Текст книги "Диалоги об Атлантиде"

Созидавшие наш род существа знали будущую нашу невоздержность относительно питья и пищи, – знали, что мы, по жадности, будем потреблять (их) далеко свыше меры и необходимости. И вот, чтобы не последовало быстрого разрушения от болезней, и смертный род, еще недоразвитый, тотчас же не вымер, предвидевшие это боги для остатков пищи и питья поместили в так называемом нижнем чреве приемник и намотали около него кишки, – в той мысли, как бы скорый выход пищи не заставил тело скоро и нуждаться в другой, и приучив его к ненасытной жадности, не сделал всего нашего рода равнодушным к философии и музам и непокорным тому, что в нас есть самого божественного.

Относительно костей, плоти и всякой подобной природы надо думать так. Начало всего этого есть мозг; потому что жизненные узы, связывающие душу с телом и поддерживающие смертный род, закреплены именно в мозгу. Самый же мозг произошел из иных начал: так, именно, те из простых треугольников, которые, по своей твердости и ровности, были особенно способны к совершенному образованию огня, воды, воздуха и земли, Бог отделил каждый от его рода, смешал их между собою соразмерно и, в намерении образовать общий семенник для всего смертного рода, произвел из них мозг. Затем он посеял в мозгу и привязал к нему роды душ, и сколько форм должен был тот иметь, таких или других по каждому виду, столько таких именно форм, еще при самом начале деления, выделил он в мозгу. И той части мозга, которая должна была, подобно ниве, содержать в себе семя божественное, дал он форму со всех сторон закругленную и наименовал ее мозгом головным, потому что у каждого окончательно созданного животного голове определено было служить для него сосудом. Мозг же, имевший содержать в себе остальную, смертную часть души, разделил на фигуры и круглые и продолговатые, наименовал всё это вообще мозгом, и отсюда, как от якорей, разбросав нити всей души и наперед прикрыв его отовсюду плотным костяным покровом, около всего этого создал уже и наше тело. А кость составил он так: просеяв землю, он напитал ее, в этом чистом и тонком виде, мозгом и смешал с ним; затем эту смесь положил в огонь, а после того погрузил в воду, далее – опять в огонь, и опять в воду, и перенося ее таким образом много раз из одной стихии в другую, довел до того, что она не разрешалась ни от той, ни от другой. Пользуясь этим составом, он выточил из него вокруг головного мозга костяную сферу, оставив только узкий из неё выход; также и вокруг затылочного и спинного мозга образовал из него же позвонки, как бы воротные петли, протянув их от головы вдоль всего туловища. И таким образом всё семя, для сохранности, окружил он камневидною оградой и вделал (в нее) суставы, применяя здесь, в видах подвижности и гибкости, природу (чего-то) иного – как бы посредствующего[118]118
  Природу (чего-то) иного – как бы посредствующего, – τῇ θατέρου προσχρώμενος ἐν αὐτοῖς ὡς μέσῃ ἐνισταμένῃ δυνάμει. Штальбаум и Мюллер дают этому месту несколько изысканное объяснение. По их мнению, твердая, крепкая кость и жидкий, подвижный мозг приравниваются здесь к двум основным началам мироздания – началу неподвижного и неизменного одного и началу вечно изменчивого инаго. Суставы нашего тела, обладая и косностью и подвижностью, составляют как будто переход от одной природы к другой, и им отводится поэтому среднее место между костью и мозгом, подобно тому, как сущность поставлялась выше на среднее место между началами тожества и иного. Но будет, кажется, вернее принимать выражение: «природа инаго» (ἡ θατέρου δύναμις) не в смысле одного из мировых начал – природы различия, а просто в общем смысле некоторой силы, имеющей отличные от данных свойства, – именно свойства подвижности и гибкости. Ею Творец пользуется как связью, чтобы сообщить те же свойства костям в суставах. (Tim. und Krit. L. 1853, прим. к эт. м.).


