Текст книги "Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера"

Пролог и рассказ Мельника

Дальше следует разговор между Трактирщиком и Мельником

Когда Рыцарь закончил свой рассказ, все паломники – старые и молодые, богатые и бедные – согласились, что это благородная повесть, которая должна навсегда остаться в нашей памяти. А наш Трактирщик, Гарри Бейли, рассмеялся и принялся шутить с нами. – Клянусь моей верой, – воскликнул он, – ворота-то распахнулись! Мы уже видим дорожку, которая перед нами стелется. Ну, кто будет следующим рассказчиком? Хорошо ведь игра у нас пошла! Кто ее подхватит? Может быть, вы, сэр Монах? Есть у вас в запасе что-нибудь такое, что потягается с рассказом Рыцаря?

А сзади ехал Мельник, то и дело сползавший с лошади. Он был так пьян, что едва держался в седле. Говорят же про пьяного, что он самого черта видал. Мельник был бледен как мел. Он не стал вежливо снимать капюшон или шляпу, не стал ждать, пока кто-нибудь еще заговорит. Громким голосом, будто Пилат на карнавальной сцене, он заорал, обращаясь к нашему Хозяину:

– Клянусь кровью и костями Христовыми, Гарри! А вот у меня какая благородная история есть! С ней я Рыцаря на милю обскачу! – И тут же рыгнул.

Гарри видел, что Мельник пьян, и попытался его угомонить.

– Погоди немного, Робин, – сказал он. – Пускай следующую историю расскажет кто-нибудь другой, а ты свою попозже расскажешь. В этом деле порядок надо соблюдать.

– Вот еще, в божью душу! И не подумаю ждать. Я сейчас хочу. Иначе я сам поеду, и ну вас всех!

– Ну, говори тогда, чтоб тебя черти драли! – отвечал ему Гарри. – И дурак же ты! Ты, видать, мозги свои в бочке эля утопил!

– А ну-ка, вы все, послушайте меня! – сказал Мельник. – Да, не спорю, я пьян. Чего уж тут отпираться. Так что, если я буду браниться или в словах путаться, то вините в этом не меня, а саутуоркское пиво! Вот и всё. И точка. Я вам расскажу историю про плотника и его жену и про то, как молодой школяр плотника обдурил. Ну, вы понимаете, о чем я.

Тут его сердито прервал Мажордом:

– Хватит! Прекрати изрыгать всю эту нелепую похабщину! Только слова попусту жуешь. Это грешно и глупо – клеветать на всех, позорить жен. Зачем очернять добрых людей? Как будто и поговорить больше не о чем.

Мельник сразу же ответил ему:

– Освальд, дорогой мой брат! Знаешь старую пословицу? «Кто не женат, тот не будет рогат!» Я не говорю, что ты тоже рогоносец. Откуда мне знать. Конечно, и хороших жен на свете немало. Если меня спросишь, я отвечу: пожалуй, на тысячу хороших всего одна плохая найдется. Да ты и сам, наверно, не хуже меня это знаешь. Если ты не сумасшедший, конечно. Так зачем ты кипятишься? Я ведь тоже женат, как и ты. И клянусь всем святым, что у меня есть, что жена мне верна. Клянусь – дайте подумать, клянусь моими волами, – что я не рогоносец. Ну, по крайней мере, надеюсь, что это так. Никакой муж не пожелал бы открыть тайны Господа и тайны собственной жены. Пока ему дано вкушать от благодати Божьей, что явлена ему в виде женского тела, не стоит ему больше ни о чем заботиться.

Ясно было, что Мельник и не думает обуздывать свой язык, а собирается рассказывать свою грубую историю на собственный грубый лад. Я очень сожалею, что мне придется пересказывать ее здесь. А потому, дорогие читатели, не держите на меня зла за то, что вы прочтете на следующих нескольких страницах. У меня нет дурных намерений. Я просто взялся передать все, что слышал, – и хорошее и дурное. Иначе я не справился бы со своей задачей. Я бы исказил свой замысел. Если вы не хотите читать рассказ Мельника, тогда просто пропустите его. Я вас не неволю. Тут же множество других историй. Тут есть и исторические повести, и благочестивые рассуждения, и нравственные наставления – хоть отбавляй! Не вините меня, если вы сами выбрали неподходящий рассказ. Ведь Мельник – грубиян. Вы сами это знаете. Мажордом – тоже неотесанный мужлан, как и некоторые другие. Оба они рассказывали непристойные истории. Так что поразмыслите. И не валите вину на меня. Да и стоит ли принимать всю эту игру всерьез?

