению и восторгу взволнованных наблюдателей, стало ясно, что горит здание парламента. Для кого-то это стало самым запоминающимся событием в жизни – видеть, как огонь пожирает центр управления империей. Многие сразу решили, что это заговор. Но кто за ним стоял: католики или, хуже того, ирландцы? Может быть, французы или русские? Радикалы или профсоюзные деятели? Другие считали, что огонь послан рукой Господа в наказание за принятый два года назад Закон об избирательной реформе. Для третьих пожар стал долгожданной переменой к лучшему. Старый парламент был тесным старинным зданием, пропитанным сыростью и зловонием, а его запутанные коридоры как будто олицетворяли собой все проволочки и бесцельные извивы законотворческой деятельности. Пострадали также ближайшие окрестности, которые архиепископ Вестминстера кардинал Уайзмен описывал как «лабиринт переулков, дворов, тупиков и трущоб, гнездо невежества, порока, разврата и преступлений». Слово «трущобы» появилось недавно, но все интуитивно понимали, что оно означает.

Многое из этого было уничтожено пожаром, распространившимся так широко и бушевавшим с такой силой, что в полночь стало светло как днем. «Это была совершенно волшебная сцена», – вспоминал один наблюдатель (снова подтверждая, что под тонким налетом рациональности в душе человека XIX века скрывалось царство чудес и магии). Когда отдельные части здания рушились, некоторые зрители аплодировали, как будто во время представления. Художник Бенджамин Хейдон писал: «Людей охватило необычайное чувство единства – все обменивались шутками и радикальными остротами». В моменты душевного подъема лондонцы XIX века проявляли свои настоящие чувства: «Перекинулось на палату лордов», «Похоже, горит решение по Закону о бедных», «А теперь и сами законы». В пятницу утром первые лучи солнца осветили картину разрушения. Расписанная палата и библиотека палаты общин сильно пострадали. Главный фасад палаты общин и аркада перед палатой лордов полностью сгорели, стены лежали в руинах, крыши провалились.

Не успел дым развеяться над Вестминстером, как король сообщил Мельбурну то, о чем все знали или хотя бы догадывались: кабинет вигов, парализованный отставками и уходами, не в состоянии осуществлять управление страной. Влияние администрации в палате общин было настолько слабым, что королю пришлось снова призвать на пост первого министра герцога Веллингтона. Однако тот отказался и порекомендовал вместо себя Роберта Пиля, которого все партии считали наиболее заслуживающим внимания из всех претендентов. Тот факт, что Пиль был не вигом, а тори, не имел никакого значения. Неоднозначную реакцию, однако, вызвало то, что король фактически сверг свое правительство, никак не согласовав этот вопрос с парламентом или с общественностью. Ни один монарх в дальнейшем не решался повторить подобный эксперимент.

Тори во главе с Робертом Пилем долго ждали этого момента. Виг или тори, Пиль был тогда единственным человеком, способным проводить последовательную политику и твердо придерживаться принципов. Поскольку он в это время находился в Италии, его обязанности временно взял на себя Веллингтон. Герцог принял управление страной точно так же, как принял бы командование в армии. С середины ноября до начала декабря он занимал все государственные должности. Его называли диктатором, а не временно исполняющим обязанности, но он не обладал и сотой долей яростного честолюбия Кромвеля. Ему просто нужны были порядок и эффективность. Это было время самых разнообразных домыслов, и в своем романе «Конингсби» (Coningsby; 1844) Дизраэли так вспоминал зиму 1834 года: «Сколько надежд, сколько страхов, как высоки ставки!.. Все, кто был у власти, и все, кто стремился к власти, все, кто имел что-либо, и все, кто рассчитывал что-либо иметь, оказались на виду».

Спешно возвратившись из Рима, Пиль попал в страну, уже готовую к всеобщим выборам. Он чувствовал витающие в воздухе настроения. По мнению Мельбурна, избирательная реформа, «если только в ней не было абсолютной необходимости, была наиглупейшим решением из всех возможных». Однако для Пиля это был решающий шаг, итогом которого стало создание нового электората. Теперь перед ним стояла задача заинтересовать этот новый электорат программой ограниченных реформ. Он обладал трезвым, хотя и неутонченным умом и, по его словам, подходил к решению политических проблем как к математическим уравнениям.