[Закрыть]. Находя, однако ж, что природа кости слишком уже хрупка и негибка, что, при своей способности воспламеняться и опять охладевать, она должна подвергаться порче и допускать порчу заключенного в ней семени, Бог, во внимание к этому, измыслил род сухожилий и плоти: первые – с тою целью, чтобы, связав ими все члены и дав членам возможность стягиваться и растягиваться на тех петлях, сообщить телу гибкость и растяжимость, а плоть – чтобы она была защитою от зноя, оградою от стужи и, в случаях падения, действовала так же, как войлочные покровы, мягко и покойно уступая давлению тел, – летом, освобождая наружу содержащуюся в ней теплую влагу и орошаясь ею, доставляла всему телу приятную прохладу, зимою же, при помощи того же огня, отражала с успехом окружающую тело и приражающуюся извне стужу. В этой мысли, наш Зодчий смешал и связал пропорционально землю с водою и огнем, затем составил и примешал к ним закваску из остроты и соли, и образовал из этого мягкую и сочную плоть; а природу сухожилий составил он из неокисленной смеси кости и плоти, – одну из них обеих, и среднюю между ними по силе, причем употребил в дело желтый цвет. Оттого сухожилия имеют бо́льшую тягучесть и вязкость, нежели плоть, но мягче и влажнее, чем кости. Ими Бог обхватил кости и мозг, связав то и другое сухожилиями, и всё это потом прикрыл сверху плотью; и наиболее одушевленные из костей[119]119
  Наиболее одушевленные (ἐµψυχότατα) из костей, – т. е. части костяка, в которых поселено наиболее души, – каковы, напр., голова и грудь.