Здесь Мельник начинает свой рассказ

– Однажды в Оксфорде жил один старикашка-чудак, зажиточный старый плотник. На жизнь он изрядно зарабатывал своим ремеслом, да еще пускал к себе за плату постояльцев. Среди этих жильцов был бедный студент, который уже отучился в университете, а теперь изо всех сил постигал премудрости астрологии. Он разбирался во всяких «воздействиях», «заключениях» и «вычислениях» – уж не знаю в точности, что и как там у них зовется, – но ему хватало познаний, чтобы предсказывать дождливые и сухие дни. И он всегда давал ответ, когда кто-нибудь просил его предсказать будущее. Студент этот был вежлив и учтив. Звали его Николас.

А еще он был охоч до женщин и умел ловко завлечь их в постель. Он был кроток в манерах, как девушка, и очень скромен. Но внутри у него пылало пламя. Комнатка его помещалась на самом верху плотникова дома. Там он с головы до ног натирался соком ароматных трав, так что потом от него пахло душистой лакрицей или благоуханным имбирем. Конечно, женщин это возбуждало. На полках над его кроватью стояли всякие хитроумные приборы, глобусы, ученые трактаты, астролябия и счеты со стеклянными костяшками. Было там и еще кое-что, на что девушки обращали внимание: его гардероб скрывала старая алая занавеска. Возле кровати стояла арфа, на которой он играл по ночам; вся комната оглашалась приятными звуками его голоса, когда он исполнял «Что Ангел сказал Деве» и «Королевский напев». Его и самого впору было за ангела принять. Но ни одна девушка, оказавшись рядом с ним, не осталась бы невинной слишком долго. Так протекала счастливая жизнь Николаса, который то перебивался заработками, то получал деньги от друзей. Ему было все равно, откуда брались деньги.

Домохозяин же его недавно заново женился. Алисон была бриллиантом, ей было всего восемнадцать лет, и, разумеется, плотник был от нее без ума. Но он так ее ревновал, что всячески ограждал от посторонних. Она ведь юна и крепка, а он – стар и жилист. Вдруг ее прельстит кто-нибудь другой? Плотник был слишком глуп, чтобы читать труды Катона. Иначе бы он узнал, что мужчине лучше жениться на своей ровеснице. Людям следует жениться, учитывая возраст и положение. Зиме с весной друг друга не понять – особенно в постели. Что ж, он постелил себе постель, какую пожелал, ну, а теперь ему в ней и лежать.

Эта молодая жена была красавица – маленькая, стройная, как белочка; ей нравилось носить шелковый полосатый кушак. У нее был передник – белый, как утреннее молоко, весь в складочках и оборках, будто подвенечное платье. Сверху выглядывала белая сорочка с воротничком, вышитым и спереди и сзади, а сам воротничок был из черного шелка, очень привлекательный. Ленты на белом чепчике тоже были черными. Головная лента была повязана высоко, так что оставался открытым лоб. Лоб – это равнина Венеры. А еще – глаза. Такие сладострастные глаза. Брови она выщипывала, так что они выгибались тонкой дугой – в тон черным лентам на чепчике. Она была мила и пригожа, как дерево, на котором поспевают фрукты. Она была мягче ягнячьей шерсти. С ее пояса свешивался кожаный кошелек с шелковыми кисточками, украшенный блестящими медными бляшками. Ни один мужчина в мире не видывал такой шалуньи. Алисон была хохотушкой. Она была вертихвосткой. Ни у какой другой девицы не было такого веселого румянца – ее щечки блестели, как новенькие золотые монетки. А когда она пела, ее голосок был легким и живым, как у ласточки, присевшей на гумно. Она скакала и резвилась, совсем как козленок или теленок, повсюду следующий за матерью. Губы у нее были сладкими, как мед, смешанный с медовым напитком, а дыхание своим ароматом напоминало яблоки, переложенные вереском. Она была норовиста, как бодрый жеребенок, стройна, как мачта, и пряма, как арбалетная стрела. К воротнику у нее была приколота брошь величиной с шишку воинского щита. Она носила высокие сапожки, зашнурованные до самого верха. Она была как маленькая роза, как цветок бархатцев – отрада для очей. Она заслуживала того, чтобы, потешив в постели принца, выйти замуж за йомена.

