Текст книги "Новое Просвещение и борьба за свободу знания"

3
Комиссариат

1989 год. Ноябрь. Когда Берлинская стена начала рушиться, мы, люди Запада, не жившие (по крайней мере, до тех пор) при тотальном контроле, стали яснее, чем когда-либо, понимать, какая гнусная и, на первый взгляд, всесильная система была выстроена ради того, чтобы ограничить свободы народов Восточной Европы: от ГДР, Прибалтики, Венгрии, Польши, Чехословакии до Румынии, Югославии, Албании, а также всех пятнадцати республик и одиннадцати часовых поясов Советского Союза. Эта система искалечила души целых поколений, убила миллионы людей и исказила реальность для сотен миллионов. Нанесенный ею ущерб так велик, что от него до сих пор не удалось до конца оправиться.

И ради чего? Без этой системы у нас, возможно, не было бы замечательной культуры, созданной под гнетом восточных тираний, – особенно большой вклад внесли в нее такие писатели, как Витольд Гомбрович, Тадеуш Конвицкий, Бруно Шульц, Вацлав Гавел, Богумил Грабал, нобелевские лауреаты Чеслав Милош, Светлана Алексиевич, Александр Солженицын и Борис Пастернак, которые столь многому нас научили, говоря о красоте, морали, абсурдности и правде. Возможно, смысл всего этого в том и был: показать нам, что именно система, созданная без нашего согласия и навязанная нам, может сделать с нами, людьми. Ее – Вселенную монстров а-ля рюс – задумали и построили во имя того же Просвещения, которое подарило нам «Энциклопедию», трактат «Об общественном договоре» Руссо, американскую и французскую революции, и человек, руководивший ее насаждением в 1920-х гг., даже назывался комиссаром просвещения. Просвещение, которое этот комиссар – Анатолий Луначарский, русский революционер и сторонник Владимира Ленина, – должен был возглавлять, на самом деле так никогда и не состоялось. Все, что от него сегодня осталось, – это «Просвещение», российское, некогда советское, государственное издательство со штаб-квартирой в Москве, монополист на рынке школьных учебников («Восемь поколений русских выросло на наших книгах», – говорится на их сайте)[77]77
  https://prosv.ru/eng.


[Закрыть]. Но советская модель, а также ее центрально– и восточноевропейские имитации доминировали над интеллектуальным и культурным ландшафтом всех этих стран – в Советском Союзе с 1917 г., а в остальных странах Восточного блока после Второй мировой войны – благодаря армии, разведке, спецслужбам и милиции, которые подавляли несогласных, инакомыслящих и оппозиционно настроенных. Система управляла всеми средствами массовой информации от газет и издательств до радио и кино. Ее создали с целью произвести новый тип советского человека, взрастить его, этот продукт социальной инженерии, чью душу и тело контролирует государство, на диете из определенной информации, чтобы он вел себя в соответствии с социалистическими принципами и строил постреволюционное советское общество – общество, где отныне не будет места личному обогащению, неравенству, несправедливости и прочим ужасным вещам – как в теории, так и на практике.

В реальности, конечно, советская система стала одной из самых деспотичных за всю историю человечества. Если система требует регистрировать каждую печатную машинку, как в коммунистической Румынии, или каждую копировальную машину и мимеограф, как в послевоенной Польше, она, вероятнее всего, не слишком-то расположена к свободе мысли. Мы видим, как средства массовой информации, будучи государственными монополиями, превращаются в машину, которая оказывает чудовищное влияние на свободу, равенство и справедливость, и делает это повсеместно, вне зависимости от воли людей, вовлеченных в управление ею[78]78
  См. Peter B. Kaufman, «Central and Eastern Europe,» in International Book Publishing: An Encyclopedia, Philip G. Altbach and Edith S. Hoshino, eds. (New York: Garland Publishing, 1995).


[Закрыть]. И действительно, когда медийный и информационный ландшафт общества определяют монополии любого рода, государственные или частные, эффект будет ужасающим, невзирая на то, что это за общество и в какой момент истории оно существует.

