Текст книги "Парфянин. Книга 1. Ярость орла"

Римлянин еще раз ударил меня своей тростью, теперь по спине, но эти остающиеся без ответа реплики ему, видимо, уже надоели. Он отстал от меня, отошел и принялся орать на своих легионеров, чтоб те заставили нас двигаться быстрее. Но первая колонна, местные пленные из гражданских, была не в силах это сделать, и многочисленные удары и ругань, которыми их осыпали, имели результатом только то, что несколько мужчин и женщин свалились на дорогу. В конце концов центурион приказал сделать остановку, чтобы его избитые и полуголодные пленники смогли прийти в себя. Даже своими убогими мозгами он, видимо, осознал, что если эти избиения будут продолжаться, то все пленные погибнут, еще не добравшись до моря.

Мы устроились на отдых рядом с дорогой. Я оторвал кусок ткани от своей туники и перевязал полученную рану. К настоящему моменту у всех нас и туники, и штаны превратились в лохмотья и были перемазаны грязью. Нам не разрешалось выходить из строя, чтобы облегчиться, так что приходилось удовлетворять свои телесные потребности там, где мы стояли или ложились спать. Это означало, что все мы воняли, как нечищеные конюшни; однако если от нас и исходили такие мерзкие ароматы, наша охрана, как я подозреваю, испытывала гораздо большее отвращение, чем мы сами. Мне приходилось то и дело напоминать самому себе, что я – парфянский принц, потому что все пленные в нашей колонне – грязные, вонючие, небритые – мало походили на человеческих существ. Я, несомненно, чувствовал себя вовсе не как принц, даже не как нормальный человек.

На шестой день нашего кошмарного перехода, вечером, мы получили по более приличной порции еды – в первый раз со дня нашего пленения; охранники даже сняли с нас разлагающиеся головы. Также нам дали приличное количество воды.

– Что происходит, принц? – спросил Гафарн между двумя глотками воды.

– Не знаю, – ответил я, хотя и подозревал, что это какая-то жестокая задумка центуриона. Я потер голень, всю исцарапанную и окровавленную от постоянно натирающих ее кандалов.

– Тебе больно, мой господин? – спросил Гафарн.

Я лишь улыбнулся:

– Не более, чем тебе, Гафарн.

– Сколько еще нам тащиться по этой проклятой дороге, как ты думаешь?

– Не знаю. Но подозреваю, уже недолго. – Его, кажется, обрадовала такая перспектива. – Только помни, что когда эта часть нашего пути закончится, начнется другая, морем, и нас увезут еще дальше от Парфии.

В действительности же этот длинный пеший переход завершился на следующий день: мы миновали горный перевал и вышли на широкую мощеную дорогу с оживленным движением самого разного транспорта. Верблюды, повозки, запряженные лошадьми, ослы, нагруженные товарами, толкались и пихались, стараясь занять место в потоке, движущемся в обе стороны. Центурион остановил обе наши колонны, прежде чем мы вышли на эту дорогу, и согнал всех в одну группу. Охрана заняла позиции впереди, по бокам и сзади – он явно опасался, что кто-нибудь попытается сбежать, хотя, сказать по правде, мы были настолько вымотаны, что едва находили силы, чтобы шагать, не говоря уж о том, чтобы бежать. Мы шли все дальше, и воздух постепенно свежел, нас теперь обдувал освежающий прохладный бриз, и через час мы преодолели вершину холма и спустились в долину, которая простиралась и уходила вниз к темно-синему Средиземному морю. Хотя мы были в цепях, это подняло нам настроение, и мы на время забыли о том, что мы пленные. Мы смотрели на спокойное море, на порт, на гавань, которая была полна кораблей. Наша охрана была больше озабочена тем, чтобы держать нас подальше от других путешественников, поскольку те всячески измывались над нами, поэтому последний отрезок пути оказался менее напряженным и трудным. Шли мы медленно – транспорта на дороге по мере приближения к порту становилось все больше, приходилось даже время от времени останавливаться.