И вот однажды, в погожий день, когда старик плотник трудился в аббатстве Осней, красавчик Николас принялся любезничать и заигрывать с Алисон. Как и многие студенты, он был хитрым и изворотливым юношей. Что же он делает? Он начинает ласкать ее между ног, приговаривая:

«Знаешь что? Если ты не станешь моей, я умру от любви к тебе. – А потом его рука отправилась гулять дальше, поглаживая ее бедра. – Желанная, – говорит он, – порезвись со мной прямо сейчас, а иначе – да поможет мне Бог – я лягу и тотчас же умру. Дай мне, или я погиб!»

Но Алисон отскочила от него, как жеребенок, которого собрались подковать, и тут же отвернулась от него.

«Да чтоб тебя, Николас! – вскричала она. – Ты что, думаешь, так я тебя и поцелую? А ну откатись. И руки свои подальше держи. Иначе я закричу: „Насилуют!“»

Тогда Николас принялся извиняться, от извинений перешел к оправданиям, а от оправдания – к предложению. Конечно, в итоге он добился своего: когда он закончил убеждать и прельщать Алисон, она сама уже почти на шею ему вешалась.

«Но все не так-то просто, – предостерегла она его. – Муж мой очень ревнив, нам нужно вести себя осторожно. Придется подождать. Иначе он убьет меня. Я не шучу. Мы всё должны хранить в тайне».

«Не горюй, – ответил ей Николас. – Уж кто, как не школяр, сумеет провести плотника вокруг пальца! Иначе какая польза была бы от образования?»

И они сошлись на том, что им нужно повременить и выждать подходящий момент. Николас поцеловал ее и погладил изнутри ее бедра. Потом вернулся к себе в комнату, взял арфу и начал наигрывать веселую мелодию.

И случилось так, что на следующий день, в святое воскресенье, Алисон отправилась в приходскую церковь, чтобы помолиться Спасителю. Она закончила работу, умыла личико до блеска, как и подобает всякой доброй жене. А в этой церкви служил один клирик, по имени Абсолон. У него были премилые светлые кудри, окружавшие его голову, словно нимб. Но он не был святым. Волосы его были расчесаны на пробор – тут уже потрудилась не природа, а искусные руки. Лицо было румяное, а глаза – серые, как голубиное крыло. Туфли у него были ажурные, точно витражное окно. А еще он носил красные чулки, плотно прилегавшие к ногам. Остальная одежда тоже туго облегала тело, подчеркивая красоту фигуры; он носил голубую рубашку, стянутую шнуровкой в талии. Поверх нее он надевал изящный стихарь – белый, как весенний цвет на ветке. Видит Бог, это был бойкий юноша. Он радостно исполнял все обязанности клирика. А еще он умел пускать кровь, стричь волосы и брить бороды, ловко составлял документы и подписывал договоры. Вдобавок, он знал двадцать разных танцевальных па и умел плясать по-оксфордски, вскидывая ноги во все стороны. Он играл на скрипке, пел легким фальцетом и умел бренчать на гитаре. Он знал наперечет все кабаки и таверны в городе и, разумеется, всех до единой хорошеньких кабатчиц, умел заводить с ними тесные связи и знал толк в развлечениях. Была у него парочка слабых струнок: не любил он пускать ветры прилюдно, а еще очень чинился при беседе.

И вот, в тот самый день, в святое воскресенье, Абсолон вышел со своим кадилом и, проходя между рядами, старался направлять кадило в сторону приходских дам.