[Закрыть] оградил он самою скудною плотию, а те, что наименее одушевлены внутри, – самою обильною и плотною; также и по составам костей, – где только разум не обнаруживал какую-либо особую в ней надобность, везде положил он мало плоти: чтобы, с одной стороны, она не препятствовала сгибам и не стесняла тела в его движениях, делая его неповоротливым, а с другой, чтобы обильная, крепкая и сильно скученная плоть не породила своею твердостью бесчувственности и не сделала части, прикосновенные к мышлению, беспамятливее и тупее. Потому также бедра, голени и части, относящиеся к природе лядвей, плечевые и локтевые кости, и всё, что ни есть у нас из костей бессоставного и что, по малому содержанию души в мозгу, не причастно разумности, – всё это избыточествует плотию; – напротив, что разумно, на том ее меньше, – разве уж где Создатель образовал плоть в виде самостоятельного члена, собственно ради чувствования, каков, например, язык. Большею же частью бывает так, как мы сказали; ибо возникшая из необходимости и развиваемая по её законам природа никоим образом не допускает при плотной кости и обильной плоти да еще острого чувства. Ведь если бы то и другое могло совмещаться, то этого всего скорее потребовало бы строение нашей головы, и человеческий род в таком случае, имея на себе крепкую, богатую плотью и сухожилиями голову, наслаждался бы жизнью вдвое и даже во много раз дольшею, и более здоровою, чем теперь, и более беспечальною. Но виновники нашего бытия, взвешивая вопрос, сделать ли наш род долговечнее и хуже или кратковременнее и лучше, сошлись на том, что всякий непременно предпочтет жизни многолетней, но дурной жизнь маловременную, но хорошую; и потому-то нашу голову, у которой нет даже и сгибов, они покрыли, правда, тонкою костью, но не облекли ее ни плотию, ни сухожилиями. По всем этим причинам телу каждого человека придана голова хотя и более чувствительная и разумная, но за то (в той же мере) и более слабая. А сухожилия, на этом основании, Бог расположил у оконечности головы и связал их равномерно в один круг около шеи; ими же он скрепил концы челюстей под лицом, а прочие за тем распределил по всем частям тела, соединяя при их помощи один член с другим. Затем, деятельность нашего рта устроители образовали, согласно с теперешним его устройством, при помощи зубов, языка и губ, в видах как необходимого, так и наилучшего, – предначертав в нем вход именно для необходимого и выход для наилучшего. Ибо необходимое-то ведь всё то, что входит, доставляя пищу телу; а вытекающий наружу и служащий разумности поток речи есть прекраснейший и наилучший из всех потоков. Было однако ж невозможно оставлять голову при одном обнаженном костяном покрове, ввиду непомерных отклонений к обеим крайностям, совершающихся во временах года, как нельзя было допустить и того, чтобы, прикрытая, она доходила до отупения и бесчувственности, вследствие чрезмерного обилия плоти. И вот от плотовидной, не сохнущей природы выделена была нараставшая кругом кора, называемая теперь кожею; эта-то кора, разрастаясь кругом, при помощи обливающей головной мозг влаги, и соединяясь сама в себе, одела голову; а влага между тем, поднимаясь к швам (черепа), орошала ее и, как бы стягивая узел, замкнула кожу на макушке. Многоразличный вид швов образовался силою оборотов и питания, от большей борьбы которых бывает их больше, а от меньшей – меньше[120]120
  Выражение довольно темное. Прежде всего для нас не ясно, что понимает тут Платон под «оборотами» (περίοδοι). Линдау предполагает борьбу «питания» с умственною деятельностью души: по его мнению, sentitur ejusmodi certamen in minori tunc et voluntate cogitandi et facultate. По Штальбауму, под оборотами следует разуметь обращение вещества плоти. Иер. Мюллер склоняется к тому же мнению, совершенно отвергая объяснение Линдау: он отказывается понять, каким образом «меньшая наклонность и способность к мышлению» могли бы способствовать образованию черепных швов, тем более что образование их надо относить ко времени, когда еще не может быть и речи ни о каком мышлении, – ко времени пребывания плода в утробе матери. Он пытается воспроизвести мысль Платона так: «Из крови выделяется всё, что нужно для питания тела и его частей и для их роста. Так же точно питается и растет мозг. Но рост должен стеснять и затруднять свободное обращение крови. Отсюда возникает борьба между движением крови и развитием питаемого ею мозга, которая сопровождается перерывами в росте и образовании черепа, и от перерывов этих являются черепные швы» (Plat. Werke, 1857, B. VI, S. 292). Но толкование это, нам кажется, мало помогает делу. Всё оно вытекает из положения, что «рост затрудняет свободное обращение крови», – положения, на наш взгляд, очень сомнительного, которое само не менее нуждалось бы в толковании. Не подойдем ли мы ближе к подлинной мысли Платона, если под «питанием» в рассматриваемом тексте будем разуметь питание и образование собственно черепной кости, а под «оборотами» такое же, пожалуй, питание и образование мозга, но в соединении с тем внутренним ростом и развитием этого органа, которые могут условливаться деятельностью заключенного в нем ума, обыкновенно означаемой у Платона тем же термином? В таком случае «борьба» между «оборотами» и «питанием» означала бы борьбу развивающегося мозга со сжимающим его костяным покровом, – борьбу, в которой покров вынужден бывает уступать мозгу и, раздаваясь, дает тем более трещин или швов, чем сильнее развивается и чем больше поэтому сопротивления оказывает ему мозг. От этой мысли, как кажется, был весьма недалек и Линдау.