Когда мы достигли порта, нас провели по улицам прямо к пристани. Причалы здесь были забиты поддонами с товарами, которые загружали на корабли или выгружали с них. К длинному каменному пирсу, что тянулся через всю гавань, были пришвартованы десять-двенадцать бирем, кораблей с деревянными корпусами, с одним квадратным парусом на мачте, установленной в центре палубы, и двумя рядами весел с каждой стороны корпуса. Это, как я подозревал, были военные суда, потому что я заметил на носу каждого нечто, похожее на таран. Другие корабли, пришвартованные в порту, назывались триремы, мощные боевые суда с тремя рядами весел по каждому борту. Установленные уступами лавки под палубой давали возможность разместить по три гребца на каждой. На выносной платформе над планширом, выступающей горизонтально за границы палубы, размещался третий ряд весел и гребцов, чтобы они не мешали гребцам двух нижних рядов, размещенных под палубой. Мачты на триремах также были установлены в центре палубы.

По сравнению с этими судами торговые корабли, заполнявшие гавань, казались низкими, маленькими и уродливыми. Они предназначались для перевозки товаров, а не моряков и солдат морской пехоты. Это были парусные корабли, без гребцов, поскольку им требовалось максимально большое пространство для размещения грузов. Они имели широкие корпуса и большие квадратные полотняные паруса, белесые, выгоревшие на солнце. Борта их были обшиты просмоленными досками, поверх которых были прибиты свинцовые листы. При такой защите вода не могла проникнуть в трюм, так что грузы оставались сухими и неповрежденными. Могучие портовые рабочие, изукрашенные татуировками, лихо оперировали канатами и тросами, с помощью которых они управляли деревянными стрелами, что переносили партии товаров – вина, масла, фруктов, зерна и даже скот – на корабли и с кораблей. Работа кипела в бешеном темпе. Нас провели в один из деревянных складов, что рядами выстроились напротив причалов. Это оказалось огромное, похожее на пещеру, пустое помещение, в котором мы легко смогли разместиться. Пахло здесь свежесобранным зерном. Нас уже ждал хорошо одетый римлянин в тоге, сопровождаемый тремя чиновниками. Центурион рявкнул своим легионерам очередную команду, и те выстроили нас в шеренги, после чего чиновники начали нас пересчитывать. Пока они этим занимались, я заметил, как римлянин в тоге скривился, когда исходящие от нас ароматы ударили ему в нос. Чиновники закончили пересчет и быстро подбежали к своему начальнику. Римлянин выслушал их доклад, нахмурился и сделал знак центуриону подойти поближе.

Я стоял в первом ряду, поэтому услышал их разговор. Хорошо одетый римлянин быстро пришел в скверное настроение. Поскольку он считал, что никто из нас не понимает его латынь, он даже не старался понизить голос.

– Центурион Кукус, курьер сообщил мне, что ты выступил с тремястами пленниками. – Центурион небрежно и равнодушно пожал плечами и не сделал даже попытки что-то ответить, так что его начальник продолжил: – И, тем не менее, я вижу здесь только двести пятьдесят. Что означает недостачу в пятьдесят человек! Тебе известно, куда они делись?

– Подохли по дороге, мой господин, – равнодушным тоном ответил Кукус.

– Подохли? Отчего?

Кукусу явно надоели все эти процедуры, но он все же ответил:

– Одни от истощения, других перебили, потому что они подняли мятеж, – он бросил на меня ненавидящий взгляд.

– Легат Тремелий доверил тебе этих пленных, чтобы ты доставил их сюда, в этот порт, в целости и сохранности, после чего их перевезут в его поместья в Южной Италии. А теперь ты демонстрируешь мне убогих уродов, половина из которых, я уверен, не перенесет морской переход. Да к тому же ты умудрился потерять по дороге целых пятьдесят человек!

– Это всего лишь рабы, – буркнул в ответ Кукус.

– Нет! – рявкнул еще один римлянин. – Это ценное имущество легата, идиот! Я считаю необходимым подать начальству рапорт о твоем проступке!

Кукус подошел к нему и уставился на этого хилого чиновника, который сразу как-то весь сжался и отступил назад от покрытого шрамами ветерана с мечом на поясе.

– Пленные всегда гибнут, мой господин, – медленно произнес Кукус. – А моя работа заключается в том, чтобы уничтожать врагов Рима, а не в том, чтобы быть нянькой при пленных. Так что вот они, перед тобой, а я свое задание выполнил.

– Не полностью, центурион, – улыбнулся римлянин и протянул свою розовую ладошку, в которую один из чиновников тут же вложил развернутый свиток. – Это приказ легата. Тебе предписывается лично сопровождать пленных до его поместий в Капуе и там сдать их управляющему.

Кукус даже покраснел от ярости:

– Клянусь Юпитером, такого не может быть!

– Может, может, центурион. Так что я советую тебе теперь получше заботиться о своих подопечных. Пусть они тут отдохнут, потом накорми их и присмотри, чтобы они завтра же отплыли в Италию. Я уже заплатил киликийцам, чтобы те сопровождали эти три корабля на случай, если на них нападут пираты.

– Киликийцы сами пираты, – раздраженно заметил Кукус.

– В общем и целом ты, конечно, прав, но в данный момент Риму удобнее платить киликийцам, чтобы они не трогали наши корабли. Трофеи, захваченные в войне с Митридатом, весьма значительные, и Рим сейчас не видит необходимости создавать трудности при осуществлении того, что считается весьма выгодным договором, пусть и временным. Рим со временем займется этой проблемой, но в данный момент их следует просто терпеть. Видишь ли, центурион, это все вопросы стратегические, то, чего ты, видимо, не понимаешь. На любом отрезке времени предпочтительно вести лишь одну войну. Вот как разгромим Митридата, тогда и очистим морские пути от пиратов. Все очень просто.

– Киликийцы ничуть не лучше вот этой банды разбойников, – центурион ткнул пальцем в нас, парфян.

– Вполне возможно, но ты озаботься лучше тем, чтобы доставить свой груз по назначению. А теперь мне нужно принять ванну и сделать массаж, чтоб избавиться от исходящей от них вони, – римлянин указал на нас. – Жутко смердят!

С этими словами он развернулся и вышел из здания склада. За ним последовали его чиновники. Кукус остался с нами и со своими мыслями. Он подозвал к себе двоих охранников и что-то тихо им сказал, после чего тоже убрался со склада. Нам приказали располагаться прямо на полу, и мы воспользовались этой возможностью, чтобы лечь и отдохнуть. Я вытянул ноющие и избитые руки и ноги и закрыл глаза. Мы пребывали в сущем кошмаре, и не было никаких надежд на то, что потом станет лучше. Но, по крайней мере, на какое-то время нам позволили отдохнуть. Я провалился в глубокий сон и был разбужен, кажется, всего через несколько секунд громким свистком. Я приподнялся, хотя руки почти не слушались, словно на них висели тяжеленные гири, и увидел, что несколько рабов внесли ведра с водой и теперь разносят ее по складу, а другие раздают хлеб. Передо мной остановился один из них и предложил воды, протянув мне деревянный черпак. Я указал ему на Гафарна, который тут же схватил черпак и начал жадно пить. Когда он напился, я тоже удовлетворил жажду. Вода показалась мне самой сладкой, какую я когда-либо пил, а хлеб был вкуснее всех пиршественных блюд, какие я когда-то пробовал. Конечно, это смешно и нелепо, но когда ты голоден и умираешь от жажды, даже самая простая пища кажется даром богов. Кукус сидел на скамье, прислонившись спиной к стене, и обозревал нас своими черными глазами с ледяным выражением на лице.

За последующие несколько недель я изменил свое мнение о Бирде. Сначала я видел в нем всего лишь наемника, человека, готового продать за золото душу, но пока он был нашим проводником и сопровождал нас в налете на Каппадокию, я понял, что это человек, которого лишили прежней жизни и который только и ждал случая отомстить римлянам. Однажды вечером, уже сидя в темной и влажной тюрьме, которой служил трюм корабля, я заговорил с ним. Мы оба сидели, прислонившись к борту, а остальные спали у наших ног.

– Ты прости меня, Бирд, – сказал я.

– За что, господин?

– За то, что это я виноват в нашем нынешнем рабском положении.

Он несколько секунд молчал, потом вздохнул.

– Это не имеет значения, мой господин. Моя жизнь ничего не стоила, когда господин Бозан нанял меня вашим проводником. Я был рад, что получил возможность отомстить римлянам.

– Даже если учесть, что теперь ты их раб?

Я с трудом различал его лицо – трюм едва освещался лунным светом, проникавшим сквозь железную решетку над нашими головами. Она была закреплена в люке посреди палубы. Без этого мы, несомненно, погибли бы от удушья.

– Римляне убили всю мою семью, когда напали на Кесарию. Я торговал горшками и ездил по всей стране. Меня не оказалось дома, когда они их всех убили, и с тех пор я жалею, что не погиб в тот же день.

– И тем не менее ты продолжал жить, – сказал я.

– Да, господин. Может, мне еще удастся убить римлянина. Как ты их убивал.

Я вообще-то сильно опасался, что времена, когда я убивал римлян, уже прошли, но промолчал. Римляне меня сейчас беспокоили мало, поскольку в последние дни многие мои товарищи все больше ослабевали. На седьмой день произошло то, чего я боялся: двое из них умерли. Они так и не оправились от ран, полученных в последнем бою с римлянами, а скверное обращение после этого лишь ускорило дело. На заре их тела отклепали от цепи и подняли на палубу, а затем без всяких церемоний вышвырнули за борт. После этого нам всем приказали вылезти на палубу, и охранники подгоняли нас древками своих копий, когда мы взбирались наверх по деревянной лестнице, что давалось нам с большим трудом из-за кандалов на руках и на ногах. Но это оказалось очень приятно – снова постоять на солнце и почувствовать на себе легкий морской ветерок. День был безоблачный, и мы щурились на ярком солнце – глаза у нас отвыкли от света. Центурион Кукус стоял на приподнятой корме корабля и жевал кусок хлеба, неотрывно наблюдая за нами. Рядом с ним стоял дородный бородатый мужчина с огромным красным тюрбаном на голове, видимо, капитан. К сожалению, Кукус не подавился своим хлебом и, когда кончил жевать, спустился по лестнице на главную палубу и подошел ко мне со своей обычной злобной улыбочкой на лице.

– Ну, милый мальчик-красавчик, как тебе нравится твоя нынешняя каюта на этом прекрасном корабле?

Я смотрел на него непонимающим, вопросительным взглядом, делая вид, что ничего не понимаю. Он держал свою трость в правой руке и поднял ее, снова намереваясь ударить меня по лицу. Но удар оказался слабым, ленивым, видимо, он просто хотел произвести впечатление на капитана, и я, несмотря на ручные кандалы, сумел блокировать удар, а потом вырвал у него трость и выкинул ее за борт, в море. Зачем я это сделал? Возможно, безнадежность нашего положения сделала эту маленькую победу очень желанной. Или, скорее, какая-то часть меня желала погибнуть и остановить эти невыносимые унижения. Не физическая боль от кандалов на запястьях и щиколотках, но моральные страдания от того, что с тобой обращаются как с животным. Вот я и ухватил эту проклятую трость и швырнул ее в море.

Кукус на секунду замер в удивлении, пораженный тем, что у меня хватило смелости проделать такое. Я мог бы даже поклясться, что на лице у него появилась обида, ему было явно жалко свою любимую трость, этот гнусный инструмент, которым он причинял такую боль всем и каждому. А его у него взяли да отняли! И в эти несколько секунд я понял, что совершил страшную ошибку. Я вспомнил слова отца – лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – но страх, который возник у меня внизу живота, заставил думать, что я, несомненно, умру прямо сейчас. И все же умру стоя. Однако Кукус был не просто грубым негодяем и убийцей, а, ко всему прочему, еще и злобным садистом. Я ожидал, что меня изобьют, превратят в кровавую кашу, а затем выкинут в море, но вместо этого Кукус лишь улыбнулся – при этом все глаза были прикованы к нему – и спокойно вернулся на корму, где обменялся с капитаном несколькими короткими репликами. После чего капитан подозвал двоих своих матросов, и те схватили меня и потащили к мачте. Потом мне задрали руки выше головы и прикрутили их к мачте, а со спины содрали последние рваные лохмотья. Моих товарищей, которые начали гневно ворчать, быстро отогнали назад в трюм, некоторых швырнули вниз по лестнице, и они сбили тех, с кем были скованы. Потом над ними опустили железную решетку и заперли ее на замок. Я остался один со своими теперешними хозяевами. Я бросил взгляд на корму, где, скрестив на груди руки, стоял Кукус. К нему наклонился капитан и что-то сказал на ухо. Кукус откинул назад голову и разразился громовым хохотом. Ух, как я его сейчас ненавидел, этого мерзавца!

Тут спину мне пронзила режущая боль – первый же удар хлыста разорвал мне кожу и плоть. Эта боль была похожа на жуткий укус или ожог, а за ним последовал новый удар, на сей раз чуть ниже, сразу под лопатками. Я невольно дернулся, когда кожаные концы хлыста глубоко вгрызлись мне в спину, теперь еще ниже. Боль была невыносимая, и я закричал под следующими ударами. Каждый удар распарывал мое тело и лишал меня остатков сил, тело обвисло и теперь безвольно болталось на веревках. Спина была как в огне, волнами накатывала тошнота. Я потерял счет ударам. Потом наконец избиение прекратилось. Я чувствовал, как по спине что-то потекло – моя собственная кровь. Я ощущал лишь тихое покачивание корабля, все остальное было сплошь молчание. Потом все же услышал голос – Кукус что-то говорил мне в ухо, спокойно и методично.

– Ну, вот, мальчик-красавчик. Это тебе за мою пропавшую трость. Но нам не хочется уж слишком сильно тебя уродовать, иначе от тебя будет мало проку, когда я доставлю тебя к твоему хозяину, который, несомненно, будет каждую ночь штурмовать твою задницу, насиловать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь, – он похлопал меня по щеке. – Не беспокойся, мы позаботимся, чтобы ты не подох, пока остаешься на борту этого корабля.

Он щелкнул пальцами, и матрос передал ему ведро с морской водой. Он отступил на шаг и выплеснул его содержимое на мои раны, отчего у меня невольно выгнулась спина, и я заорал от боли. Другие матросы последовали примеру Кукуса и начали поливать меня соленой водой. Мои стоны и вопли вызывали у них громкий смех, пока Кукус не велел им остановиться. Я уже почти потерял сознание, все звуки казались отдаленными и приглушенными, а сам я почти ничего не чувствовал. Потом углом зрения я заметил, что Кукус взгромоздился на деревянный ящик, задрал тунику и помочился мне на спину. Я еще успел с трудом расслышать новый взрыв смеха, но уже уплывал в бессознательное состояние.

Меня надолго оставили стоять там, возможно, на несколько часов. Спина пульсировала от боли, во рту пересохло, руки, по-прежнему плотно привязанные к мачте, онемели. Но в конце концов, когда солнце клонилось к западному горизонту, меня отвязали и швырнули обратно в трюм. Нергал и Гафарн попытались устроить меня поудобнее, но я так ослаб, что едва ощущал их присутствие, равно как и что-либо другое, то и дело теряя сознание и снова приходя в себя. Вероятно, я бы умер в этом вонючем аду, если бы два дня спустя мы не приплыли в Италию. В тот момент я этого не понял, но в последние сорок восемь часов с наших кораблей то и дело выбрасывали за борт мертвые тела – измученные пленники умирали от ран, от жары и недостатка пищи. Женщины и дети были основными жертвами, и когда нас выгрузили на пирс под яростным солнцем и синим небом, римские охранники, кажется, вдруг озаботились нашим состоянием. Не из сочувствия, но скорее осознав, что ряды будущих рабов уж очень сильно поредели. Кукус ругался и всячески поносил своих людей.

– Поскорее выгружайте их на берег! И чтоб никто больше не помер! – орал он своим легионерам, а те носились взад и вперед, уговаривая нас, угрожая, хотя, как я заметил, не прибегали к побоям. Мне было трудно дышать, тело ослабло от побоев. Спина жутко болела, я все время вздрагивал и кривился, как только грубая ткань провонявшей туники, которую мне выдали, прикасалась к горящим ранам.

– Как ты, принц? – спросил Гафарн.

– Выживу, – неуверенно пообещал я.

Гафарн поддерживал меня с одного боку, Нергал – с другого.

– Скольких мы потеряли?

Я увидел боль в глазах Нергала.

– Тридцать человек умерло, принц.

– А гражданские пленники?

Он пожал плечами:

– Не знаю, принц, но детей там, кажется, не осталось.

Я мог бы в эту минуту заплакать, оплакать тех, кого мы лишились, и то, что ждало нас впереди. Мне казалось, что мы уже очень давно покинули Хатру, такие гордые воины Парфянской империи. А теперь то, что от нас осталось, те, что уцелели, стояли, скованные цепями, на причале в римском порту. Одежда наша превратилась в лохмотья, мы были небриты, грязные волосы свалялись. Ноги и руки были покрыты волдырями и ранами, ноги босы, избиты и исцарапаны, поскольку у нас отняли обувь, когда грузили на корабли. Всем нам было чуть больше двадцати, но любой, кто бросил бы на нас внимательный взгляд, решил бы, что мы вдвое старше.

Пока мы стояли и ждали, я огляделся вокруг, рассматривая гавань, где нас высадили. Порт казался огромным, он имел форму шестиугольника и был защищен двумя волнорезами. На набережную выходили многочисленные склады, выстроившиеся длинным рядом, там кишели рабочие, нагружая и разгружая повозки самых разных размеров. Мешки, скот, поддоны с глиняными горшками выгружались с огромных кораблей, причаленных к пирсам. Чиновники проверяли списки товаров, а купцы присматривали за их разгрузкой. Местная суета превосходила все, что я видел раньше. Мы стояли и ждали, но нам не дали ни пищи, ни воды.

В конце концов к нам подъехала колесница, запряженная парой вороных лошадей и управляемая тощим юношей, одетым в белоснежную тунику. Рядом с ним стоял грузный мужчина среднего возраста, тоже в белом и с широкополой шляпой на голове. Он сильно потел. Колесница остановилась в нескольких шагах перед нами, и толстяк спустился на землю и направился к Кукусу, который неуклюже его приветствовал. Пожилой мужчина заговорил с центурионом, тот кивнул в ответ, а потом указал на нас. Тогда мужчина направился туда, где мы стояли под охраной легионеров. Становилось жарче, я все больше слабел, сильнее опираясь на Гафарна и Нергала, чтобы не рухнуть на землю. Толстяк остановился в нескольких шагах от нас, как только исходящая от нас вонь достигла его обоняния, и прикрыл нос платком.

– Как отвратительно они воняют, центурион!

– Да, мой господин, – ответил Кукус. – Ты же знаешь, какие они, эти азиаты. Никогда не моются, почти все время живут в грязи.

– Никогда не перестану удивляться, насколько безобразны эти варвары. И выглядят они столь же отвратительно, как воняют, – тут его взгляд упал на меня, и я уставился на него покрасневшими глазами, утонувшими в черных провалах глазниц. – А с этим что случилось?

– Это мятежник, господин. Одни неприятности от него, – ответил Кукус. – Нам пришлось его выпороть.

Пожилой одобрительно кивнул.

– И правильно! Рабам следует все время напоминать, что они существуют только для одного – служить своим хозяевам. Если он снова что-то затеет, я бы посоветовал распять его на кресте.

Кукус улыбнулся:

– Конечно, господин. Ты желаешь, чтоб их отправили в Капую?

– Э-э-э, нет. Их нужно переправить в поместье легата возле Нолы. Война на Востоке оказалась весьма доходной в смысле новых рабов. В поместьях возле Капуи рабочей силы вполне достаточно. А вот в Ноле они потребуются. Вон тот склад принадлежит легату, – он указал на деревянное здание, выходившее фасадом на причал. – Отведи их туда, пусть проведут там ночь, а утром отправляйтесь пораньше. Я приказал доставить сюда пищу и воду, все это прибудет через час. И еще вино – для тебя и твоих людей.

– Ты очень добр, мой господин.

– Ну, ладно, мне надо ехать… Легат – человек очень важный, и мне нужно сегодня же попасть в Геркуланум. Надеюсь, остальная часть этой поездки пройдет без происшествий.

С этими словами он развернулся и пошел обратно к своей колеснице, затем махнул рукой колесничему, а тот крикнул команду безукоризненно убранным лошадям, и те тронулись с места. Когда он уехал, нас погнали в помещение склада. Я был рад уйти с солнцепека и еще больше обрадовался, когда нам позволили лечь на пол. Я лег на бок – лежать на спине было слишком больно. Хотелось спать, но Гафарн и Нергал приставали ко мне с вопросами.

– Нас переправят в какое-то место под названием Нола.

– А где это?

– Понятия не имею.

– Сколько времени это займет? – спросил Гафарн.

– Не знаю.

– И что с нами там будет? – осведомился Нергал.

– Хватит вопросов! – резко бросил я. – Давайте отдохнем. Еду и воду сейчас привезут. Дайте мне поспать.

Я-то знал, что нас ждет впереди: цепи и побои, рабский, скотский труд на земле. Мне не хотелось, чтобы они совсем упали духом, но они же должны понимать, что мы теперь рабы и у нас нет надежды на побег. Да, побег! Мы уже не раз потихоньку обсуждали, как мы убежим, но правда заключалась в том, что чем дальше нас увозили от Парфии, тем меньше оставалось возможностей для успешного побега. Римляне ведь не дураки. У каждого из нас кандалы на руках и ногах, мы все скованы одной цепью. Охранники следят за нами, как сущие ястребы, и каждый день проверяют оковы. А мы здорово ослабли и все силы отдавали тому, чтобы оставаться в живых, а вовсе не обдумыванию сложных планов побега. И в любое время стремились только к одному – отдохнуть, а еще лучше – поспать. Уплыть в благодатный сон, хоть на время сбежать от того кошмара, в котором мы пребываем.

На следующее утро нас подняли рано. Кукус пинком разбудил меня и ударом трости заставил подняться на ноги. У него уже появилась новая трость, он разжился ею, пока мы отдыхали. Центурион сильно хлестнул меня по лицу, отчего я кубарем покатился по полу. Гафарн и Нергал помогли мне встать обратно на ноги.

– Как тебе нравится моя новая трость, мой мальчик? – Кукус злобно улыбнулся. От него разило пивом: он явно здорово напился прошлой ночью. Он плюнул мне в лицо, потом развернулся и начал выкрикивать приказания своим людям. – Выводите этих ублюдков! Нам предстоит долгий марш до Нолы, а я хочу вернуться сюда не позднее чем через неделю!

Нас построили в подобие длинной колонны по трое, после чего охранники щитами вытолкали нас из помещения склада на дорогу. Утренняя заря только занималась, но в порту уже вовсю кипела работа. Через полчаса мы вышли из города и двинулись дальше по дороге. Римские дороги – это просто чудо строительного искусства: даже пребывая в жутко ослабленном состоянии, я не мог не восхищаться вложенным в них талантом и опытом инженеров. Дорога оказалась вымощена каменными плитами, уложенными плотно одна к другой, оборудована хорошо устроенными обочинами и канавами по обеим сторонам – для стока воды, как я понял. Сама мостовая была шириной около тридцати футов, а обочины – по десять футов или около того. Интересно, что по самой мощенной ее части шли только пешеходы, а ослики со своими тележками передвигались по обочинам. Я так и не понял, почему так, но был страшно рад, что эта мощеная дорога, прямая как стрела, по крайней мере, не затрудняла нам путь, а также тому, что день нынче прохладный. Нергал, Гафарн и я тащились в первом ряду неровной колонны, а впереди шагал Кукус и полдюжины его людей. По бокам колонну сопровождали другие охранники.

Справа от нас было море, а слева возвышалась огромная гора, я ничего подобного до сих пор не встречал. Она походила на гигантский зеленый шатер с плоской вершиной, и я не мог оторвать от нее взгляда. Мы теперь двигались по равнине, густо заросшей зеленью. Слева тянулись большие возделанные поля, на которых работало много людей, несомненно, рабов. Цепи, которыми были скованы наши щиколотки, волочились по каменным плитам, издавая металлический звон. Звук этот был довольно мелодичный, он даже слегка вводил в транс. Но внезапно меня вывели из этого полузабытья чьи-то крики. Сперва они были едва слышны, но по мере нашего продвижения вперед раздавались все громче, и скоро я увидел их источник. Впереди, примерно в четверти мили от нас, сбоку от дороги был установлен деревянный крест, на котором висел человек, отчаянно дергаясь и извиваясь от боли. Когда мы подошли поближе, то увидели, как легионер, отчаянно спеша, прибивает ноги человека гвоздями к поперечному деревянному обрезку, приколоченному к вертикальному столбу креста. Прибитый человек громко вопил от боли при каждом ударе молотка, а гвоздь все глубже вонзался в дерево. Когда легионер закончил свои труды, мы были всего в сотне ярдов от этой сцены, и я разглядел, что рядом на земле лежит еще один человек, а его руки двое воинов прижимают к поперечине креста. Командовавший ими римлянин был точно в таком же шлеме, как Кукус. Он велел своим людям остановиться, когда его приветствовал коллега-центурион.

– Привет, друг! Я центурион Кукус. Сопровождаю этих уродов в поместье легата Тремелия возле Нолы. А это что, вы тут так развлекаетесь?

Второй центурион подошел к нему, и они пожали друг другу руки.

– Центурион Секст. Это беглецы из Капуи. Мы их вчера поймали, и их приказали распять здесь.

– Из Капуи? – переспросил Кукус. – Но это же далеко отсюда!

– Их там целая банда сбежала, и они теперь засели на Везувии, вон там, – Секст указал на гору с плоской вершиной. – Меня послали вместе с претором Клодием Глабром вымести их оттуда и уничтожить.

Распятый стонал от боли, и это, кажется, раздражало Секста. Он ткнул пальцем в легионера с молотком:

– Вбей ему еще один в ногу, раз он так разорался.

Садизм явно был неотъемлемой чертой всех центурионов. Легионер сунул руку в сумку и достал длинный гвоздь с похожей на гриб головкой, приставил его к окровавленной ноге жертвы и сильно ударил по нему молотком. Раздался душераздирающий вопль, и железный стержень, проткнув ногу, вонзился в дерево. Человек все кричал и кричал, а улыбающийся легионер продолжал колотить по головке гвоздя, и тот все глубже уходил в плоть казнимого, пока его шляпка не впечаталась в кровавую массу. Жертва забилась в конвульсиях, казнимого мотало из стороны в сторону, а это лишь усиливало боль в его проткнутых гвоздями руках и ногах. По кресту стекала кровь. Меня мутило, но я, скованный ужасом, все глядел на это зрелище. А Секст уже повернулся ко второму беглецу, которого прижимали к земле.

– Сперва заткните ему пасть, у меня голова трещит от этих воплей. Ты где встанешь лагерем на ночь, Кукус?

– Где-нибудь возле дороги, наверное.

– А почему бы тебе не расположиться рядом с нами? У нас там шесть когорт, у самой вершины, и найдется достаточно вина и еды для твоих ребят. Гарнизон Рима кормят хорошо, могу тебя уверить.