Он мог бы направить в их сторону и кое-что другое. Он оглядывал их всех очень внимательно сквозь клубы ароматного дыма – и тут заметил жену плотника. О! На нее он мог бы глядеть день-деньской. Она была так мила, так хороша, так… так соблазнительна. Да, я бы сказал – если б она была мышью, а он котом, то, не раздумывая, бросился бы на нее. Он стал бы тем котом, которому достались сливки. Он так влюбился в нее и теперь так томился желанием, что, проходя с чашей для подаяния, не хотел брать ни пенни от других молодых женщин. Из вежливости – так он говорил. А я думаю, он был потрясен. Прошу прощения…

Тут Мельник умолк – ему захотелось отхлебнуть еще эля. Он поднес флягу к губам и чуть не подавился. Звуки кашля и отрыжки, которые он издавал, были отвратительны. Но потом он возобновил свой рассказ:

– В ту ночь при свете полной луны Абсолон взял гитару; он решил бодрствовать всю ночь напролет ради своей любви. И вот, он слонялся по улицам, томясь любовным желанием, и наконец явился к дому плотника. Перед самым рассветом, когда запели петухи, он встал под одним из створных окошек. И начал тихонько играть на гитаре и петь под ее звуки:

«О, милая госпожа, окажите такую любезность, смилуйтесь надо мной!»

Но от его пения проснулся плотник и толкнул жену, лежавшую рядом.

«Алисон! – сказал он. – Проснись! Слышишь голос Абсолона? Он поет прямо у нас под окнами».

А она только и ответила:

«Да, Джон, слышу. Слышу – это он».

Ну, как вы можете сами догадаться, все пошло своим чередом. Абсолон, незадачливый поклонник, грустит пуще прежнего. Он бесцельно проводит дни и не спит ночами. Он беспрестанно расчесывает волосы и смотрится в зеркало. Он шлет Алисон записочки через посредников и своден. Он клянется верно служить ей. Он поет ей песни, выводя трели, будто соловей. Он присылает ей пряное вино, мед и эль; он даже предлагает ей деньги, чтобы она тратила их в городе как пожелает. Ведь некоторых женщин можно завоевать деньгами – точно так же, как других можно растрогать добротой, а иных – взять силой. Все зависит от обстоятельств.

Случилось даже, что он – желая показать свою актерскую ловкость – согласился сыграть роль Ирода в мистерии. Но много ли было проку от всех его стараний? Ведь Алисон любила другого. Нет, не плотника. Конечно, мужа она любить не могла. Она любила студента, своего жильца, Николаса. А Абсолон лишь тратил время даром. Она лишь смеялась над ним. Она превратила его в ручную обезьянку – и потешалась над его ужимками. Да, верно говорит пословица: «Кто ближе – тот милее. С глаз долой – из сердца вон». Живчик Николас жил с ней под одной крышей, а потерявший рассудок бедняга Абсолон – на другом конце города. Можно сказать, Николас перешел ему дорогу. Что ж, удачи тебе, молодец школяр, а Абсолон пускай себе скулит. Увы!

И вот однажды в субботу плотник снова отправился в аббатство Осней. Алисон и Николас воспользовались его отсутствием, чтобы посовещаться. Вот что они замыслили. Николас придумает какую-нибудь хитрую уловку, чтобы облапошить ревнивого старого хрыча; если она удастся, то Алисон будет всю ночь нежиться в его объятьях. Они оба страстно хотели этого. И вот, без лишнего промедления, Николас покинул ее, а в свою чердачную каморку унес на подносе столько мяса и питья, чтобы ему хватило дня на два. Если плотник будет спрашивать про него – Алисон должна отвечать, что знать не знает, где он. Что она его не видала и не слыхала. Да уж не захворал ли он – служанка звала его, а он никак не отзывался.

И всю субботу стояла тишина. Николас затаился, как мышь, в своей комнатке, ел там, пил и занимался, чем хотел. Я уж не знаю чем. И так продолжалось до вечера воскресенья. К той поре старый плотник уже немного всполошился – уж не заболел ли его жилец? Вдруг это белая смерть?

«Боюсь я, – сказал он. – Святыми костями клянусь! Что-то не так с Николасом. Не попусти Господь ему внезапно помереть! В каком злом мире мы живем. Тут сегодня одного в церковь отпевать понесли, а еще в прошлый понедельник я видел его за работой».

И он позвал мальчишку-слугу, Робина.

«Ступай наверх, – велел он ему, – и покричи у студентовой двери. Если хочешь, камешком постучи. Узнай, что с ним. А потом возвращайся и все мне расскажи».