[Закрыть]. Всю эту кожу кругом Бог пронизал огнем: когда же чрез нее, в этом скважистом состоянии, стала выходить наружу мокрота, – всё, что было тут влажного и теплого в чистом виде, уходило, а что было смешано из тех же частей, как и кожа, увлекаемое стремлением наружу, растягивалось в длину, сохраняя тонкий объем, соответствующий размеру скважины; но, вследствие медленного своего развития, будучи отражаемо окружающим внешним воздухом, оно протеснялось обратно внутрь, под кожу, где и пускало корень; и при таких-то условиях возросла на коже порода волос, родственная ей в своей ремневидности, но более жесткая и плотная, вследствие того сжатого состояния, в котором затвердел каждый волос, охладившись вдали от кожи. Таким образом, пользуясь указанными причинами, строитель сделал нашу голову волосатою, в той мысли, чтобы этот легкий покров служил, вместо плоти, охраною для головного мозга и доставлял ему как летом, так и зимою достаточную тень и защиту, не полагая вместе с тем никакой помехи живой деятельности чувства. В том сплетении сухожилий, кожи и кости, которое находится около пальцев, из застывшей смеси этих трех родов, произошла одна, причастная им всем, жесткая кожа: при действии этих вспомогательных причин, она образована верховною причиною – разумом – ради того, что имело быть еще впереди. Ибо созидавшие нас знали, что некогда от мужчин родятся женщины и прочие животные, и предвидели, что многим скотам во многих случаях нужны будут когти; поэтому в людях, при самом их происхождении, они предначертали природу когтей. Вот по каким причинам и по каким побуждениям произвели они на поверхности членов кожу, волосы и ногти.

Когда, затем, все части и члены смертного животного были естественным образом соединены и проводить жизнь пришлось ему, по необходимости, в огне и воздухе, так что, тая и пустея под их действием, оно должно было погибнуть, – тогда боги придумали ему помощь. Они рождают именно природу, сродную человеческой, но соединяют ее с иными формами и чувствами, так чтобы выходило другое животное. Теперешние подручные нам дерева, растения и семена стали нам близки лишь после того, как их воспитало земледелие; а прежде были одни только дикие породы, более старого происхождения, чем возделанные. Ведь всё, что только причастно жизни, может по справедливости и совершенно правильно называться животным; а то, о чем теперь говорим, конечно, причастно душе третьего рода, которая, как мы сказали, помещена между грудобрюшной перепонкой и пупком и в которой нет ничего вроде мнения, смысла и ума, а есть лишь чувство приятного и неприятного в соединении с пожеланиями. Ведь растение находится всегда в состоянии страдательном, вращается само в себе и около себя[121]121
  Вращением, – τῷ στρέφεσθαι или τῷ κινεῖσθαι, – у Платона, как мы видим из «Теэтета», называется между прочим известный круг или последовательность перемен, совершающихся в том или другом предмете. В таком именно смысле выражение это прилагается здесь к растениям. Растения вращаются в самих себе и около себя, потому что они живут, по представлению Платона, совершенно замкнутою жизнью, развиваясь органически только из самих себя и не принимая никаких внешних воздействий. Понятно, что в этом замкнутом состоянии растения способны к одним только животным чувствам и совершенно чужды высшей, разумной жизни, так как разум может действовать лишь в непрерывном общении с внешним миром.


[Закрыть] и, отталкивая внешнее движение, следует только своему собственному, так что ему от рождения не дано способности познавать свою природу и судить о чем-либо к нему относящемся. Поэтому хотя оно и живет, и ничем не разнится от животного, но держится неизменно и крепко там, где пустило корни, будучи лишено самопроизвольного движения.

Существа высшие, насадив все эти роды, с целью доставить пищу нам, низшим, прорезали затем самое тело наше, будто сад, каналами, чтобы оно орошалось будто бы водами изливающегося чрез них потока. И прежде всего провели они эти скрытые под сплетением кожи и плоти каналы – две спинные жилы, соответственно двойному делению самого тела – на правую и левую половины. Жилы те спустили они вдоль по хребту и ими обхватили родотворный мозг, чтобы этот находился в возможно лучших условиях и чтобы приток, распространяясь оттуда свободно, как по наклонной плоскости, на другие части, доставлял им равномерное орошение. Затем, разветвив те жилы кругом головы и переплетши их между собою в противоположных направлениях, пустили их, повернув – одни с правой стороны тела на левую, другие с левой на правую, дабы они в то же время, вместе с кожею, служили связию между туловищем и головою, которая не была ведь кругом, до самой макушки, одета сухожилиями, а также чтоб и действия чувства передавались с той и другой стороны всему телу. И отсюда уже устроили они орошение приблизительно таким образом. Впрочем, мы легче поймем его устройство, если наперед согласимся в следующем. Всё, что состоит из мельчайших частиц, задерживает более крупное, а что из крупнейших, задерживать более мелкого не может. Но огонь мельче всех стихий по составу; поэтому он проходит и чрез воду, и чрез воздух, и чрез землю, и чрез всё, что составлено из этих стихий, и ничто не может задерживать его. То же надобно думать и о нашем желудке: когда попадают в него пища и питье, – он задерживает их; а огня и духа, которые мельче его по составу, задержать не может. Так этими-то стихиями и воспользовался Бог, чтобы проводить влагу из желудка в жилы. Он сплел из воздуха и огня плетенку, наподобие рыбацкой верши, содержащую, по направлению к входному отверстию, два внутренние рукава, из которых один расплел опять надвое; и от этих рукавов протянул кругом через всю плетенку, до самых ее краев, как бы бечевки[122]122
  Место это удачно объяснено еще Галеном, в комментариях к Платонову «Тимею», дошедших до нас в небольшом отрывке (изд. Даремберга. Пар. 1848). Ввиду его объяснения, приходится отвергнуть толкования Штальбаума, Вагнера, Иер. Мюллера и других позднейших комментаторов, которые поняли мысль Платона, очевидно, неверно. Приводим объяснение Галена со слов Суземиля (Genet. Entwick. d. Plat. Philos., II, 454–456): Платон представляет тело человека погруженным в окружающий воздух как бы в рыбачью сеть (κύρτος). Сеть эта имеет два внутренних рукава (ἐγκύρτια), сотканных тоже из воздуха, из которых один проходит через дыхательные каналы (κατὰ τὰς ἀρτηρίας) в грудную полость, или собственно в легкие, а другой вдоль этих каналов (παρὰ τὰς ἀρτηρίας), т. е., очевидно, через пищепровод, в брюшную полость. Оба рукава опускаются через гортань, но так, что первый разветвленным надвое (δίκρουν) отростком сообщается при этом с обеими ноздрями. Тот и другой представляют собою не что иное, как вдыхаемый и выдыхаемый воздух, который, по взгляду Платона, проникает таким образом в тело не только через дыхательный канал, но и через пищепровод. На этом последнем пути дыхание служит целям пищеварения. Внутреннее содержание верши составлено из огня и занимает все внутренние пустоты нашего тела: это та жизненная теплота, что распространяется у нас в области груди и желудка. Наибольшую теплоту имеет кровь в жилах, которые проводят тепло лучеобразно через полости тела: эти-то лучи тепла представляются под видом бечевок, протянутых между внутренними и внешними частями сети. Затем, основываясь на общем физическом законе, не допускающем нигде пустоты (которым объяснялось и обращение вещества во вселенной), Платон полагает, что вдыхаемый холодный воздух нагнетает внутренний теплый воздух в полости легких и желудка – таким образом, что тот необходимо выдыхается наружу. Вошедший воздух вслед за тем нагревается, а вышедший охладевает. Ничего более, как этот процесс вдыхания и выдыхания, с сопровождающим его явлением согревания и охлаждения воздуха, разумеется под образом прилива верши к внутренним ее рукавам и обратного отлива последних к верше. Но не этим одним путем, по взгляду Платона, проникает воздух в наше тело и выходит из него обратно; второй его путь – это поры: к процессу respirationis присоединяется процесс perspirationis, которые, в силу того же общего физического закона, условливаются один другим. Вытесненный из груди теплый воздух, нагнетая внешний холодный воздух, тотчас же вгоняет его в поры тела; последний при этом согревается и заступает место вытесненного, а этот между тем охладевает; но, охладев, вытесненный воздух нагнетает опять воздух, вошедший в тело; и изгоняет его обратно через поры, причем последний сообщает внешнему холодному воздуху снова тот толчок, которым условливается его обратное вдыхание. На этот именно второй путь указывает Тимей, говоря, что верша, «по рыхлости нашего тела», то входит в него, то выходит обратно. Движение внутреннего тепла за воздухом по тому и другому пути, – о чем говорится далее в тексте, – естественно связывается с этим попеременным согреванием и охлаждением воздуха при дыхании. Кругооборот воздуха, поддерживая в постоянном колебании присущую брюшной полости теплоту, направляет таким образом разлагающее действие огня на частицы пищи, пока они не мельчают настолько, что проходят через стенки сосудов в кровь. – Мы видим, что процесс пищеварения, в представлении Платона, обходится без всякого содействия желчи, что Платону еще не известно назначение кишок, которые в пищеварении не играют у него никакой роли и служат лишь простыми проводниками для пищи, принятой излишне и ненужной организму. Платон не ошибается, может быть, только в общей мысли, – в том, что пищеварение принимает за некоторый вид горения. Относительно дыхания, ему, как кажется, известно, что дыхательный канал соединяется с легкими двумя ветвями, – ибо недаром он ставит множественное τὰς ἀρτηρίας, – и что ветви эти дробятся в легких еще на множество других, более мелких разветвлений. Но как отправления дыхательного канала он придает пищепроводу, так и пищепроводу приписывает ошибочно участие в деятельности дыхательного канала. По его мнению, пищепровод, как и дыхательный канал, проводит внутрь вдыхаемый воздух; а дыхательный канал служит проводником не только для воздуха, но и для питья, которое проходит чрез него в легкие, а оттуда через почки в мочевой пузырь.


[Закрыть]. Всё внутреннее содержание этого сплетения составил он из огня, а рукава и полость сделал воздухообразными. И взяв, расположил его вокруг устроенного им животного таким образом. Снаряд рукавов привел он в сообщение с гортанью, и так как тот был двойной, то один рукав пустил по жилам в легкие, а другой – мимо жил – в желудок. Разделив этот первый рукав на ветви, он однако же обе части снаряда отвел вместе к каналам носа, дабы в случае, когда первая часть не откроет сообщение со ртом, все течения этой восполняемы были тою. Прочие же части, именно полость верши, врастил он кругом во впадины нашего тела, и сделал так, что либо вся она мягко приливает в рукава, поколику они воздушные, либо рукава отливают обратно в вершу, и плетенка, по рыхлости нашего тела, то подается чрез него внутрь, то выходит опять наружу; а между тем привязанные внутри лучи огня следуют за воздухом по тому и другому его направлению, и это не прерывается до тех пор, покуда держится смертное животное. Так вот мы думаем, что такого рода движению тот, кто прилагал названия, дал имя вдыхания и выдыхания. Всё это, как действие, так и страдание, направлено к тому, чтобы наше тело, будучи орошаемо и освежаемо, питалось и жило; ибо когда внутренний огонь, при вдыхании и выдыхании, устремляется по следам воздуха и, в этом беспрерывном передвижении, проникая в желудок, захватывает пищу и питье, он разлагает то и другое, делит на мелкие частицы, проводит их чрез выходы, в которые проходит сам, и таким образом, как бы из родника в каналы, разливая их по жилам, гонит эти жильные потоки через тело, будто по водопроводным трубам.