Советская модель тоталитарного контроля над мыслью основывалась, вне всякого сомнения, на предшествовавших ей системах цензуры Российской, Габсбургской и Османской империй. Но выстроившие и экспортировавшие ее на Запад советские архитекторы вывели систему на совершенно новый уровень. План по обретению контроля над печатной продукцией, главным средством массовой информации того времени, был четким. Шаг первый – распространить государственный контроль на все принадлежности и материалы, необходимые для издания книг: бумагу, оборудование для типографского набора, печати, переплета и упаковки. Шаг второй – ограничить доступ издателей к внешней информации и рукописям. Шаг третий – установить контроль над распространением всех печатных изданий: книг, газет и журналов. Шаг четвертый – ограничить доступ издателей к зарубежным читателям (и устойчивой валюте), а читателей – к зарубежной литературе. Шаг пятый: подвергнуть государственному контролю все финансирование издательств.

* * *

27 января 1990 г., в субботу, в половине пятого пополудни, когда члены Польской объединенной рабочей партии собирались в варшавском Дворце культуры, чтобы официально распустить ее после 41 года правления, в знаменитом Национальном оперном театре поднялся занавес и началась шестичасовая опера Рихарда Вагнера «Сумерки богов». Около пяти часов по варшавскому времени, когда на сцене три норны смотрели, как прерывается золотая нить судьбы, предвещая конец вечного правления богов, на последнем собрании коммунистической партии Польши делегаты в последний раз все вместе пели «Интернационал» (сцена, показанная в вечерних новостях по телевизору), а сотни протестующих в порыве буйства, близкого к катарсису, швыряли камни, бутылки и оскорбления в кольцо бело-синих милицейских фургонов, охраняющих Дворец. На улице Новый Свят, рядом с Варшавским университетом, зимнее солнце садилось над самодельными столами, где были разложены книги и памфлеты Раймона Арона, Вацлава Гавела, Джин Киркпатрик и других и небритые студенты продавали значки с надписью: «Больше никакого коммунизма». Один студент продавал наклейки с тем самым изображением голов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина в стиле горы Рашмор, плакаты с которым в конце 1940-х гг. можно было увидеть по всему Советскому Союзу. В Польше 1990 г. изображение безо всякой подписи выносило простой вердикт: все системы, начинающиеся с Маркса, неизбежно приводят к зверствам Сталина.

Для Польши, переживавшей эпоху перемен, тот день был праздничным – и он во многом отражал ситуацию во всей Центральной и Восточной Европе. Программа экономической реформы нового премьер-министра Тадеуша Мазовецкого, уже девальвировав злотый, приближалась к концу четвертой недели сокращения субсидий и уничтожения дешевых кредитов с налоговыми льготами. Если верить польскому государственному телевидению, инфляция в тот месяц достигла 68 %, цены на базовые товары с начала года – за те же четыре недели – поднялись на 45–50 %, цены на продукты взмыли на 775 %. Реальные доходы упали на 40 %. Главная представительница Мазовецкого Малгожата Незабитовская заявила, что в январе было зарегистрировано 55 800 новых безработных (по сравнению с 9600 в декабре). В стране стали появляться бесплатные столовые для голодающих. На улице Краковское предместье появилось граффити, сделанное густой красной краской, – оно доносило до прогуливающихся мнение своего создателя по поводу реформы и ее автора Лешека Бальцеровича. «Бальцерович – Менгеле мира экономики», – гласило оно. Протестующие, которые до появления водометов собирались у огромного здания бывшего Центрального комитета на улице Новый Свят, переместились на улицу Светокрижскую и теперь скандировали лозунги у министерства финансов.

Но сильнее всего жесткие экономические меры отразились на сфере культуры. В том году новым министром культуры Польши стала Изабелла Цивиньска, бывший театральный директор и член «Солидарности», заключенная в тюрьму во время военного положения. Находясь под давлением и врагов, и друзей, ратовавших за сохранение субсидий для различных культурных программ и учреждений, она безжалостно отозвала государственное финансирование в соответствии с реформой Бальцеровича. В результате пришлось закрыться примерно 160 театрам и 130 еженедельникам, а 300 варшавских журналистов потеряли работу. Открыто признав себя la donna mobile[79]79
  Непостоянная женщина (итал.).


[Закрыть], Цивиньска отказалась от ранее данного обещания сдерживать цены на бумагу для газет и книг и сохранить субсидии для важных литературных журналов. В результате цена на бумагу с 2,8 миллиона злотых (300 долларов) за тонну в декабре поднялась до 12 миллионов злотых (1280 долларов) в январе, достигнув уровня мировых цен, и издатели перешли на финскую бумагу, более доступную и качественную.