Мальчишка охотно взбежал вверх по лестнице и остановился у двери Николаса. А потом принялся барабанить в дверь как сумасшедший и громким голосом кричать:

«Эй! Где вы, мастер Николас? Чего вы спите день-деньской? Куда это годится!»

Но зря он только горло надрывал. Ответа не последовало. Однако мальчишка знал, что там в плинтусе есть дырка, через которую ходит кошка. И вот он опустился на колени и через этот лаз заглянул внутрь. И что же, вы думаете, он там увидал? Николас неподвижно сидел на кровати с разинутым ртом и глазел в потолок. Как будто помешался от новолуния.

И Робин взволнованно побежал вниз, чтобы поскорее доложить плотнику странную новость. Старик перекрестился и проговорил:

«Клянусь покровительницей Оксфорда, святой Фридесвидой, никто не знает, что с нами будет! Наш юный друг, видать, совсем умом тронулся из-за своей астрономии. С ним припадок приключился. А может, он вконец помешался. Я так и знал: дело этим кончится. Никому не позволено вынюхивать Божьи секреты! Блаженны невежды, которые умеют только молиться! Такое и еще с одним школяром случилось, да-да. Слыхали про него? Он однажды ночью шел по полю и глазел на звезды, чтобы угадать будущее, да и упал в яму, откуда выкапывали глину. Ямы-то он и не приметил! Но бедняжку Николаса мне жалко! Да поможет мне Бог, я хорошенько отругаю его за все его ученье. Дай-ка мне длинный шест, Робин, я подсуну его под дверь, а ты снимешь ее с петель. Уж этого-то он не сможет не заметить!»

И они вдвоем поднялись по лестнице и встали перед дверью Николаса. Робин был крепкий парнишка и без труда снял дверь с петель. Она с грохотом свалилась на пол. Но Николас даже не шелохнулся. Так и сидел, как истукан, с разинутым ртом да смотрел в пустоту. Плотник решил, что того от огорчения паралич разбил, и стал отчаянно трясти его за плечи. А потом закричал:

«Николас! Погляди на меня! Проснись! Подумай о страстях Христовых! – И осенил студента крестом. – Погляди! – сказал он. – Я изгоняю эльфов и злых фей, которые тебя мучают».

Потом обошел все четыре угла комнаты, бормоча ночное заклятье. Потом перекрестил порог и прочитал нараспев то же заклинание:

 
Пусть Бенедикт и сам Христос
Спасут нас от небесных гроз
И защитят от темных сил
И от влиянья злых светил.
 

И тут Николас зашевелился. Стал тяжело вздыхать. Застонал. Начал разговаривать сам с собой.

«Увы! – воскликнул он. – Неужели это правда? Неужели близок конец света?»

«О чем это ты толкуешь? – всполошился плотник. – Доверься Богу. Мы, труженики, утешаемся верой».

«Дай-ка мне попить, – ответил Николас. – Тогда я кое-что расскажу тебе по секрету. Это касается нас обоих. Я никому больше об этом не расскажу».

Плотник спустился вниз и вернулся с флягой крепкого эля. Оба хорошенько выпили, а потом Николас, поднеся палец к губам, закрыл дверь и уселся рядом с плотником на кровать.

«Джон! – сказал он. – Дорогой мой друг и хозяин! Ты должен пообещать, что никогда никому не выдашь тайны, которую я тебе сейчас открою. То, что я сейчас скажу, мне открылось свыше… – Он закатил глаза к потолку. – Если ты кому-нибудь проболтаешься, то будешь навеки проклят. Если обманешь мое доверие, то сам пропадешь. Тебя постигнет безумие».

«Да не попустят Христос и Его святая кровь, чтобы до этого дело дошло! – ответил бедняга. – Язык у меня не длинный, хочешь – верь, а хочешь – нет. Никому не разболтаю – ни мужчине, ни женщине, ни малому ребенку. Уж поверь моему слову!»

«Вот и хорошо, Джон».

Николас сел поближе и заговорил прямо на ухо плотнику:

«Вот что. Я врать тебе не стану. Я внимательно изучал книги. Можно даже сказать, я испил из кладезя их премудрости. А еще я наблюдал луну. И вот что я открыл. В следующий понедельник, в девять часов вечера, начнется проливной дождь. Он будет лить неистово, долго и беспощадно. Он будет сильнее, чем Потоп. За один час весь мир зальет, и все утонут. Все люди погибнут».

