Текст книги "Основа привязанности. Как детство формирует наши отношения"

– Как думаешь, почему твои родители так вели себя по отношению к тебе, когда ты был маленьким? – спросил он.

– Не думаю, что в этом был злой умысел, – ответил я. – Я думаю, они просто так воспринимали родительство. А еще у них были семилетка и десятилетка, которым требовалось много внимания. У моего брата были эмоциональные проблемы, так что одного его хватало. Мой отец просто не привык выражать эмоции, и это по-прежнему так. У матери действительно была физическая слабость из-за полиомиелита, но, думаю, ее главной проблемой были страх и тревожность. У меня было ощущение, что семья уже сформировалась, когда я родился, и я в нее так и не вписался. Я по-прежнему так думаю, кстати. Но мне не кажется, что в этом был умысел.

– Твои родители когда-нибудь угрожали тебе каким-либо образом?

– Мой отец иногда грозился отшлепать меня ракеткой для настольного тенниса. Но не более.

– Физическое насилие?

– Нет.

– Попытки не разговаривать или пристыдить?

– Нет, только насмешки, – сказал я. – Меня часто высмеивали за излишнюю чувствительность. А еще я продолжал заикаться до пятого или шестого класса. В семье это казалось стыдным, частично из-за того, что мы это никогда не обсуждали. Но опять же я думаю, что это особенность поколения. Иногда отец перебивал, если я хотел сказать что-то за ужином, но не мог. Он просто говорил: «Помедленнее!» Но в этом было что-то резкое. Это не было похоже на сочувствие. Это было скорее «ты ставишь меня в неловкое положение» или «тебе не стоит так делать».

– Это вызывало у тебя стыд?

– Да, мне было стыдно. Но не думаю, что это было специально.

– Он не намеревался тебя пристыдить?

– Нет.

– Но тебе было стыдно?

– Да.

– А что насчет других людей, не из семьи, которые угрожали, наказывали, стыдили или как-то по-другому оказывали на тебя влияние?

– Влияние? – спросил я. – Ну, в шестом классе был учитель, который потом стал также моим тренером по баскетболу. Он, даже не знаю, как объяснить, невероятно поддерживал меня и был первым мужчиной в моей жизни, который, как мне казалось, понимал меня, верил в меня и просто вселял в меня все большую и большую уверенность. Он стал значимым для меня человеком, и я до сих пор с ним общаюсь.

– То есть он был очень важной фигурой.

– Да, и я думаю, сказалось то, что он мужчина.

– А что насчет домработницы, о которой ты рассказывал? Ты поддерживал с ней контакт?

– Да. Я навещал Ирен уже во взрослом возрасте и приходил к ней в хоспис за день до ее смерти.

– Это говорит о том, что и она была для тебя особенно важна.

– Да, они двое были словно вторая пара родителей, – засмеялся я. – Тогда мне так не казалось, но сейчас, оглядываясь…

Я не упомянул это в интервью, но наша домработница, уже после увольнения, когда мне было около двенадцати, активно участвовала в жизни местного афроамериканского сообщества. Она заведовала кухней в большом доме престарелых, дала образование своим детям и стала наставником для многих молодых людей, включая несколько поколений студентов-семинаристов. День ее ухода на пенсию мэр Рочестера объявил днем Ирен Сондерс. В ее честь был организован званый ужин, на котором присутствовали и мы с родителями.

– Хорошо, – сказал Маурицио, – перейдем к следующему вопросу. Как ты считаешь, как твой опыт отношений с родителями повлиял на твою личность?

Я снова засмеялся.

– Что ж, я здесь, в твоем офисе, не так ли? На самом деле я считаю, что это значительно повлияло на то, кого я выбрал в супруги, как воспитывал своих детей, и на то, что отцовство стало для меня наиболее важным делом моей взрослой жизни – и это по-прежнему так. И мне кажется… То есть наиболее сильным обвинением, которое я постоянно слышал от своей семьи, будучи ребенком, было: «Ты слишком чувствительный». И лишь недавно я рассказал об этом подруге-раввину, и она сказала: «Знаешь, когда семья говорит, что ты излишне чувствительный, правильный ответ на это: „Спасибо“». И я понял, что она имела в виду. Мой опыт сделал меня чувствительнее, и отчасти именно поэтому мы с женой смогли успешно вырастить детей и заботиться о них, и именно эта чувствительность позволила мне стать писателем и исследовать важные вещи, так что все это в итоге хорошо.