Он внимательно изучил сложившиеся обстоятельства. За последние двадцать лет обязанности министров значительно расширились, выросла группа парламентских руководителей и специалистов, разбирающихся в экономике, а также внешней и внутренней политике империи. Нужен был первый министр, способный справляться со своими непростыми обязанностями и понимающий требования времени. Расширение парламентской деятельности привлекло внимание общественности – газеты и другие периодические издания в это время имели особенно широкую аудиторию. Они внимательно следили за происходящим и публиковали подробные отчеты, чем способствовали появлению министров нового типа. Одним из первых в их числе был Пиль.

Пиль распустил парламент в последнюю неделю 1834 года, возможно надеясь на то, что это поможет ему усилить позиции своей партии или даже каким-нибудь чудом получить перевес. Затем он направил письмо своим избирателям в Тамворте, тем самым укрепив недавно возникший интерес к формирующемуся общественному мнению. В своем послании он обещал провести серьезную реформу Церкви и государства и заявил, что Закон о реформе явился «окончательным и неотменяемым решением крупного конституционного вопроса». В своем Тамвортском манифесте Пиль подчеркивал, что обращается к «обширному и разумному классу общества», чтобы «открыто и честно изложить общие принципы и взгляды, которых, по-видимому, ждут с нетерпением». Другими словами, он разговаривал с теми, чьим интересам отвечала избирательная реформа 1832 года, и обещал действовать от их имени. В итоге он получил достаточно много парламентских мест – 98, но этого все же было недостаточно, чтобы претендовать на большинство. Кроме того, он столкнулся с дополнительным препятствием в виде союза оппозиционных партий. Присутствующие в парламенте виги, радикалы и ирландцы заключили так называемое Личфилдхаусское соглашение, договорившись объединить усилия ради падения Пиля. Когда 18 февраля собрался новый парламент, Пиль уже знал, что его дни сочтены – не самый лучший знак для нового премьер-министра. Пиль мог удержаться, хотя бы потому, что иначе правительство снова возглавил бы Мельбурн.

За шесть недель было отклонено шесть выдвинутых им законопроектов, и к весне 1835 года королю и первому министру стало ясно, что дело зашло в тупик. Занавес упал, когда парламент отклонил предложенный Пилем акт об ирландской десятине. Один из многих парадоксов этих трудных лет заключался в том, что Ирландия стала причиной падения не одного английского правительства. Однако те без малого сто дней, которые Пиль провел на своем посту, самым благоприятным образом отразились на его репутации как сильного и целеустремленного политика. Кроме того, за это время он помог сформировать Консервативную партию, свободную от привычной реакционности и далекую от шаблонного образа твердолобого герцога, охранителя традиционных ценностей. В The Times назвали его отставку «ужасным национальным бедствием» и осудили «излишнее партийное рвение», которое привело к его падению. Некоторые были недовольны тем, что оппозиционные партии объединились, не имея в действительности никаких общих целей, кроме стремления уничтожить премьер-министра.

Сдержанный, немногословный и не разменивающийся по мелочам, Пиль стал влиятельной фигурой. Он показал, что обладает трезвым административным складом ума. Возможно, он был политиком без идеалов, но для чего нужны идеалы? Тамвортский манифест был достоин партии, которую Дизраэли позднее назвал «партией без принципов» (еще позднее эту шпильку вернули самому Дизраэли). Дэниел О’Коннелл сказал о Пиле, что «его улыбка напоминает серебряную табличку на крышке гроба», но эти холодность и высокомерие в какой-то мере объяснялись застенчивостью. Он был от природы замкнутым человеком. Дизраэли, набрасывая его литературный портрет, заметил: «Он был крайне стеснительным, но с ранних лет не по своей воле занимал ответственные должности и обзавелся искусственной манерой держать себя высокомерно и непреклонно или, напротив, чересчур обходительно, от которой, в сущности, был не в состоянии избавиться». По словам лорда Роузберри, Пиль с самого начала был «способным, добросовестным, трудолюбивым, чутким человеком». Он был достаточно богат, но незнатен и расстраивался из-за своего сомнительного статуса. До конца жизни он говорил с ланкаширским акцентом. Он был в первую очередь человеком дела и в палате общин чувствовал себя как дома. Его часто сравнивали с маяком на скалах, капитаном корабля в бурном море, светом на горизонте – все остальные банальности вы легко можете вообразить сами. Он не ладил с некоторыми членами парламента и мог пренебречь одним или закрыть глаза на другое, но если поставить перед ним сложную задачу, он почти наверняка мог ее распутать. Кроме того, он совершенно не выносил боли и однажды потерял сознание, когда ему прищемило палец дверью.