«О боже! – возопил плотник. – А как же Алисон? Как же моя женушка? Она что – тоже утонет? – Он был убит горем. Казалось, он вот-вот лишится чувств. – Что ж, нет никакого выхода? Никакого спасения?»

«Да нет же, выход есть. Над нами Господь. Просто ты должен строго следовать моим наставлениям. Сам ничего не замышляй и не придумывай. Все равно ничего не поможет. Истинно изречение Соломоново: следуй доброму совету, и не пожалеешь. А я тебе вот что обещаю. Ковчег строить не придется, но я устрою так, что мы втроем спасемся. Помнишь, что было с Ноем, когда Господь предупредил его о грядущем Потопе?»

«Ну да. Это было давно».

«Что давно – Потоп случился или ты о нем слышал давно?»

«Слышал давно».

«Ну, значит, ты слышал о том, как трудно пришлось Ною, когда он уговаривал свою жену залезть в ковчег. Он бы отдал всех животных – от антилопы до ящерицы, лишь бы усадить ее на отдельный корабль. Ну, так что же нам делать? Надо спешить! Нет времени произносить речи. Ждать нельзя. Делать нужно вот что. Ты найдешь три лохани или корыта – ну, вроде тех, в каких замешивают хлеб или готовят пиво, – только такой величины, чтобы каждый из нас мог там поместиться. А еще они должны быть плавучими. Найдешь их – и в каждое положишь еды, чтобы на день хватило. Больше и не понадобится. Потом воды схлынут так же быстро, как и поднимутся, – уже в девять часов на следующее утро».

«А как же юный Робин? А Джилл, наша служанка?»

«Боюсь, они не спасутся. Не спрашивай меня, почему. Я не могу раскрывать все тайны Господа. Достаточно тебе знать, что мы с тобой и с Алисон спасемся от наводнения. Ты был бы безумцем, если бы не хотел спастись. Так что давай поторапливайся. Ах да! Вот еще что. Когда найдешь эти три лохани, подвесь их повыше, привязав к стропилам, да так, чтобы никто не проведал, чем это мы заняты. Когда покончишь с этим, запасешь еды и питья вдоволь, тогда бери топор. Нам он понадобится, чтобы обрубить веревки, когда настанет время отчаливать. А еще нужно проделать отверстие под самой крышей, над стойлом, с той стороны, что глядит в сад, так чтобы мы могли без помех поплыть, когда ливень прекратится. Тогда мы поскачем по волнам – весело, как белая уточка вслед за своим селезнем. А потом я прокричу вам: „Эй, Алисон! Эй, Джон! Воспряньте духом. Потоп скоро прекратится“. А ты мне прокричишь в ответ: „Доброе утро, Николас! Я тебя опять вижу. А вот и новый день!“ И тогда мы станем хозяевами всего мира – как Ной и его жена.

Вот о чем еще я должен тебя предупредить. В ночь бури, когда мы спокойно заляжем в своих корытах, мы должны держать язык за зубами. Мы будем молиться молча. Такова Божья воля. Ты и твоя жена должны держаться подальше друг от друга, чтобы вас не одолело искушение согрешить с ней взглядом, словом или делом. Этого тоже требует Бог. Ты понимаешь? Завтра вечером, когда остальной мир погрузится в сон, мы тайком заберемся в наши бадьи. В наши ладьи. Будем тихонько сидеть там и ждать Божьей милости. Вот и все. А теперь ступай. У меня нет больше времени на разговоры. Как гласит старинная пословица: „Меньше слов – мудрее дело“. Уж теперь-то ты достаточно умудрен, больше мне тебе сказать нечего. Ступай же и спасай нас. Это моя последняя просьба».

И неповинный плотник пошел прочь, вздыхая и охая. Конечно, он сразу все выложил Алисон, взяв с нее слово, что она будет молчать, как камень, – но он мог бы и рта не раскрывать. Она и так все знала и отлично понимала, чтó задумал Николас. Но, разумеется, она прекрасно сыграла свою роль: принялась плакать и рыдать, как и положено.