Цивиньска, как и другие посткоммунистические министры культуры в регионе, окружила себя советниками из литературного и театрального подполья. С ее точки зрения, те, кто разбирался в экономике на микроуровне в достаточной степени, чтобы приобретать товары и услуги на черном рынке, должны были разобраться и в макроэкономике, учитывая то, что в стране начал складываться свободный рынок. На черном рынке в самом деле действуют похожие законы спроса и предложения, как и в нерегулируемой мировой экономике. Но они не идентичны, поэтому Цивиньска и ее советники подверглись критике с обоих фронтов. Одни обвиняли министерство в том, что оно пренебрегает нерыночными методами, которые могли бы поддержать важные учреждения в сложный переходный период шоковой терапии (сторонники этой позиции, например, требовали реформы абсурдного налогового законодательства, запрещавшего частные пожертвования издательствам – как в денежной форме, так и в виде оборудования или услуг). Другие винили новое правительство за то, что оно еще не создало в сфере культуры чистых рыночных условий – некой среды естественного отбора, где выживет только тот, кто наиболее приспособлен экономически. В ноябре 1989 г., когда планировались те самые жесткие меры, министерский департамент книгоиздания подал конфиденциальный доклад, в котором свел эти две позиции в некое диалектическое единство. Чистые рыночные условия, говорилось в нем, были бы идеальной средой для книгоиздания в Польше. Но вину за упадок книжной индустрии в конце 1989 г. авторы доклада возлагали на резкий переход к рыночной экономике и рекомендовали продолжить государственное регулирование в отрасли[80]80
  См. Peter B. Kaufman, «Polish Publishing Goes to Market,» The Nation, May 20, 1991.


[Закрыть].

Корни проблем, с которыми столкнулась в тот момент Польша, а также и другие страны региона, крылись в союзе тоталитарного контроля над мыслью и командной экономики, установившихся в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Сорок лет в странах Центральной и Восточной Европы государство держало сферы культуры, образования и СМИ в железном кулаке – гораздо более жестко, чем даже в суровые времена Российской, Габсбургской и Османской империй. На протяжении этих десятилетий коммунисты Восточной Европы, в соответствии с установками социальной науки, порожденными большевистской революцией 1917 г., старались довести до абсолюта тоталитарный контроль над средствами массовой информации и коммуникации. Русские политические философы, ставшие впоследствии советскими, разработали проект того, как установить этот контроль, что казалось им частью великого эксперимента революции. Главные идеологи этой социальной инженерии рассматривали печать как ключевой инструмент в трансформирующем образовательном процессе, призванном создать качественно «новое» общество социалистов. Николай Бухарин и Евгений Преображенский писали в «Азбуке коммунизма» (1922 г.) – одном из самых известных и распространенных объяснений коммунистической идеологии досталинского периода:

Сильнейшим орудием государственной пропаганды коммунизма является государственное издательство. Национализация всех запасов бумаги и всех типографий дает возможность пролетарскому государству, при огромном недостатке бумаги, издавать в миллионах экземпляров то, что наиболее необходимо массам в переживаемый момент. В результате все, печатаемое государственным издательством, делается доступным массам не только по самым дешевым ценам, но постепенно и книги, и брошюры, и газеты, и плакаты начинают поступать в распоряжение масс совершенно бесплатно. Государственная пропаганда коммунизма превращается в конце концов в средство уничтожения всяких следов буржуазной пропаганды предыдущего периода, отравлявшего познания трудящихся, и в могучее орудие создания новой идеологии, новых навыков мыслей, нового миропонимания у работников социалистического общества[81]81
  Бухарин Н., Преображенский Е. Азбука коммунизма: попул. объясн. программы РКП(б). – Одесса: Гос. изд-во Украины, 1919. 208 с.


[Закрыть].