– А что насчет отрицательной стороны? – спросил Маурицио. – Как думаешь, были ли аспекты, которые мешали твоему развитию?

– Да, конечно, – сказал я. – Мне пришлось бороться со стойким ощущением, что я не настолько компетентен, как хотел бы быть. Я не доверял своим суждениям. Мой брак был идеален для воспитания детей в здоровой атмосфере, но в остальном женщина, на которой я женился, плохо подходила на роль моего взрослого спутника жизни, как и я для нее. Это привело к разводу, о чем я очень сожалею. Истоки того, кем я являюсь, хорошего и плохого, я во многом вижу в раннем опыте. Я по-прежнему борюсь с ним. Но хорошее было хорошим.

– Как ты думаешь, почему твои родители вели себя именно так?

– Разве мы это уже не обсудили?

– Да, но некоторые вопросы освещают одну и ту же тему под разным углом.

– Многое из этого определялось эпохой, – начал я. – Именно так воспитывали детей в те годы. И у обоих моих родителей были свои родители. Мой отец вырос в семье иммигрантов первого поколения из Австрии и Венгрии, в германской культуре. Дома они общались на немецком. Это было в период Великой депрессии. Мой отец делил кровать с двумя братьями, был самым младшим в семье, прекрасно осознавал их бедность и начал работать в девять лет. И хотя он был смышленым, из-за отсутствия денег у него не было возможности пойти в колледж. Вместо этого ему пришлось содержать семью. Из того, что я знаю, его отец постоянно отсутствовал, а мать, хоть и была очень сильной, бывала резкой, даже язвительной, так что он стал лучшей возможной версией себя в тех условиях и принес все это в свою семью. Я все это понимаю. Моя мать тоже была младшей из трех девочек, и, хотя она воспитывалась в семье из среднего класса, я думаю, в детстве ее эмоциональные проблемы никогда не решались, и она так до конца и не повзрослела. Она была представительницей поколения американок из пригорода, от которых не ожидали ничего особенного. И мне кажется, что их родительское поведение ничем не отличалось от того, что происходило в соседских семьях.

Маурицио посмотрел в протокол, но не стал задавать следующий вопрос.

– Я воспользуюсь этой паузой, чтобы убедиться, что мы ничего не пропустили. Проверю кассету.

Он сказал, что осталось всего несколько вопросов.

– Я чувствую, что мы лучше узнали друг друга, – сказал я.

– А я говорил, что будет непросто…

– И был прав! – со смехом согласился я.

– Хорошо, – сказал он, – продолжаю запись. Питер, ты упоминал, что твой отец до сих пор жив. Твоя мать тоже еще жива?

– Нет, она умерла в восемьдесят восемь, около шести лет назад.

– Можешь рассказать об этом, как ты отреагировал, каково это было для тебя?

Я засмеялся.

– Ты правда хочешь знать? – я снова засмеялся. – Что ж, она умерла хорошей смертью. Они с отцом жили в отдельной квартире. С ее рассудком все было в порядке, но она становилась все слабее. Однажды ее госпитализировали с пневмонией, и она умерла на следующий день. Я мало, что чувствовал тогда, – продолжил я, – и сейчас. Но была одна ситуация: за пару дней до госпитализации мне позвонил отец и сказал, что мама упала и он не может поднять ее. Я приехал, а она лежала на полу и выглядела очень беспомощной, и, конечно, я собирался помочь ей. Но когда я нагнулся, чтобы поднять ее, на меня внезапно накатила волна гнева словно из ниоткуда, и я подумал: «А где была ты, когда мне нужна была поддержка?!» Я, разумеется, не произнес это вслух, но именно так подумал. И помог ей подняться.

Это совпало со сложным периодом в моей жизни. Мои отношения только что развалились, и я чувствовал себя брошенным и одиноким. К тому моменту, благодаря терапии, я уже осознал, что сложности, с которыми я сталкивался в романтических отношениях, отчасти были связаны с детскими переживаниями. Так что я тогда был обозлен, потому что был одинок, и вот пришлось приехать, чтобы поднять свою мать, позаботиться о ней… это было обидно.

Я сделал паузу.

– Я забыл вопрос! – засмеялся я.

– Следующий вопрос, – сказал Маурицио, – про изменения в твоих отношениях с родителями в процессе взросления.

Эта тема была безопаснее.

– В средней и старшей школе, – начал я, – у нас были хорошие отношения. После школы, пытаясь определиться с профессией, я чувствовал некое напряжение, потому что начал постепенно понимать, что мой отец не знал, кто я на самом деле. У меня ушло много времени на то, чтобы найти дело, которым я в итоге стал заниматься, – писательство и преподавание, и отказаться от карьеры в бизнесе или юриспруденции, как хотелось бы моему отцу – или он хотя бы понял такой мой выбор. Я был женат семнадцать лет, но, когда брак начал трещать по швам, начал изучать свое детство, имея преимущество в виде собственного опыта воспитания детей, и столкнулся со смесью любви и неприязни, или даже обиды, в отношении своих родителей. Обычно я не говорил об этом, но пару раз, когда был в полном отчаянии из-за распада брака или новых отношений, я по настоянию психотерапевта рассказал родителям, что думал о своем детстве, и результат мне не понравился. Честно говоря, когда ты сказал мне, что решил не говорить об этом со своей матерью, я подумал: «Может, и мне не стоило об этом говорить», потому что я знаю, что для моего отца это было больно, и вряд ли он стал лучше понимать меня после этого разговора. Я не уверен, что это принесло мне какую-то пользу, так что в чем-то восхищаюсь твоим выбором.

– Спасибо, – сказал Маурицио. – А что насчет нынешних отношений с твоим отцом? Что ты скажешь о них?

– Мне нравится быть ближе к нему, – сказал я. – В то же время отношения непонятные. Ему по-прежнему больно от того, что я сказал ему, от тех впечатлений о моем детстве, и по-прежнему думаю, что он не понимает, кто я, и не ценит мои успехи. Я звоню ему каждый день, вижусь несколько раз в неделю и ужинаю с ним, мы с сестрой заботимся о нем. Так что все очень неопределенно. Я также предчувствую его смерть и беспокоюсь о том, как это повлияет на меня. Он был моим основным объектом привязанности, и я уверен, что отреагирую на его смерть не так, как на смерть матери, которая практически никак на меня не повлияла.

И снова никаких комментариев.

– Я бы хотел перейти к другому виду отношений, – сказал Маурицио, – к твоим нынешним отношениям с детьми. Как ты реагируешь теперь, когда они живут отдельно? Беспокоит ли это тебя?

– Что ж, эта часть интервью мне нравится, – начал я. – Моим детям двадцать восемь, двадцать пять и восемнадцать. И у меня, и у моей бывшей жены с ними отличные отношения. У нас и друг с другом хорошие отношения, дружественные, и мы смогли продолжить быть родителями после развода. У детей все отлично. Я сейчас остановился у дочери и ее жениха. Я близко общаюсь со второй дочерью, которая живет в Нью-Йорке, а мой сын успешно закончил первый курс. Здесь меня ничего не беспокоит.

Маурицио, возможно немного выйдя из роли, сказал, что рад это слышать.

– Что ты вынес из своего раннего опыта? – спросил он. – Из того детства, которое у тебя было?

Это звучало как итоговый вопрос. Вероятно, мы близились к завершению.

– Мое детство научило меня быть родителем, – сказал я. – Я и моя бывшая жена вышли из детства с собственными ранами, и в результате мы серьезно отнеслись к родительству. Мы нашли способ создать заботливую и безопасную семью, и пытались узнать, кем являются наши дети, побуждать их быть собой несмотря на то, что они отличаются друг от друга и от нас. Я думаю, это самое важное, чему я научился.

Я надеялся, что не звучу слишком сентиментально.

– Я хочу закончить интервью еще одним вопросом про будущее, – сказал Маурицио, – что, как ты надеешься, дети вынесли из твоего воспитания?

– Я надеюсь, что они выросли с ощущением любви и защиты, зная, кто они на самом деле, и чувствуя, что их принимают, – сказал я. – А еще, что они могут быть собой, исследовать и пробовать новое. Моя жена и я сошлись в подходах к воспитанию детей, нам нравилось разбирать эти вопросы и учиться всему вместе. Быть родителем замечательно, и я очень сожалею о разводе, потому что это было нехорошо по отношению к детям. Но даже так я думаю, что в целом все хорошо, и считаю это своим главным достижением.

– Что ж, Питер, – сказал Маурицио, потянувшись к диктофону, – пожалуй, на этом мы остановимся.

И он нажал клавишу «Стоп».

– Чувствую себя голым! – сказал я, смеясь.

– Знакомо, – отозвался Маурицио. – Ты по-прежнему хочешь, чтобы твое интервью отправили на подсчет результата?

Я хотел, ведь мне нужно было узнать свой стиль привязанности.

– Хорошо. И я могу уже высказать свое мнение о результате.

– Можешь?

Это было неожиданно.

– Это типичный случай приобретенной надежной привязанности.

Приобретенная надежная привязанность – именно об этом Гарри Рейс говорил на своих занятиях как о цели, к которой все мы с неидеальным детством должны стремиться. И хотя 75 % людей проживают всю жизнь внутри одной категории привязанности, некоторые все же меняются.

– Серьезно? – спросил я. – Это удивительно.

– Видишь, в этом прелесть «Опросника взрослой привязанности», – объяснил Маурицио. – Дело не в опыте, а в том, как ты можешь о нем рассказать. В целостности повествования. Твой случай классический: детство, далекое от идеала в некоторых аспектах, особенно в том, что касается отца и матери, но важно, что ты можешь говорить об этом, и как ты это описываешь. В этом и заключается приобретенная надежная привязанность. Ты прошел через сложное детство, но даже с учетом тех разных прилагательных, которыми ты описал отношения с отцом, у тебя нет никакой – воспользуюсь терминами из психологии – защитной идеализации или принижения. Больше похоже на «это было так».

– Я бы подумал, что я классический пример незащищенной тревожной привязанности, – сказал я.

– Если бы не твоя рефлексия – тогда ты и был бы таким, и в этом вся прелесть интервью. Если бы ты не смог выразить взвешенное мнение о положительных и отрицательных аспектах, мне бы пришлось отнести тебя к ненадежному стилю привязанности.

– Но почему тогда я не ощущаю, что мой стиль надежный, – спросил я, – особенно в плане отношений?

– Возможно, ты ощущаешь себя не настолько устойчивым, как тебе хотелось бы. Все эти детские проблемы ведь не исчезли. Приобретенный надежный стиль привязанности не означает, что все хорошо, что тебе не нужно бороться. Это лишь означает, что ты понимаешь, что происходит, и можешь достаточно объективно относиться к происходящему. В этом суть надежного стиля привязанности.

– Может, все эти годы терапии все же пошли мне на пользу! – сказал я.

– Уверен, что так, – согласился Маурицио, – и твое родительство, и то, как ты анализируешь его. Это важный жизненный опыт. Ты много размышлял об этом, и поэтому я практически уверен, что ты получишь именно такой результат.

Я отметил, что в рамках своего исследования приобретенного надежного стиля я читал, что его можно достичь через терапию или саморефлексию, через ментора или надежного партнера, но никогда не слышал, что в этом может помочь родительский опыт.

– Ну, родительство заставляет тебя рефлексировать, глубоко задумываться об этих важных аспектах, – сказал Маурицио. – Что касается изменения стиля привязанности, я не думаю, что есть какие-то исследования на эту тему. Это мое личное мнение.

Я был настроен скептически, но очень хотел, чтобы предположение Маурицио подтвердилось. Я надеялся, что, когда мое интервью оценят, так и будет.

Глава 3
Когда возвращается мама: типы привязанности у детей

На ранних стадиях развития теории никто, даже Джон Боулби, не знал, как оценить стиль привязанности маленького ребенка. Но в конце концов одна из его студентов, Мэри Эйнсворт, смогла это сделать.

Эйнсворт жила с мужем в Лондоне, когда откликнулась на объявление Боулби о поиске ассистента. Она получила работу и тут же погрузилась в вопросы об отношениях матери и ребенка. Мэри наблюдала за семьями в деревнях Уганды, а затем занималась исследованиями в Университете Джона Хопкинса в Балтиморе. Именно там к ней пришла идея лабораторной процедуры, «Странной ситуации», для измерения стиля привязанности у малышей.

 
СТИЛЬ ПРИВЯЗАННОСТИ дает о себе знать уже в младенческом возрасте.
 

«Странная ситуация» состоит из восьми эпизодов разделения и воссоединения матери, ребенка и незнакомца. Это своего рода эмоциональный эквивалент сердечного стресс-теста: каждый эпизод становится все более напряженным и раскрывает «ментальную модель» отношений, которая уже сформировалась в голове младенца. Тест завершается эпизодом, основанным на великолепной идее Эйнсворт, что, если вы хотите оценить качество привязанности маленького ребенка к его матери, наблюдайте за ним не тогда, когда мать уходит, а когда она возвращается.

Странная ситуация стала общепринятым методом диагностики стиля привязанности в раннем детстве, в возрасте от одного до двух лет. Альпинисты из Гарварда, которые назвали гору в честь Джона Боулби, назвали соседнюю в честь Мэри Эйнсворт.

Тест странной ситуации снимается на видео и затем оценивается обученным специалистом, который не присутствует на сессии. Одним из ведущих американских кодировщиков является Сьюзен Пэрис из Южного Портленда.

– Мы отправляем большую часть наших записей Сьюзен, она лучшая в своем деле, – сказал мне директор лаборатории в Мэриленде. – Она, вероятно, принимает заказы из разных стран.

Я навестил Сьюзен Пэрис у нее дома, где она показала мне, как оценивает детей с разными стилями привязанности по мере того, как они проходят через тест странной ситуации.

* * *

– Сначала предлагаю взглянуть на ребенка с очень надежным стилем привязанности, – сказала Сьюзен, запуская видео с пятнадцатимесячным мальчиком.

Мы расположились в уютном кабинете в ее простом одноэтажном доме на тихой окраине города. Сьюзен была стройной пятидесятилетней женщиной с короткими седеющими волосами, голубыми глазами и легкой улыбкой. Она вела специальные курсы в школе (имеются в виду занятия для детей с отклонениями в развитии – Прим. ред.), но также почти тридцать лет занималась кодировкой теста «Странная ситуация».

В начале записи мы увидели, как длинноволосая женщина среднего возраста держит своего пятнадцатимесячного сына. Маленький светловолосый мальчик был одет в серую футболку с динозавром. Под резинкой его штанишек выделялся подгузник. Как объяснила Сьюзен, этот тест был частью исследования, проведенного в одном американском университете, но она не знала, чему именно было посвящено исследование, и не занималась его оценкой.

– Я предпочитаю не знать, – объяснила она. – Как и во всем, что касается людей, мы можем судить предвзято, так что я хочу знать как можно меньше о субъектах и целях исследования³⁵ (исследователи разрешили Сьюзен показать видеозапись при условии неразглашения информации, позволяющей идентифицировать участников или само исследование).

На видео мать усадила ребенка на пол и пошла в сторону стоящего неподалеку стула. Как только она начала двигаться, мальчик поковылял за ней, так что вместе они сели на пол и начали играть с мячом.

– Это мило, – сказала Сьюзен, – хорошее взаимодействие.

Сьюзен отметила, что по мере привыкания к новой обстановке ребенок отдалился от матери, чтобы исследовать игрушки. Спустя некоторое время в комнату вошла молодая девушка, которая играла роль незнакомца. Вероятно, она была аспирантом на кафедре, проводящей эксперимент.

– Привет, я Мэри, – сказала она.

– Привет, Мэри, – ответила мать.

– Хорошо, – прокомментировала Сьюзен, – видишь, что происходит с его руками? Он тянет свою одежду.

Я не обратил на это внимания, но мальчик будто бы пытался ухватиться обеими руками за свою футболку.

– Это признак неопределенности. Этот человек безопасен? Это угроза? А потом он такой: «Что ж, мама, кажется, не думает, что она опасна, так что я могу расслабиться».

Пока ребенок играет, его мать возвращается к стулу и общается с незнакомкой.

– Помнишь, что привязанность – это наличие надежной базы для исследования? – спросила Сьюзен. – Это очень хорошо заметно по поведению этого мальчика. Ему интересно, что незнакомка делает, он тянется к ней из любопытства, но потом думает: «Ой, я слишком далеко от мамы», – и возвращается чуть ближе к ней. Баланс.

Когда ребенок остается один с незнакомкой, он хнычет, но в целом держится. Когда мать первый раз возвращается при эпизодах воссоединения, он радуется.

– «Вот она, ура!» – сказала Сьюзен детским голосом. – Именно это мы и хотим увидеть: немедленное сближение. Как только она появляется, он тут же бросается в ее объятия: «Я думал только о тебе!» Это показатель надежности.

«Я люблю тебя!» – говорит мать на видео, и мальчик замолкает. Она ставит его на пол, но, как отмечает Сьюзен, делает это слишком рано: ребенок начинает нервничать. Тогда она снова берет его на руки, и спустя время малыш успокаивается – его надежная база вернулась. Он отправляется дальше изучать игрушки.

Я отметил, что удовлетворение потребностей ребенка целиком зависит от своевременности действий матери.

– Именно, – согласилась Сьюзен. – Иногда встречаешь мам и пап с лучшими намерениями, но по какой-то причине они не сонастроены.

В терминах теории привязанности «сонастроенность» означает распознавание родителем потребности ребенка и реагирование на эту потребность.

– Ни у кого не получается делать это верно в ста процентах случаев, – позже скажет мне Сьюзен, – но чем чаще мать правильно интерпретирует сигналы ребенка и реагирует на них, тем больше она сонастроена.

Для ребенка «сонастроенность» может включать время кормления, минимизацию навязчивых прикосновений, совместное перемещение и зрительный контакт, преобладание действий, соответствующих настроению ребенка, а не перебивающих его.

Мы продолжили наблюдать. По сигналу мать вышла из комнаты, и мальчик тут же закричал. Сьюзен интерпретировала это так: «Мой худший страх! Она снова ушла!»

– В прошлый раз он держался, – прокомментировала Сьюзен, – но сейчас это уже слишком.

Ребенок один, незнакомка незаметно ушла.

– Итак, Мэри возвращается, – сказала Сьюзен. – Как и запланировано, она возвращается первой, чтобы мы могли посмотреть, как отреагирует ребенок, и затем сравнить это с его реакцией на возвращение матери в финальном эпизоде.

Как объяснила Сьюзен, для некоторых детей это наиболее сложный момент.

– Они ожидают, что сейчас в дверь зайдет мама, и заранее радуются. Но полностью теряют самообладание, когда видят незнакомца.

Однако мальчика присутствие незнакомки немного успокоило. Постепенно его плач смолк, и он постарался выровнять дыхание.

– У него есть способность к саморегуляции, – прокомментировала Сьюзен, отмечая, что ребенок периодически осматривается, явно поддерживая интерес к игрушкам. Мэри сказала ему: «Подожди, она сейчас придет».

Плечи мальчика поднялись и опустились.

– Он действительно старается, – отметила Сьюзен.

– Итак, – воскликнула она, когда начался последний эпизод, и мать вернулась в комнату. – Вот она! – Мальчик побежал к ней. – Какой молодец!

Мать поймала малыша и стала утирать ему слезы, пока он вцепился в нее обеими руками.

– Он держится за нее и успокаивается, – сказала Сьюзен. – Но не опускает голову. И не льнет к ней.

– Льнет? – переспросил я.

– Полностью расслабляется, – сказала она и показала жест, – открытая ладонь поверх кулака, – предполагающий, что две вещи идеально подходят друг другу. – При расшифровке мы говорим «льнет», когда тело ребенка вжимается в родителя, и между ними столько контакта, сколько возможно. Всегда грудью к груди, сердце к сердцу.

Мама ставит ребенка на пол и садится на стул. Несколько секунд он неподвижно осматривается, а потом начинает тихо играть с игрушками.

– Хороший знак, но у него еще не до конца восстановилось дыхание, – отметила Сьюзен. – Он однозначно пытается успокоиться и отойти от плача.

Мальчик пристально посмотрел на мать.

– Ему нужно еще немного взаимодействия, – прокомментировала Сьюзен, – так что он смотрит на нее, улыбается и продолжает играть. И это очень важно: он делит с ней удовольствие от своего успеха. Это признак связи, и в этом контакте нет избегания или двойственности. Он, по сути, говорит: «Я сделал вот эту классную штуку и хочу, чтобы ты об этом знала».

Тест закончился.

– Кажется, что мальчик действительно очень старался управлять своим состоянием, – сказала Сьюзен, – так, например, он смог успокоиться, когда вернулась незнакомка. А в конце, когда он продолжил играть и общаться с мамой, это закрепило общее положительное состояние. У него прочный надежный тип привязанности.

Как объяснила Сьюзен, если бы она расшифровывала эту запись как часть исследования, в этом участвовал бы второй специалист, что называется «оценкой надежности кодирования». Он бы независимо оценил как минимум 20 % видео. Обычно, когда Сьюзан и второй кодировщик сравнивают результаты, «они совпадают на 90 %, и даже если есть расхождения, они минимальны. Таким образом, протокол предусматривает настоящий контроль достоверности».

* * *

Сьюзен сказала, что в следующем видео мы посмотрим на годовалую девочку с тревожной привязанностью. Признаться, я немного нервничал перед просмотром. Хотя доктор Кортина после интервью «повысил» меня до приобретенной надежной привязанности, мой истинный тип оставался тревожным, как и в детстве. Я беспокоился о том, как это может выглядеть.

На видео была грузная блондинка и бледная, худая маленькая девочка с двумя тугими косичками. Она была одета в белую футболку с большим нулем, что показалось мне плохим знаком.

Поначалу мать пыталась играть с дочерью, катая игрушечную машинку вверх и вниз по ее рукам.

– Матери тревожных детей, – сказала Сьюзен, – склонны к подобной навязчивости, грубости, щекотке. Вероятно, они знают, что не смогут успокоить ребенка, просто прикасаясь к нему, поэтому пробуют все возможные варианты.

Незнакомец еще даже не появился, а ребенок уже заплакал.

У тревожных детей, как объяснила Сьюзен, не очень получается использовать матерей как надежную базу.

– В этом сущность тревожного стиля привязанности, – прокомментировала она, – искать утешения, но не утешаться, потому что база непостоянна и ей нельзя доверять. Они хотят к матери, но не способны получить от нее желаемое, поэтому злятся.

Или, как выразился один исследователь, «характерной чертой этого стиля является поиск контакта, а когда контакт получен – агрессивное противостояние ему»³⁶.

Когда вошла незнакомка, девочка ненадолго отвлеклась, но вскоре снова заплакала. Она по-прежнему была на руках, но всем телом отвернулась от матери и не «льнула» к ней, а когда ее опустили на пол, начала вопить.

Как отметила Сьюзен, у этого ребенка было гораздо меньше способности к самоуспокоению, чем у предыдущего.

Когда мать вышла из комнаты, девочка начала кричать сильнее. Она пошла за мамой, когда та вернулась и взяла ее на руки, но тут же отвернулась и выглядела злой.

 
«СОНАСТРОЕННОСТЬ» матери определяется ее умением чувствовать потребности ребенка и вовремя реагировать на них.
 

Наблюдая за тем, как эта тревожная девочка злится на вернувшуюся маму, я вспомнил трехлетнего себя, когда мои родители должны были вернуться из поездки. Чтобы увидеть момент их приезда, я расположился на лестнице перед входной дверью, но стоило им появиться, как я внезапно разозлился и убежал в комнату. Я помню, что удивился такой реакции и не понимал ее.