«Увы нам! – восклицала она. – Иди же и делай все, как сказал тебе Николас! Помоги нам спастись. Иначе все мы обречены погибнуть! Погибнуть! Я ведь твоя верная и преданная жена, венчанная в церкви. Ступай же, дорогой муженек. Ради бога, позаботься о нашем спасении!»

Какая это мощная сила – чувство! Верно ведь говорят, что человек может умереть от фантазии, если она поражает его ум. И вот уже глупый старик весь дрожит, весь трясется. Он видит перед собой волны и бурное море; он видит, как вновь на земле – Ноев Потоп; он видит, как волны швыряют вверх-вниз труп Алисон. Он плачет и рыдает, он всхлипывает и вздыхает, он пускает пузыри и вопит. Потом он успокаивается и идет покупать три больших корыта, о каких говорил Николас. Когда их втайне доставили в дом, он подвесил их веревками к потолочным балкам. Затем собственными руками сколотил три лестницы, по которым всем троим предстояло взобраться в эти лохани. Он ведь, как-никак, плотник! Затем складывает провизию во все три бадьи – столько хлеба, сыра и кувшинов доброго эля, чтобы хватило на сутки. Однако, прежде чем взяться за все эти приготовления, он отослал Джилл и Робина под каким-то предлогом в Лондон. А затем, в понедельник, под вечер, за несколько часов до предсказанного Николасом потопа, плотник задул свечи и запер дверь. В гробовом молчании все трое залезли вверх по лестницам и устроились в корытах – каждый в своем. Так они помолчали несколько минут, а потом Николас прошептал:

«Прочитаем про себя „Отче наш“, а потом – молчок».

«Тс-с», – сказал Джон.

«Тс-с», – сказала Алисон.

И вот плотник пробормотал себе под нос молитву, а потом застыл как истукан. Он всё прислушивался – не начинается ли дождь. Но за день он так устал – сколько хлопот, сколько работы! – что в сумерках крепко уснул. Он храпел и мычал во сне. Постель была не очень-то удобна, что и говорить. Но Николасу и Алисон эти звуки показались приятной музыкой. Оба тихонько прокрались вниз по лесенкам и, в тишине и в спешке, отправились в спальню плотника. И вскоре оттуда стали доноситься совсем другие звуки – вздохи и вскрики удовольствия, частое дыхание и стоны. Николас и Алисон наслаждались друг другом всю ночь. Да что там – они провозились в постели до самой зари, пока не зазвонили церковные колокола и не начали петь монахи в хоре. Любовники слышали их голоса.

Так вот. А помните ли вы про Абсолона – приходского служку, охваченного напрасной любовью? В тот понедельник он отправился в аббатство Осней в обществе нескольких других молодых клириков, и все были в праздничном настроении. По совершенной случайности он встретил знакомого певчего, который там жил, и спросил его про старого плотника (Абсолона всегда занимала эта семья). Когда они выходили из церкви, певчий сказал:

«Даже не знаю, что с ним такое. Я не видел его здесь с самой субботы. Наверно, уехал куда-нибудь. Может быть, аббат его за лесом послал. Он частенько отлучается на день или два – ездит на ближние фермы и торгуется там с крестьянами, лес закупает. А может быть, он домой уже вернулся. Сказать по правде, я не знаю. А зачем тебе?»

«Да так. Просто любопытно», – отговорился Абсолон. Он очень обрадовался. «Пора, – сказал он сам себе. – Я буду бодрствовать всю ночь. Думаю, его нет дома. Я не видел его сегодня утром. И дверь была заперта. Перед рассветом я подкрадусь к его дому и тихонько постучусь в нижнее окошко его спальни, что рядом со стеной сада. А потом начну шептать нежные глупости моей милой Алисон; уж поцелуем-то она меня наградит! У меня сегодня весь день губы чесались, а это хороший знак. А еще прошлой ночью мне снилось, будто я очутился на пиру. Что бы это сулило, если не удовольствие? Сейчас я немножко вздремну, а потом буду готовиться к ночным забавам».