Вне всяких сомнений, такие русские мыслители XIX века, как Виссарион Белинский, Александр Герцен и Николай Чернышевский, воплощая, порой осознанно, порой нет, некоторые традиции Российской империи, помогли заложить основу этого подхода – к государству, к государству и обществу, к революции[82]82
  Jeffrey Brooks, When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1985). См. также James H. Billington, The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture (New York: Alfred A. Knopf, 1966); James H. Billington, The Face of Russia: Anguish, Aspiration, and Achievement in Russian Culture (New York: TV Books, 1998); «Russian Enlightenment,» Wikimedia Foundation, last modified June 10, 2020, 7:33, https://en.wikipedia.org/wiki/Russian_Enlightenment; Marc Raeff, Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility (New York: Houghton Mifflin, 1966); Lesley Chamberlain, Ministry of Darkness: How Sergei Uvarov Created Conservative Modern Russia (London: Bloomsbury Academic, 2019).


[Закрыть]. Но именно Анатолий Луначарский, один из первых министров Советского Союза, занимавший должность наркома просвещения на протяжении двенадцати лет, с 1917 по 1929 г., получил такое задание. «Большевик среди интеллигентов, интеллигент среди большевиков» (по крайней мере, по его собственным словам), Луначарский считал своей миссией создание новой образовательной системы и искусства для нового государства и приложил немало усилий к созданию механизма контроля над СМИ[83]83
  Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, October 1917–1921, Cambridge Russian, Soviet and Post-Soviet Studies (Cambridge: Cambridge University Press, 1970); A. L. Tait, «Lunacharsky, the 'Poet-Commissar,'» Slavonic and East European Review 52, no. 127 (April 1974): 234–251, https://www.jstor.org/stable/4206869. См. также https://monoskop.org/Narkompros.


[Закрыть]. Именно его замыслы дали жизнь советской Вселенной монстров – но она обязана своим рождением еще и давнему увлечению России французской эпохой Просвещения. Не забывайте, что русская императрица Екатерина Великая была настолько увлечена Вольтером, что приглашала его в свою столицу обсудить создание культурных и образовательных учреждений в ее стране. Она была так увлечена Дидро, что специально позвала его в Россию, чтобы он мог издать там свою «Энциклопедию». Она попросила его составить для нее план, как фундаментально перестроить образовательную систему, доставшуюся ей по наследству, – только в России, по ее словам, он мог применить на практике идеи Просвещения – и предложила заплатить ему за эту работу задаток в размере его пятидесятилетней зарплаты (на что он согласился)[84]84
  Больше информации о советском подходе к идеям эпохи Просвещения (малоизученная область): Peter H. Kaufman, «Soviet Perspectives on the French Enlightenment and Revolution,» Studies in Eighteenth-Century Culture 20 (1991): 115–29, https://doi.org/10.1353/sec.2010.0149; Philip Moran, «Leninism and the Enlightenment,» Studies in Soviet Thought 30, no. 2 (August 1985): 109–30, https://www.jstor.org/stable/20100034; Arnold Miller, «The Annexation of a Philosophe: Diderot in Soviet Criticism, 1917–1960,» Diderot Studies 15 (1971): 5–464, https://www.jstor.org/stable/40372415.


[Закрыть]. Императрица даже купила собрания сочинений Вольтера и других светочей эпохи Просвещения и привезла их в Россию, где они по сей день хранятся в государственных библиотеках[85]85
  Home page, Voltaire Library, accessed October 13, 2020, http://nlr.ru/voltaire; «The Voltaire Library Project: Using Digital Humanities to Understand Voltaire's Influences,» Voltaire Foundation blog, July 24, 2018, https://voltairefoundation.wordpress.com/2018/07/24/the-voltaire-library-project-using-digital-humanities-to-understand-voltaires-influences/; Gillian Pink, «Voltaire in St Petersburg: The Voltaire Library and the Marginalia Project,» December 3, 2012, in Oxford University Podcasts, MP3 audio, 30:45, https://podcasts.ox.ac.uk/voltaire-st-petersburg-voltaire-library-and-marginalia-project; various contributors, «Was There a Russian Enlightenment?» December 3, 2012, Oxford University Podcasts, MP3 audio, https://podcasts.ox.ac.uk/series/was-there-russian-enlightenment; Alex Shashkevich, «Stanford Senior Digitally Documents Voltaire's Research Process,» Stanford News, September 26, 2018, https://news.stanford.edu/2018/09/26/new-stanford-project-gets-inside-voltaires-mind/. См. также Andrew S. Curran, Diderot and the Art of Thinking Freely (New York: Other Press, 2019), 316–350.


[Закрыть].

Псевдонаучная затея с созданием «новой идеологии, новых навыков мышления, нового миропонимания» – советской Вселенной монстров – требовала большего, чем просто цензурный гнет. После Второй мировой войны каждое государство Центральной и Восточной Европы предприняло ряд базовых шагов, чтобы уничтожить всякую возможность свободной мысли, способной бросить вызов режиму. Все вместе эти шаги, описанные ниже, составили один из самых продолжительных и разрушительных экспериментов по контролю над мыслью, с которыми сталкивалась современная Европа.

Первым шагом было установить по Восточному блоку контроль государства над всем оборудованием и материалами, необходимыми для изготовления книг: бумагой, оборудованием для верстки, печати, переплета, упаковки. Например, в Чехословакии, когда коммунистическая партия захватила власть в 1948 г., издательства были разграблены, их оборудование отобрано, а заводы по производству бумаги национализированы. Книгоиздание стало монополией государства и оказалось настолько централизовано, что с 1948 по 1990 г. в Богемии и Моравии существовало лишь пять легальных издательств. В самом большом из них, «Полиграфической промышленности», на 1989 г. насчитывалось целых семнадцать тысяч работников. Эти издательства монополизировали весь процесс производства книги как по вертикали, так и по горизонтали. Они контролировали все: от набора и печати до иллюстрирования, переплета и упаковки. И только ограниченное число издательств – обычно по одному на каждый сектор (учебной, детской, художественной, исторической, научной литературы) – получали лицензии от режима. Тем не менее редакторы и издатели никогда не отрицали, что такого рода государственный контроль существовал в регионе еще до коммунистической власти. Например, чехословацкое «Государственное педагогическое издательство» было основано императрицей Марией Терезией в 1775 г., изначально как филиал имперского издательства «Бундесферлаг». И тогда, как и во время правления коммунистов, представители государства читали каждую рукопись, прежде чем она отправлялась в печать. Довод, который редакторы приводят в объяснение этой традиции, неопровержим: искоренить идею государственного контроля из чешского издательского дела означало бы выдрать корни, уходящие в прошлое не на три, а на десять поколений.

Вторым шагом стало ограничение доступа издательств к внешним материалам и рукописям. В 1950 г. было создано государственное агентство по охране авторских прав DILIA, подконтрольное чешскому министерству культуры. До революции агентство представляло всех чешских издателей, желающих получить права на издание иностранных книг, и всех чешских авторов, которым профсоюз писателей разрешал продавать свои произведения за границу, кроме подписавших Хартию-77 – тем вообще запрещалось печататься. Министерства культуры и финансов также контролировали валютные денежные поступления и расходы издательств, чтобы ни один редактор или издатель не мог получить рукопись за рубежом в обход DILIA.

Законы об авторском гонораре, с которыми агентству DILIA приходилось иметь дело ежедневно, были составлены так, чтобы подавлять творческий подход, а верность государству поощрять. Чешским авторам платили роялти в соответствии с количеством знаков (страниц) в напечатанной книге и количеством изданных экземпляров. Это подталкивало дружков издательских шишек писать длинные сочинения ни о чем, а потом запрашивать шестизначный тираж. За право издать зарубежное произведение DILIA платило западным авторам фиксированную сумму, скажем в тысячу долларов за право выпустить медицинский текст тиражом в десять тысяч экземпляров, и пропорциональную надбавку, если тираж превышал оговоренное количество. Само собой разумеется, ни у одного издателя в советской Вселенной монстров не было доступа к тем источникам информации, которыми пользуются западные издатели, например справочным компаниям Literary Market Place или Books in Print.

Третьим шагом было установить контроль над распространением всех печатных изданий: книг, газет и журналов. Стало ясно, что распространение – главная проблема для издательств в регионе. В Чехословакии контроль осуществлялся двумя государственными агентствами: «Книжный опт» (Knižní Velkoobchod) занимался книгами, а «Первая газетная компания» (První Novinová Společnost) – периодикой. Нескольким издательствам разрешили сохранить довоенные книжные лавки после 1948 г., но оптовую продажу книг национализировали безо всяких исключений. С течением лет издательства стали доверять тому пониманию рынка, которое было у «Книжного опта», печатать столько экземпляров, сколько он предписывал, и выставлять цены в соответствии с указаниями государства. Издательства воздерживались от выполнения каких-либо задач в сфере рекламы и маркетинга, обычных для западной индустрии книгоиздания и книготорговли. После краха коммунизма оказалось, что большинство понятия не имели, кто «конечный потребитель» их книг.

Между тем каждую неделю «Книжный опт» поставлял в 1200 книжных магазинов Богемии и Моравии примерно 30–40 новых наименований – миллион экземпляров. Поставки основывались на трехступенчатом процессе, растянутом на два года. На первой стадии, где-то за полтора года до дня выхода новой книги (это всегда был четверг), издательства отправляли в «Книжный опт» 300–400 копий списка запланированных к выпуску книг (edicni plan), после чего «Книжный опт» рассматривал его и рассылал своим восьми региональным подразделениям под названием «Книжная розница» (Knižní Maloobchod). «Книжная розница» отвечала за исследование рынка в своих регионах и передавала данные в Прагу. Обычно цифры высчитывались, по словам персонала, «исходя из опыта»: со специализированной литературой было проще («поскольку рынок известен»), с детской литературой и беллетристикой – несколько сложнее. Издательство могло также разослать свой план непосредственно магазинам, чтобы известить о выходе новых книг, но такая практика была нечастой.

После завершения этой стадии представители восьми «Книжных розниц» плюс представитель Словакии собирались на неделю (обычно весной) в гостинице в предместье Праги, чтобы послушать доклады ведущих издательств о том, какие книги те больше всего хотели продвигать (примерно по десять докладов в день). Однако, конечно, эти собрания не приводили к изменению цены на книгу или серию, значительной рекламной кампании в журналах или по телевизору и не могли существенно повлиять на запланированный тираж. Цены на книги устанавливались единым ценовым институтом в соответствии со строгим руководством, выпущенным государством. Всякие рекламные ухищрения, столь важные для западного книгоиздания, отсутствовали в Восточном блоке или существовали в зачаточном состоянии. Распределение бумаги контролировалось бесстрастным государственным аппаратом министерства культуры. И поскольку эти заседания не имели ничего общего со взаимосвязью реального спроса на литературу и возможностями его удовлетворить, они обычно принимали экзистенциальный характер – встречи бессильных книготорговцев с бессильными издателями – и в конце дегенерировали (или, наоборот, эволюционировали) в пивной фестиваль.

Вторая фаза публикации начиналась, когда издательство посылало книгу в типографию (книги обычно набирались и печатались в одном и том же учреждении). Также оно отправляло в «Книжный опт» синопсис финального продукта и предположительный график производства. «Книжный опт» извещал об этом «Книжную розницу» напрямую или через свою ежемесячную рассылку «Что скоро выйдет» (Co nového vyjde), чтобы при необходимости изменить число экземпляров в поставке, после чего заключал с издательством договор оптовой купли-продажи. («Книжный опт» платил ему 70 % от цены, указанной на обложке книги, и продавал ее «Книжной рознице» за 77 %, а разницу в 7 % забирал как свою долю. Размер ставки не слишком отличался по всей Центральной и Восточной Европе, например в Румынии аналогичная контора брала 8 %.)[86]86
  Peter B. Kaufman, «Publishing: Romanian Remainders,» Times Literary Supplement, London, July 6–12, 1990.


[Закрыть]

На этой стадии возможны были три варианта. Первый: издательство хотело выпустить больше книг, чем «Книжный опт» согласился пустить в продажу, – в таком случае «Книжный опт» принимал их, если оно брало на себя расходы на рекламу дополнительных экземпляров. Второй: тираж оставался ровно такой, как договаривались, – в этом случае проблем не было. Третий: издательство выпускало меньше книг, чем обсуждалось (такое происходило постоянно). Тогда «Книжный опт» извещал магазины. Те соглашались поделить фактический тираж, часто основываясь на численности населения в регионе и не принимая во внимание реальный спрос.

На третьей фазе публикации издательство уведомляло «Книжный опт», что книга скоро выйдет. Тот примерно за месяц сообщал магазинам, когда прибудут книги, через еженедельный бюллетень «Новые книги». Хотя он выпускался для нужд книготорговли, в киосках его довольно быстро раскупали, потому что у людей не было другого способа узнать, что нового появится в магазинах в четверг (отзывы на книги редко публиковались заранее). Приблизительно через неделю после оповещения «Книжный опт» начинал грузить книги в фуры для отправки в магазины и на склады при станциях взвешивания. Процесс доставки занимал примерно две недели: столько времени требовалось, чтобы книги добрались до самых отдаленных магазинов, – и потом, по свидетельствам, они, обернутые в обычную, промокаемую бумагу (не пластик), месяцами лежали на ветхих складах с дырявыми крышами. Магазины, получавшие книги заранее, были обязаны до объявленной даты выхода держать их подальше от покупателей. Такая система просуществовала до марта 1990 г., когда – спустя четыре месяца после революции – ее разрушили издатели-эмигранты, которые, вернувшись в страну через павшие блокпосты из ФРГ, Австрии, Франции, Швейцарии, США, Канады и Великобритании, привезли с собой в грузовиках и фургонах запрещенные книги и поставили их прямо в магазины.

Четвертым шагом было ограничение доступа издателей к зарубежным читателям (и устойчивой валюте), а читателей – к зарубежной литературе. В 1950-е гг. в Чехословакии появилось учреждение под названием «Артия» – государственный монополист в области импорта и экспорта предметов культуры, таких как скрипки, нотные сборники и книги. Практически каждое чешское издательство, желавшее продать свои книги за границу, а также каждый человек или организация, желавшие приобрести иностранные книги, проходили через этот огромный бюрократический аппарат. «Книжный опт» был для «Артии» основным поставщиком книг на экспорт, а главным покупателем импортных книг стала сеть магазинов «Заграничная литература» (Zahraniční Literatura), где продавалась в основном литература советская. Раздувшаяся за сорок лет от обилия ненужных должностей и нечестной, искусственной монополии, ограничивающей доступ чешских издательств к западным рынкам, «Артия», как и DILIA, утратила эту монополию с падением Берлинской стены.

Пятым шагом, самым важным, было взять финансирование всех издательств под контроль государства. Оно следило за всеми их расходами и облагало большими налогами с доходов. Сложная система сборов и льгот связывала издательства, типографии, государственные органы по продаже книг и соответствующие министерства, напрямую предоставлявшие субсидии определенным издательствам и не напрямую – типографиям и дистрибьюторам (чтобы те не могли существовать без поддержки государства), облагавшие налогом и вознаграждавшие авторов и контролировавшие все доходы издателей. В результате это привело к полной финансовой беспомощности многих издательств и стало большой проблемой после революций 1989 г.[87]87
  См. также Peter B. Kaufman, «Publishing in Budapest,» Scholarly Publishing 21, no. 4 (July 1990): 195–204; Peter B. Kaufman, «Coming Up for Air,» Publishers Weekly, September 7, 1990; Peter B. Kaufman, «Two Prague Publishers: Academia and SPN,» Scholarly Publishing 22, no. 31 (April 1991): 143–154; Peter B. Kaufman and Gleb Uspensky, «50 Million Agatha Christies Can't Be Wrong,» Publishers Weekly, November 9, 1992; Peter B. Kaufman, «A Profile of Prosveshcheniye Publishing House: State-Administered Textbook Publishing in the Russian Federation,» prepared for the World Bank, Washington, DC, 1994, unpublished.


[Закрыть]

Всеобщая декларация прав человека, принятая ООН в 1948 г., краеугольный камень нашей свободы, постановила, что «каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ»[88]88
  https://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/declhr.shtml.


[Закрыть]. А в статье 19 Международного пакта о гражданских и политических правах, дополнения ко Всеобщей декларации, говорится:

Каждый человек имеет право на свободное выражение своего мнения; это право включает свободу искать, получать и распространять всякого рода информацию и идеи, независимо от государственных границ, устно, письменно, либо посредством печати или художественных форм выражения, либо иными способами по своему выбору[89]89
  https://www.un.org/ru/documents/decl_conv/conventions/pactpol.shtml.


[Закрыть].

Этот пакт приняли на Генеральной Ассамблее ООН в 1948 г. (после майского бескровного переворота коммунистов в Праге) 48 голосами против 0 при 8 воздержавшихся – одной из воздержавшихся стран была Чехословакия. Международные юристы придерживаются мнения, что пакт из-за своего «совокупного и всепроникающего эффекта», помимо прочих причин, обрел международную силу. Коммунистические государства Европы приняли Всеобщую декларацию, когда подписали Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в Хельсинки в 1975 г., но нарушали его дух и букву до 1989 г. Затем последовал мандат ЮНЕСКО, в котором она объявила своей миссией «продвигать свободный поток идей словом и изображением»[90]90
  https://en.unesco.org/themes/fostering-freedom-expression.


[Закрыть]. Совет по правам человека при ООН выпустил резолюцию, подтверждавшую, что «те же самые права, которые человек имеет в среде офлайн, должны также защищаться в среде онлайн, в частности свобода выражения мнений, действующая независимо от границ и в рамках любых выбираемых человеком средств массовой информации», и осуждавшую «меры по умышленному недопущению или нарушению доступа к информации или ее распространения в режиме онлайн»[91]91
  https://undocs.org/pdf?symbol=ru/A/HRC/32/L20.


[Закрыть]. Конечно, все эти многосторонние инициативы возникли не в вакууме – они были порождением мира Холодной войны, биполярного мира, в котором некогда более свободный Запад противостоял тоталитаризму Востока[92]92
  См. Поппер К. Открытое общество и его враги. – Киев: Ника-Центр, 2005. 798 с.; Miklós Haraszti, The Velvet Prison: Artists Under State Socialism (New York: Basic Books, 1987); Václav Havel, Living in Truth: Twenty-Two Essays Published on the Occasion of the Award of the Erasmus Prize to Václav Havel, ed. Jan Vladislav (London: Faber and Faber, 1987); Милош Ч. Порабощенный разум. – Москва: Летний сад, 2011. 282 с.


[Закрыть]. Но, несмотря на все подписанные обязательства, государства в советской Вселенной монстров перекрывали своим гражданам доступ к вышеперечисленным идеям, ограничивали «свободный поток информации» – и тем самым покалечили миллионы представителей последующих поколений.

* * *

В «Слишком шумном одиночестве» Богумила Грабала, комической аллегории на жизнь печатного мира в Чехословакии, мудрый дурак Гантя – центральный персонаж – работает прессовщиком макулатуры и вынужден уничтожать по две тонны старых томов в месяц. Но Гантя питает такую великую любовь к книгам, что не может заставить себя уничтожать все, что приносят ему старьевщики. Каждую неделю он спасает столько изданий: старинных философских трактатов, жизнеописаний святых, первых изданий романов, – что полки в его маленькой квартире постепенно забиваются сочинениями Шиллера, Ницше, Лао-цзы.

В начале романа Гантя описывает, как ужасало его в юности физическое уничтожение книг, – пока чувства не притупились после тридцати пяти лет работы у пресса. Как-то раз ему довелось обнаружить тайник с тысячами томов в кожаных переплетах с золотыми обрезами из Королевской Прусской библиотеки – после Второй мировой войны их спрятали в каких-то сараях. С помощью друга-библиотекаря он договорился перевезти их в министерство иностранных дел, чтобы, «когда все успокоится», их можно было вернуть обратно в Германию. Однако кто-то донес, советская армия прознала о книгах и объявила их военным трофеем. Грабал описывает, какой шок испытал Гантя от действий солдат:

…армейские машины вновь возили на вокзал переплетенные в кожу книги с золотыми обрезами и тисненными золотом заголовками, и там их грузили на открытые платформы, и шел дождь, лило целую неделю, и когда последняя машина привезла последние книги, поезд поехал навстречу ливню, и с открытых платформ капала золотая вода, смешанная с копотью и типографской краской, а я стоял, опершись о парапет, и ужасался тому, чему был свидетелем; когда последний вагон исчез в дождливом дне, дождь смешивался у меня на лице со слезами, и я ушел с вокзала и, увидев полицейского в форме, скрестил руки и совершенно искренне попросил его надеть на меня наручники, или побрякушки, как говорят в Либени, и арестовать, потому что я совершил преступление: я, мол, сознаюсь в преступлении против человечности.

Так Гантя впервые столкнулся с послевоенным уничтожением печатного слова. «А через несколько лет я уже начал привыкать», – пишет от имени своего героя Грабал[93]93
  Грабал Б. Слишком шумное одиночество. – СПб.: Амфора, 2002. 314 с.


[Закрыть].