Девочка на видео по-прежнему была на руках у матери, но смотрела куда-то в сторону и продолжала хныкать.

– И что же делает мать? – спросила Сьюзен. – Разве она говорит: «Ох, милая, все хорошо»? Нет, она показывает ей журнал!

Мать взяла журнал со стола и навязчиво помахала им перед лицом дочери.

Девочка отклонилась и начала кричать, на что ее мать сказала: «Все хорошо. Она ушла. Ушла». Сьюзен прокомментировала:

– Мать считает, что ребенка расстроила незнакомка, но на самом деле это сделала она сама.

Мама попыталась притянуть ребенка ближе, но девочка уклонялась, а затем прижалась к ней своим подбородком.

– Посмотри, как неестественно это выглядит, – недовольно заметила Сьюзен. – Так люди друг к другу не прижимаются.

Девочка на видео продолжала хныкать.

– Все хорошо. Все хорошо, – повторяла мать, но это не помогало.

Сьюзен подытожила:

– Это классический, прототипичный, крайне тревожный ребенок.

– Каким может быть будущее этой девочки? – спросил я Сьюзен, когда она остановила видео.

– Я предполагаю, что она будет ребенком, который безутешно рыдает, когда родитель приводит его в садик и уходит. Ей будет тяжело справляться с раздражающими мелочами в течение дня: кто-то схватит ее игрушку и она слетит с катушек.

Сможет ли она когда-то вернуть эмоциональную стабильность?

– Возможно, но я не думаю, что можно вернуть ее к изначальному виду, – сказала Сьюзен. – Первые годы критичны для психического здоровья, и, если ты не испытываешь безопасность и защищенность тогда, вернуть их позже будет все сложнее и сложнее.

* * *

В следующем видео была девочка восемнадцати месяцев с избегающим типом привязанности. Как я помнил из занятий Гарри Рейса, это дети, которым постоянно не удавалось получить заботу и в итоге они перестали ее искать.

Отличия между этим ребенком и двумя другими были поразительными. Например, когда мать девочки ушла, та вообще никак не отреагировала. Она тихо сидела среди игрушек и, казалось, вообще не скучала. Ее оставили одну, но девочка продолжала тихонько играть. Когда пришла незнакомка, ребенок встал и подошел к ней, что-то говоря.

– Хотелось бы, чтобы дочь так реагировала на мать, а не на незнакомку, – отметила Сьюзен. Но когда вернулась мать, девочка просто посмотрела на нее, а затем куда-то в сторону. Ее внимание было сконцентрировано на игрушках, а не на родителе.

В книгах о привязанности я натыкался на описания возможного поведения таких детей: игнорирование, взгляд в сторону, – но увидеть это воочию было некомфортно.

– Последние два видео были тяжелыми, – сказал я.

– Согласна. Конечно, на неорганизованного ребенка смотреть было бы еще тяжелее.

– Неорганизованного? – переспросил я.

Сьюзен напомнила мне о четвертом виде привязанности, «неорганизованном». Гарри Рейс упоминал его на своей лекции. Он сказал, что некоторые индивиды имеют высокий уровень и тревожности, и избегания. «Это, конечно, худший вариант», – добавил он.

В среднем всего 5 % детей можно охарактеризовать как обладающих неорганизованным стилем привязанности. Но в семьях, где плохо обращаются с детьми или где детско-родительские отношения страдают от бедности или других проблем, эта цифра, согласно некоторым исследованиям, может достигать 60 %. Ребенок, к которому применялось физическое насилие, сформирует неорганизованный стиль привязанности с вероятностью 80 %. Много случаев неорганизованной привязанности встречается в детских домах³⁷, особенно среди детей из приютов Восточной Европы. Но одно многообещающее исследование отмечает, что дети из Румынии постепенно развивают более надежный стиль привязанности после того, как попадают в приемные семьи. Особенно если это происходит до возраста двух лет, а опекуны эмоционально восприимчивы и имеют надежный стиль привязанности³⁸.