Когда пропел первый петух, вскочил и Абсолон. Он щегольски вырядился, как заправский любовник, и причесался, как франт. Он пососал лакрицу и пожевал семена кардамона, чтобы изо рта у него приятно пахло, – кардамон ведь недаром называют райским зернышком. А Абсолон и мечтал сподобиться рая. Затем он сунул под язык четырехлистник вороньего глаза, который знаменует узел истинной любви, чтобы ее тайным влиянием привлечь к себе Алисон. Потом он прокрался к дому плотника и встал там под окном спальни. Окно это располагалось так низко, что едва доходило ему до груди. Абсолон подался вперед и прокашлялся.

«Алисон, – прошептал он, – медовая моя. Душечка! Моя птичка! Моя коричная палочка! Проснись, любимая, поговори со мной. Тебе ведь дела нет, что я несчастлив? Я весь в поту от любви к тебе. Это правда. Я теряю сознание. Я тоскую. Я потею – ах да, я это уже говорил. Взгляни на меня. Я умираю от голода, как ягненок, ищущий материнское вымя, – прошу прощения за нескромное слово. Я томлюсь от любви, как голубок. Я ем меньше, чем девушка. Ну, поцелуй меня – сейчас же!»

«Пошел прочь! – отвечала Алисон. – Пошел вон, дурак! Поцеловать тебя – сейчас же?! Вот еще шутки! Да поможет мне Бог, ты ничего от меня не получишь. Я люблю другого – кого, не важно, но он настоящий мужчина – не то что ты. Ступай прочь, или я швырну в тебя чем-нибудь. Я хочу спать. Я устала. Убирайся ко всем чертям!»

Абсолон вконец огорчился.

«Да разве такой бранью вознаграждают за преданную любовь? – спросил он жалобным голосом. – Есть ли кто несчастнее меня? Пожалей меня, Алисон, я так опечален. Ну, хоть один поцелуй. Ведь тебе это ничего не стоит. Один лишь поцелуй – если не из любви ко мне, то ради любви к страдальцу Иисусу!»

«Если поцелую – уйдешь?» – спросила Алисон.

«Да. Уйду».

«Тогда готовься. А мне пока еще кое-что надо сделать».

Она вернулась к постели и прошептала Николасу:

«Лежи тихо. Сейчас ты вволю посмеешься».

Тем временем Абсолон встал на колени перед окном.

«Я добился своего! – сказал он. – Не думаю, что она остановится на одном поцелуе. О любимая, будь же добра ко мне. Дай мне еще кое-что».

Тут Алисон поспешно растворила окно.

«Поторопись, – велела она ему. – Ну, давай быстрее. Еще не хватало, чтобы нас соседи увидали».

И Абсолон утер губы, приготовившись к поцелую. Было очень темно, ведь ночь-то еще не закончилась.

«Вот, я здесь», – проговорила Алисон.

И выставила из окна голую задницу. Абсолон конечно же ничего не видел, а потому высунул язык и поцеловал ее французским поцелуем. Он страстно лобызал ее задницу. Но вдруг понял, что что-то не так. Он еще никогда не встречал бородатую женщину! Но одно он понял: он лизнул что-то грубое и волосатое.

«Раздери меня черт! – сказал он. – Это нечестно».

Алисон расхохоталась и захлопнула окошко. Абсолон покачал головой и поплелся прочь. Но тут он услышал еще и смех Николаса. Он вскипел от гнева и пробормотал себе под нос: «Ну ничего, погодите! Я вам отплачу». И принялся вытирать губы и рот землей, соломой, тряпицами, стружкой – чем угодно, лишь бы избавиться от гадкого привкуса. Он продолжал твердить:

«Что за напасть! Я бы все на свете отдал, лишь бы отомстить этой парочке. Да что там – я бы душу дьяволу продал! Ох, если б я только отвернулся, если б не стал целовать эту… эту пакость!»

Похоть его, конечно, пропала начисто. И с тех пор – с того самого дня, как он поцеловал задницу Алисон, – он на женщин даже не смотрел. Он навсегда излечился от любовных томлений. Женщины? Вот еще!

И вот, рыдая и всхлипывая, будто выпоротый ребенок, он перешел улицу и отправился к кузнецу по имени Жервез. Жервез ковал принадлежности для плугов и тому подобное и вот теперь как раз трудился над плужным лемехом для одного из местных фермеров. Абсолон постучался к нему в дом и стал звать: