Текст книги "Вызов в Мемфис"

Какое-то время ее переписка с Уайантом еще длилась. Но, как иногда лукаво отмечал отец, она состояла в переписке и с некоторыми другими молодыми людьми в Нэшвилле. Ее обручение еще не считалось состоявшимся, и это не казалось предосудительным. А вскоре по выходным начались визиты – по крайней мере еще трех из этих ухажеров. Но стоило любому предложить приехать второй раз, как отец отвечал, что не видит в визите смысла. Он объяснил Бетси, что ей пора заводить дружбу там, где она живет, и перенести членство в Младшей лиге[8]8
  Сеть благотворительных женских организаций, направленных на улучшение жизни в районе проживания. Первая лига была организована в Нью-Йорке в 1901 году. Прим. пер.


[Закрыть] в Мемфис.

Моя сестра Жозефина в день переезда из Нэшвилла до того приуныла, что, пока мы сидели на заднем сиденье «крайслера», изливала тоску мне. Ей казалось, что все везение досталось Бетси. Дебютный год той ознаменовался оглушительным успехом и закончился помолвкой с Уайантом Броули, тогда как в год дебюта самой Джо не нашлось достаточно привлекательных или достойных молодых людей. Под конец сезона на горизонте по-прежнему не возникло ни одного претендента, которого она хоть на минуту могла бы представить своим женихом. Она сильно отличалась от Бетси темпераментом и всегда недооценивала собственную привлекательность, как и людей, которые ею восхищались. Благодаря темным волосам и голубым глазам она на самом деле выглядела красивее Бетси, и вдобавок ей была присуща особая располагающая теплота, которая побуждала реагировать на каждую перемену настроения сестры. Если в год, когда она вышла в свет, и не оказалось подходящего претендента на ее руку, то только потому, что большинство молодых людей, посещавших дебютные балы в Нэшвилле, еще были слишком юны, чтобы оценить ее особую красоту, и не понимали, как относиться к тому, что ее обычно безмятежное и благородное поведение и иногда меланхоличное выражение лица внезапно сменялись озорным настроением, заливистым смехом, почти чрезмерной разговорчивостью и даже выразительными жестами прелестных рук, что, казалось, являлись продолжением ее слов. И благодаря этой же самой черте ее характера всего через год-другой несколько более зрелые молодые люди, с которыми она познакомится в Мемфисе, будут считать ее неотразимо привлекательной, а по меньшей мере полдюжины из них сделают предложение. Всего через несколько месяцев после переезда они с Бетси занимались добрыми делами для Лиги. За добрыми делами в этой организации для избранных она познакомится с большинством мемфисских «второгодниц» и, разумеется, через них – с достойными молодыми людьми. Можно было бы подумать, что такое развитие событий встретит немедленное одобрение со стороны отца – и тем более матери. Но они оба почему-то решили, что Жозефина обживается в Мемфисе уж слишком быстро – что-то в этом роде. Мать уже стала в любом своем мнении совершенно зависимой от отца. Возможно, им казалось, что Джо слишком легко забыла Нэшвилл. Их неприятие новообретенной дочерней популярности выражалось в таких тонких и косвенных знаках, что мотив попросту нельзя было понять. Но факт в том, что мать, несмотря на всю свою любовь к Мемфису, вечно высмеивала – с поощрения отца – местные устои: Карнавал хлопка, музыку на Бил-стрит, даже Босса Крампа[9]9
  Эдвард Халл «Босс» Крамп (1874–1954) – политик в Мемфисе, несколько раз занимавший пост мэра. Прим. пер.


[Закрыть]. А отец всегда нелестно сравнивал что-нибудь в Мемфисе с чем-нибудь в Нэшвилле – будь это кантри-клуб или железнодорожный вокзал. По большей части он не говорил ничего прямо – все было в интонации. И он уничижительно отзывался о любых молодых людях, которые приходили к Жозефине в гости. Они как будто ниже нэшвиллских, говорил он, и не уверены в себе. Хотя Мемфис был значительно больше Нэшвилла, отцу местные манеры казались более деревенскими – более миссисипскими, разумеется. Нэшвилл находился приблизительно в трехстах шестидесяти километрах к востоку от Мемфиса по дороге Хантингдон – Хаксли – на триста пятьдесят километров ближе к Ричмонду, Чарльстону, Саванне. Но когда говорил отец, казалось, что это скорее триста пятьдесят тысяч километров. Наконец Жозефина выделила одного из молодых мемфисцев. Или же он выделил ее. Его звали Кларксон Мэннинг – и, хотя это вряд ли имеет значение, мне кажется, он был внучатым племянником старого мистера Джоэла Мэннинга. У него было хорошее место в Банке Союза плантаторов. (Название банка позабавило отца. Другой кавалер Жозефины работал в газете «Коммерческая привлекательность» – ее название отец тоже нашел особенно комичным для издания в городе бывшей Конфедерации[10]10
  В случае с Банком Союза плантаторов имеется в виду, что во время Гражданской войны Конфедерация южных штатов воевала с Союзом северных штатов. Южане считали себя благородным дворянством, а янки с Севера – торговцами и промышленниками, отсюда отношение отца к названию газеты «Коммерческая привлекательность» (реально существующее до сих пор издание). Прим. пер.


[Закрыть].) Кларксона Мэннинга неоднократно приглашали на семейный ужин. Его считали очень приятным молодым человеком, хотя в его поведении и сквозила дельта Миссисипи. По отцовскому счету, привычка низко кланяться, снимая шляпу, или заискивающий акцент, характерный для жителей дельты Миссисипи, были немногим лучше, чем раскатистое «р», стойка навытяжку, слишком крепкое рукопожатие, манера прикладывать руку к полям шляпы в стиле Восточного Теннесси. Хотя сам он родился и вырос в Торнтоне, на берегах мутной реки Форкд-Дир в сердце Западного Теннесси, весь мир он судил по меркам Среднего Теннесси и Нэшвилла, где добился успеха как в профессии, так и в личной жизни, когда вступил в брак. Однажды вечером перед ужином этот Кларксон Мэннинг выпил вместе с отцом лишнюю порцию коктейля – возможно, по особому настоянию отца. Вероятно, напиток развязал ему язык, а возможно, Жозефина не предупредила, что в нашем доме нельзя произносить одно конкретное имя. Так или иначе, пересказывая историю знакомства собственных родителей (его родители были значительно старше наших и не были с ними знакомы), он походя обронил, что его мать – вторая кузина мистера Льюиса Шеклфорда из Нэшвилла. Когда он произнес это имя, за столом никто не издал ни звука. Но лица наверняка изменились. И, возможно, Кларксон почувствовал себя виноватым за неуместное упоминание. Потому что он обвел стол глазами и, несомненно, заметил изменившееся выражение лиц. Его рассказ тут же прервался. Мне казалось, молчание продлится вечно. Наконец первым, к моему ужасу, заговорил отец.

– И ваша мать нынче в хороших отношениях с ее кузеном – вашим кузеном? – спросил отец.

– О, – ответил Кларксон Мэннинг с самой что ни на есть простодушной и самодовольной интонацией, – она как раз сейчас в Нэшвилле, навещает Шеклфордов.

При втором упоминании этого имени отец перевел глаза на мать, сидевшую на другом конце стола. И тут же сказал, что нехорошо себя чувствует и что она должна отпустить его из-за стола. Теперь я думаю, что отец не просто искал повод – хотя в тот момент именно так я и считал. И ненавидел его за это. Позже мне предстоит узнать (на собственном весьма горьком опыте общения с ним), что ему действительно могло стать физически дурно от упоминания об исходе из Нэшвилла. И под «исходом», разумеется, имеется в виду переезд полностью всей семьи.

Мать проводила отца из столовой – думаю, только ради соблюдения приличий – и вскоре вернулась, объяснив Кларксону, что отец подвержен нервным расстройствам желудка и что «никогда не знаешь, когда такое расстройство случится». Это не шло ни в какие ворота. Ее объяснение, разумеется, не соответствовало моменту, но было понятно, что ее это и не заботит. Что в действительности ее заботит только, как пережить этот момент и скорее его забыть. Теперь она всегда старалась просто пережить сложные моменты, а не справиться с ними… А Жозефина и Кларксон Мэннинг, разумеется, через несколько дней порвали все отношения.

Бетси теперь слишком много пила на званых вечерах в Мемфисе. Когда она возвращалась по вечерам, то будила весь дом громкой речью и смехом. (Хотя она не стала алкоголичкой и совсем бросила пить примерно через год, когда бизнес по продаже недвижимости начал поглощать все ее интересы в жизни, я не могу отделаться от ощущения, что было бы лучше, если бы она продолжала пить, пока не случился бы какой-то кризис. Думаю, это помогло бы всем нам.) Я же к этому времени переживал период замкнутости и бунтарских чувств по отношению к отцу, хотя никогда и не выражал эти чувства напрямую. Еще до отъезда из Нэшвилла я был влюблен сразу в несколько девочек, с которыми познакомился на конных выставках и в танцевальной школе. Я вел себя с ними очень раскрепощенно, и одноклассники не раз удивлялись моим победам. Но после прибытия в Мемфис я обнаружил, что чрезвычайно робок с девочками. Теперь я мог общаться только с самыми бедовыми ученицами из моей большой общественной школы. Меня беспокоила эта перемена. Но я не мог обсудить ее ни со своим новым мемфисским другом Алексом Мерсером, ни со старшим братом Джорджи (Джорджи такие вещи не беспокоили), ни тем более со своим отцом. С отцом мы могли обсуждать разные темы, но никогда не затрагивали сам факт существования секса.

Как-то в те годы я сказал матери, что, мне кажется, переездом в Мемфис отец сломал жизнь всем нам, но только не себе, и она разразилась хохотом. Я сразу рассмеялся вместе с ней. В ее смехе всегда было что-то заразительное.

– Чем же, мой мальчик? – спросила она. – Прошу, ответь, как в твоем нежном возрасте можно сломать жизнь?

– Если бы я захотел, я бы ответил, – сказал я. – Но все без толку. Ты только посмеешься. Да и неважно.

Тогда она засмеялась еще заливистей. В то время подходил к концу мой последний год в средней школе. Я был хорошим учеником, как когда-то отец. Отличник по всем предметам, редактор школьной газеты, без пяти минут звезда легкоатлетической команды. Стал членом студенческого братства и втайне ходил на свидания с девушками, одно знакомство с которыми бы отрицал, если бы меня спросили родители. И я уже начал коллекционировать редкие книги и первые издания. Я бы не хотел, чтобы отец узнал об этом, почти так же как не хотел, чтобы он узнал о существовании этих моих знакомых бедовых девушек из средней школы. Сознаю́сь, мысль, что моя жизнь уже сломана, была, мягко говоря, необоснованной. И в то же время я искренне опасался, что так и есть, и даже сейчас не могу решительно это опровергнуть, хотя точно не хочу скоропалительно перелагать всю ответственность на отца или переезд в Мемфис. Несомненно, с той же мыслью мать и рассмеялась, когда я сказал, будто моя жизнь сломана, но это «неважно».

– О, милый мой, – сказала она мне наконец, – не становись циником так рано. Не могу представить, что довело тебя до такого отчаяния. Только не говори, что и ты хочешь жениться! И что отец тебе в этом мешает!

– О нет, – сказал я быстро и с нажимом, тем выдавая, что немало думал на эту тему, – эту ошибку я никогда не совершу. Я никогда не женюсь.

Мать еще несколько мгновений боролась с приступами смеха. Потом вдруг нахмурилась – по ее лбу пролегли глубокие борозды – и надула губы.

– Неужели мы показали тебе такой дурной пример этого священного института? – спросила она наконец. Но она только притворялась уязвленной. Она уже снова смеялась и говорила: – Не могу представить, чтобы ты хотел упустить самый чудесный опыт в жизни, а именно создание хорошей семьи!

– То есть такой, как наша? – сказал я. И, разумеется, я уже снова смеялся вместе с ней. Но мне было трудно видеть в этой веселой и смешливой женщине, которая покатывалась от каждого моего серьезного слова, ту же, кто относилась ко мне с нежностью и сочувствием в течение всего детства, понимала все страхи и умела вселить отвагу в моменты, когда я чувствовал себя трусом. Даже сейчас кажется невозможным, что это одна и та же женщина. Но, помню, даже когда она жестоко посмеялась над моим подростковым опытом и отказалась выслушать, почему я думал, будто моя жизнь сломана, перед глазами вдруг встал ее образ из одного дня в Нэшвилле, когда мне было восемь-девять лет… В тот день я отправлялся из нашего дома на Франклин-Пайк до школы на пони, как делал почти всегда – и что было обычаем для большинства учеников академии Робертсона. Но не успел я выехать за ворота, как мой пони – на самом деле тугоуздый конь по кличке Ред, а вовсе не пони, – уперся и отказался выходить на улицу. Он вставал на дыбы и брыкался, пока я хлестал его по бокам, а один раз даже извернулся, словно хотел укусить за коленку. Мать, должно быть, все видела из верхнего окна дома. Более того, должно быть, она видела похожие мои трудности с Редом уже в течение нескольких дней. Подозреваю, что какое-то время я выдавал свой страх перед Редом – а возможно, перед всеми лошадьми – и что мать поняла, насколько это для меня катастрофично, учитывая, что в наши нэшвиллские дни мы обитали в мире, полном лошадей. В то утро она быстро переоделась в платье для верховой езды, выбежала в конюшню, с помощью грума взнуздала свою лошадь и скоро подъехала ко мне у ворот. К этому времени у меня в глазах стояли слезы, хотя я еще не плакал.

– Давай-ка выведем эту тварь на дорогу, – сказала она, потрусив через ворота на своей чалой кобылке. Ред послушно последовал за ней. Эти лошади дружили – мы часто видели, как они пасутся вместе. – У твоего Реда начинает проявляться скверный характер, – заметила мать. – Видимо, стареет.

– Мне кажется, меня он особенно ненавидит, – сказал я. Мать ответила теплой ободряющей улыбкой.

– Это глупые создания, – сказала она, пока мы трусили бок о бок. – Они не похожи на собак. Они ненавидят нас всех. И любят только себя – прямо как мы, глупые человеческие создания. – Мы довольно улыбнулись друг другу. Она проехала со мной еще две мили по Пайк, а когда мы вышли на белую гравийную аллею перед академией Робертсона, послала воздушный поцелуй, развернула лошадь и направилась домой. Я же триумфально доехал до школы.

Пять-шесть лет спустя, в Мемфисе, уже трудно было видеть в ней ту же самую женщину. До сих пор не знаю, изменила ли ее травма от переезда или же переезд из Нэшвилла в Мемфис только совпал с переменами в ее настроении и характере. А быть может, в какой-то момент – например, несколькими годами ранее – она дошла до пределов своей сочувствующей натуры; быть может, по натуре она была доброй матерью для детей только до тех пор, пока они оставались детьми, но не когда уже становились подростками и взрослыми.

3

Когда два года назад мать умерла – после почти тридцати лет реальной или воображаемой инвалидности в Мемфисе, – отцу уже было за восемьдесят, а сестры были на шестом десятке. Несмотря на грусть, все, естественно, почувствовали и некоторое облегчение от того, что старушка наконец отмучилась. Отец страдал от различных недугов пожилого возраста, но, вообще говоря, оставался в форме. Как я уже говорил, мне и в голову не приходило, что у него начнутся распри с семьей, как у стариков, которых я помнил по первым дням в Мемфисе. Зато это пришло в голову моему старому другу Алексу Мерсеру – и он тоже помнил тех пожилых вдовцов. Уже на похоронах, когда мы вместе ехали в одном из лимузинов ритуальной службы – Алекс был настолько близким другом, и не только моим, но и всей семьи, что вместе с супругой поддерживал нас на протяжении всего дня, – Алекс пытался намекнуть – пожалуй, слишком завуалированно, – на возможные опасности в будущем. Он упомянул, что мистер Джордж, как он всегда называл отца, теперь может сблизиться с некоторыми своими знакомыми сильнее, чем раньше. Я не понял, что он имеет в виду знакомых женского пола, и решил, что он просто ищет утешения в дежурных фразах, что уже замечалось за ним ранее. В следующие несколько месяцев, разумеется, Алекс писал, что я должен гордиться поведением своих сестер. Он говорил, что благодаря им видит, как за последние тридцать лет человеческая натура сделала шаг вперед (по крайней мере, в Мемфисе). Он рапортовал, что Бетси и Жозефина – а они обе уже давно переехали в собственные дома и вдобавок управляли собственным бизнесом по продаже недвижимости – утвердили свою независимость во всех возможных сторонах жизни (кроме брака), а теперь – к чести их обеих будет сказано – не показывали стремления занять какую-либо супружескую или опекунскую роль по отношению к нашему отцу. Более того, они, как я уже упоминал, практически сразу начали в шутку поддразнивать его насчет знакомых пожилых дам. Даже чуть ли не слишком рано, не преминул отметить Алекс Мерсер. Но когда Алекс мне писал – а в тот период он писал почти каждую неделю, – он пытался выставить все в лучшем свете. «Эта неделикатность с их стороны, – говорил он, – все же куда лучше, чем альтернатива». Под чем он, разумеется, имел в виду судьбу, постигшую стариков, которых мы оба помнили.

Алекс – профессор английского языка в Мемфисском государственном университете, и очень интересно наблюдать, как ко всему и вся, что он желает понять, он применяет воображение чуть ли не с литературным подходом. Трудно найти более непохожего на моих сестер человека, и все же в его письмах я видел, как Алекс со всевозможным сопереживанием пытается примерить их опыт на себя. Легко вообразить, писал он мне на этот счет – в своем довольно высокопарном стиле, – легко вообразить, как одна из сестер (это может быть любая) однажды звонит отцу, чтобы позвать к себе на ужин, и легко вообразить, как она узнает от прислуги или от повара («держи в уме – по телефону; что, разумеется, только усиливает опасность оскорбления»), так вот, узнает, что отец, вдовствующий мистер Джордж, уже приглашен на ужин в этот самый вечер – скажем, в дом миссис Евы Колдуолдер или миссис Каролины Мерривезер. Легко вообразить необоснованную ревность, которая может распалиться во взрослой незамужней дочери из Мемфиса, и легко вообразить справедливую обиду этой дочери за недавно усопшую мать. В случае, если неприязнь к какой-либо конкретной вдове достигнет определенных высот (как писал мне Алекс), – будь это миссис Колдуолдер, или миссис Мерривезер, или любая другая, – для меня, сына мистера Джорджа, это обязательно должно послужить поводом для беспокойства. Поскольку, как далее указывает Алекс, неизвестно, к какой стратагеме могут прибегнуть две взрослые незамужние сестры вроде Бетси и Жозефины Карвер, дабы пресечь или умерить романтические авансы их отца.

Полагаю, могу категорически утверждать, что не только мой друг Алекс Мерсер, но и все, кто жил на восточной стороне Мемфиса и знал женщин вроде моих сестер, понимали, какими должны быть чувства Бетси и Жозефины после недавней кончины их пожилой матери. Могло произойти и что-то похуже, чем в случае с полковником Филдингом, судьей Гастоном или мистером Мэннингом.

Но, к счастью, ничего, разумеется, не произошло, по крайней мере с этими дамами. Мои сестры не проявили никакой обиды к новой роли отца. Всего через месяц – даже через какие-то недели – после смерти матери уже начали циркулировать разнообразные «забавные анекдоты», которые явно распространяли сами Бетси и Джо. То были вполне юмористические и добродушные байки – обходительные, даже ласковые повести о том, как за мистером Джорджем «ухаживают» восьмидесятилетние и девяностолетние леди – так сказать, знатные дамы Мемфиса. Некоторые даже отряжали чернокожих шоферов в ливрее, чтобы доставить старого вдовца пред свои очи, а если во время ужина погода менялась в худшую сторону или вечер попросту затягивался, хозяйка приглашала импозантного мистера Джорджа Карвера занять на ночь надушенную лавандой гостевую комнату.

Сообщалось и о пикантных инцидентах и эпизодах: о смехе на крыльце после полуночи и даже о вскриках в саду, о том, что перед уходом мистер Джордж у зеркала в прихожей надевал шляпу поперек – возможно, слегка под мухой, причем как он, так и дамы, – и что из-за шляпы дамы его звали «мистером Бонапартом». Никто не знал, на что намекали эти истории, потому что никто не знает, чем вообще занимаются настолько старые люди по вечерам. Обычно об этом совестно даже думать. Но мои сестры, Бетси и Жозефина Карвер, явно наслаждались повестями о жизнелюбивых отношениях отца с пожилыми дамами. Такие истории не могли не быть невинными, настаивали они. Да, отец выставлялся в смехотворном и нелепом свете, но сестры не имели ничего против. В конце концов, снова заверил меня Алекс, сестры же не хотели, чтобы мистер Джордж тосковал по «мисс Минте» – так Алекс всегда называл мою мать.

К этому времени обе мои сестры прославились в Мемфисе своим метким, хотя и подчас жестоким чувством юмора. Они были известны тем, что выдумывали остроумные истории о своих друзьях и сверстниках. Мы все были знакомы с этим стилем юмора у южных дам определенного возраста. И теперь внезапный поток подобных историй от Бетси и Джо мог бы показаться предсказуемым и вполне приемлемым, если бы мистер Джордж не приходился им обожаемым отцом и если бы они не были хорошо известны как папины дочки. Разве это был бы не тот самый вид юмора, который они так любили? По крайней мере, все, кто знал моих сестер, уже в течение многих лет приучились выслушивать подобные насмешки.

И все же ушам Алекса Мерсера насмешки над мистером Джорджем, всегда занимавшим особое место в его сердце, представлялись столь же неподобающими, сколь непредсказуемыми. Алекс оказался не готов к легкомысленному отношению к вечерам отца с пожилыми дамами, а из-за какой-то двусмысленности в историях ему становилось неспокойно при мысли о том, что в ситуацию неизбежно буду вовлечен я, их брат. Я был не только ближайшим другом Алекса, но и человеком, чей образ жизни в далеком Манхэттене временами его тревожил, а временами, как мне кажется, приносил опосредованное удовольствие. В моей свободной и независимой жизни есть некая безмятежность, какой семьянин из Мемфиса не может не позавидовать, а особенно если учесть, что я живу с женщиной практически на пятнадцать лет моложе меня и вожу дружбу с интеллектуалами, не больше моего отягощенными скучными практическими вопросами быта. Алексу казалось, я буду шокирован, если события на родине пойдут в том направлении, в котором, по его мысли, они пойдут непременно, то есть я буду шокирован, если он не подготовит меня к этой неизбежности. Сестры, разумеется, пересказывали в письмах кое-какие из своих историй об отце. Но, возможно, в письмах невозможно прочувствовать то воздействие, что прочувствовал на себе Алекс Мерсер, слушая вживую, как сестры рассказывали свои анекдоты на званых вечерах. Ибо оскорбительными Алекс находил их манеры и тон.

В своем ответе на предостережения Алекса я сказал, что оскорбительность коренится исключительно в манере и тоне Бетси и Жозефины и что, возможно, это всего лишь способ моих сестер сделать историю забавной. Я сказал, что предполагаю, это получается у них само собой – ведь они всегда рассказывали подобные истории о друзьях тем же благопристойным, но в то же время двусмысленным образом. Я знал, что вся двусмысленность могла ограничиваться тем, как они закатывали глаза или воздевали выщипанные брови. (Хотя к этому времени Бетси и Жозефина уже не могли скрыть признаки возраста, они по-прежнему выщипывали брови и брили ноги, как в девятнадцать лет.) Я был не понаслышке знаком с тем, что до меня доносил Алекс. В былые дни он и я часто бывали на тех больших рождественских праздниках в Мемфисе, которые посещают и стар и млад, и там порою видели моих сестер в окружении преданной группы сверстников, кому они щекотали чувства очередным из своих невинных на первый взгляд анекдотов. Такие сценки не забываются. В какой-то момент благопристойный голос Бетси – а возможно, Жозефины (теперь их голоса стали так похожи) – дрожал и надламывался как будто нарочно, словно подчеркивая деликатность чувств дамы. Это часто слышалось в речи дам с Юга из поколения моей матери. Но тут же в компании друзей раздавался взрыв смеха – на который дамы поколения матери (во всяком случае, в Нэшвилле) уж точно были не способны, – и каждый понимал, что всего лишь сказав одну фразу, или закатив глаза, или искусно воздев выщипанную бровь, Бетси или Жозефина превратили всю невинную историю в натуральную непристойность.

Разумеется, все это было очень добродушно. Но их истории об отце даже без закатывающихся глаз и воздетых бровей казались почти слишком веселыми и слишком добродушными. Слишком добродушными, чтобы им поверить. Почему-то Алексу и некоторым другим слушателям в кружке становилось неспокойно – неспокойно за благополучие отца. Но, несмотря на все письма Алекса, я, Филип Карвер – в своей далекой нью-йоркской квартире – не желал об этом и слушать! Все мы должны только приветствовать благодушие моих сестер, писал я Алексу. Конечно же, их шутки по этому поводу следует воспринимать как позитивную перемену. Конечно же, ее нельзя было предвидеть. Подумать только, писал я, там, в Мемфисе, стало возможным, что дети средних лет – да еще две любящие незамужние дочери – ведут себя так снисходительно и великодушно по отношению к овдовевшему старому отцу, – который, как известно, обладает немалым состоянием. Ведь вполне очевидно, что эти дочери не намерены сослать мистера Джорджа Карвера в какой-нибудь «особняк на плантации» в дельте Миссисипи или в хорошо охраняемую «частную больницу» в Восточном Мемфисе.

Если и бывали моменты, когда я сомневался в искренности своих сестер в текущих обстоятельствах, то, думаю, только потому, что любому было бы тяжело поверить, что существуют такие мемфисские женщины – существуют у всех на виду, – которые умеют мириться с теми переменами и поворотами в жизни старика отца, что весьма возмутили бы таких же женщин в прошлом поколении. Алексу Мерсеру в этот период казалось, что наступило, без преувеличения, новое тысячелетие. «Возможно ли, – выразился Алекс в письме на свой риторический, академический манер, – что за два прошедших десятилетия, пока мир учился признавать права молодежи, права женщин и права цветных рас, он научился уважать и права стариков – по крайней мере, право старого вдовца жить своей жизнью, как он сам того пожелает?» Лично мне, в Нью-Йорке, самым славным и непостижимым в этой ситуации казалось не то, что это могло случиться в мире в принципе, но то, что это могло случиться в мелком старинном мирке Мемфиса.

Должен сказать, что, несмотря на всю естественную привязанность, которую я испытывал к моим сестрам, и несмотря на всю мою благодарность за их помощь в моем окончательном отъезде из Мемфиса, когда мне еще не было тридцати, и несмотря на благодарность за то, что они пытались помочь мне еще раньше, когда я хотел жениться на девушке, в которую был влюблен в Чаттануге (и больше я никого так не любил), все же каждый раз, когда я возвращался домой, особенно в последние годы, я боялся их вида – то есть первого взгляда – и еще больше боялся моего первого разговора с ними после приезда.

Я уже упоминал об их независимой жизни. Более того, свой необычный тип независимости они на протяжении многих лет как будто ценили превыше всего на свете. А перед отцом отчего-то испытывали необходимость утверждать эту независимость все энергичнее с каждым годом. Хотя они уступили ему, когда не вышли за своих возлюбленных в молодости, в последующие годы они чувствовали себя вправе не уступать более ни в чем. Во время переезда в Мемфис обе девушки поверили, что их согласие, их послушание, их моральная поддержка – самое важное в жизни отца. И они согласились, послушались, поддержали – и не вышли замуж. Но когда семейный кризис наконец миновал, они стали известны как две самые независимые молодые дамы во всем Мемфисе и прослыли, если верить Алексу Мерсеру, «этими ужасными девчонками из Нэшвилла», а в итоге и «самыми большими безобразницами, что проникали в ряды мемфисской Младшей лиги».

Хотя, по моему твердому убеждению, ни одна из сестер по сей день не спала с мужчиной (и я полагаю, что у меня есть веские доказательства), практически с самого переезда в Мемфис они, казалось, были полны решимости создать впечатление – как в разговоре, так и в поступках, – что это был их едва ли не еженощный ритуал. Мои самые первые воспоминания о сестрах, разумеется, – нэшвиллские, когда они казались нежными, благовоспитанными, кроткими – южанками. Такими их наверняка запомнил весь Нэшвилл. Но в Мемфисе почти с самого начала они стали известны как две молодые леди, которые живут независимо, что обычно могут позволить себе только молодые джентльмены. Они очень рано – и вопреки протестам отца – занялись бизнесом по продаже недвижимости. Они играли в гольф и теннис, плавали и без труда могли одолеть мужчин, которые решались бросить им вызов в этих видах спорта. Они вовсе не стали мужеподобными во внешности, манерах или поведении, но ясно давали понять, что не уступят ни одному представителю сильного пола. Скоро они учредили собственную фирму по продаже недвижимости – вместо того, чтобы и дальше работать в подчинении у мужчин-«риелторов» (этот термин тогда только входил в обиход, и отец его высмеивал как «мемфисский вульгаризм»). А затем, даже не спросившись у отца, они купили собственные дома всего в нескольких кварталах от места, где тогда жили родители, и зажили обособленно.

Эти домовладения – удобные двухэтажные коттеджи с полотняными маркизами над всеми окнами, выходящими на веранды, – сослужили службу и нам с братом Джорджем, когда мы сами пытались достичь хоть какой-то независимости. Джордж одно время работал в юридической конторе отца, но не нашел там счастья и притворился, что его призвали в армию, – хотя на самом деле ушел добровольцем, – и попал на войну. Сестры помогли обмануть отца и позволили осуществить план – отправиться в Европу и там погибнуть, – что на тот момент, полагаю, и было его главной целью в жизни.

Но хоть Бетси и Жозефина и были всегда готовы способствовать мне с Джорджем в утверждении независимости любого рода, они никогда не забывали и о почтительном отношении к отцу. Их любовь и уважение казались безграничными. Полагаю, иначе бы они ни за что не подчинились его воле в ситуации с Уайантом Броули и Кларксоном Мэннингом. Для отца у них находились добрые слова во всякой сфере его жизни. Они бы вам рассказали, что у него самый безупречный вкус в одежде во всем Мемфисе, и всегда отмечали его наряды – от шнурков до галстуков. Они бы вам рассказали, что у него всегда самые здравые суждения о политике, самое острое чутье в бизнесе и, разумеется, самое глубокое понимание права. Алекс Мерсер часто писал, что видел их вместе с отцом. Алекс превозносил сестер за их внимание к старику. Конечно, он и сам всегда был большим почитателем моего отца и не упускал случая покритиковать меня за то, что после войны я уехал в Нью-Йорк и оставил старика без сына, на которого можно положиться. Раньше в письмах Алекс убеждал меня получить научную степень, вернуться и преподавать, как он, в одном из городских высших учебных заведений. Разумеется, идея эта была нелепой, но иногда наводила на размышления, как могла бы сложиться жизнь, если бы я остался дома, как Алекс Мерсер, на какой-нибудь академической синекуре и жил бы, как живет Алекс со своей женой Фрэнсис и пятью или шестью детьми (никогда не мог запомнить, сколько их) рядом с Юго-Западным колледжем или вблизи Мемфисского университета, в одном из тех мемфисских бунгало с черепичными крышами на окраине, но не внутри – мемфисского мирка, знакомого нам с Алексом с молодости. Этот район в каком-то смысле еще более удален от образа жизни отца и сестер, чем моя жизнь с Холли в квартире на 82-й улице в Манхэттене. Во всяком случае, в письмах Алекс рассказывал, что едва ли можно зайти в контору отца, не встретив там одну из моих сестер – либо рядом с ним за столом во время консультации насчет какого-нибудь контракта по недвижимости, либо просто проводящей время в его приемной, порой сидя (о ком бы из них ни шла речь), откинув голову, закрыв глаза и, возможно, вытянув скрещенные ноги на густом ворсе ковра, а порой – даже с сигаретой в зубах. Еще Алекс рассказывал, как видел обеих сестер с отцом или на воскресном обеде в клубе «Теннесси» либо в одном из ресторанов в центре, или на воскресном ужине в кантри-клубе. Алекс даже открыто говорил, что, по его мнению, так сестры пытаются компенсировать отцу отсутствие сына. И все же я уверен, что в этой последней гипотезе Алекс глубоко ошибается. Каким бы ни был мотив моих сестер, речь явно не об этом.