Но взглянем еще раз на отправление дыхания, – по каким причинам явилось оно таким, каково теперь. Вот эти причины. Так как нет нигде пустоты, в которую могло бы проникать что-либо движущееся, а дух движется у нас наружу, то засим ясно уже всякому, что он выходит не в пустоту, а оттесняет с места, что лежит рядом; оттесняемое же гонит опять соседнее, причем, в силу этого непреложного закона, всё влечется кругооборотом в то место, из которого вышел дух, проникает туда, наполняет его и (опять) следует за духом; и это всё происходит, наподобие вращаемого колеса, от того, что нет нигде пустоты. Таким образом грудь и легкие, испуская наружу дух, восполняются снова при помощи окружающего тело воздуха, который круговым движением отгоняется и проникает внутрь, через рыхлую их плоть; но будучи отражен обратно и выходя чрез тело наружу, воздух нагнетает дыхание снова внутрь, чрез проходы рта и ноздрей. Причину, давшую начало этим явлениям, надобно полагать вот в чем. Всякое животное содержит внутри, при крови и жилах, очень много теплоты, так как бы имело в себе некоторый источник огня. Это-то и уподобили мы плетеной верше, средина которой, на всём ее протяжении, сплетена из огня, а прочие, внешние части из воздуха. Но относительно теплоты надобно согласиться, что она, по природе, стремится наружу, в свою область, к началу ей сродному. А так как наружу – два выхода, – один чрез тело, другой чрез рот и ноздри, то, стремясь выйти которым-нибудь одним путем, она переталкивает круговым движением то, что лежит по-другому. При этом передвинутое, подпадая действию огня, согревается, а исходящее остывает. Но как скоро теплота переменяет место, и теплее становится то, что у другого выхода, – более теплое снова уходит туда, стремясь к сродной ему природе, и передвигает то, что у противоположного выхода. Таким образом одно и то же состояние постоянно то испытывается, то причиняется, и является непрерывное круговое колебание туда и сюда, которое обнаруживается при том и при другом условии вдыханием и выдыханием.

Здесь же, конечно, надо искать причину и явлений, вызываемых врачебными кровопускательными банками, причину глотания (пищи), падения тел, почему одни из пущенных тел стремятся вверх, а другие на землю, – также звуков, какие нам представляются скорыми и медленными, какие высокими и низкими, – то несвязными, от неподобия возбуждаемых ими в нас движений, то стройными – от подобия. Ведь звуки более медленные, вступающие в строй позднее, настигают и поддерживают движения звуков более ранних и более быстрых, в то время как те уже прекращаются, переходя к подобию: но, настигая эти звуки, сами не привносят в строй движения иного, им враждебного, а только приобщают по подобию начало стремления медленнейшего к началу более быстрого и прерывающегося стремления и сочетанием высокого звука с низким производят одно впечатление, в котором доставляют утеху людям пустым и наслаждение людям разумным, так как тут в смертных движениях является подражание гармонии божественной. То же и всякое течение вод, падение молнии, удивительная притягательная сила, обнаруживаемая янтарем и камнем ираклейским[123]123
  Так назывался первоначально магнит – от лидийского города Ираклеи, где находили его в большом количестве. О магните говорится также в «Ионе» – p. 533 D.


[Закрыть]: из всех этих веществ ни одно само по себе не имеет способности притяжения; скорее в полном отсутствии пустоты, в том, что эти вещества, круговым движением, взаимно теснят друг друга, что, разделяясь и соединяясь, все они передвигаются и стремятся каждое в свое место, – во взаимодействии этих влияний скорее откроются внимательному исследователю явления, которым так дивятся.

Так и для того, как сказано было выше, совершается и процесс дыхания, с которого началась наша речь. Раздробляя пищу, огонь по следам воздуха носится внутри и своим подъемом наполняет жилы из желудка, вычерпывая оттуда, что уже раздробилось; и таким образом у всякого животного пища разливается жидкими потоками по всему телу. Только что раздробленные вещества, даже родственного происхождения, – от плодов или от трав, которые Бог и произрастил именно для того, чтобы они служили нам пищею, – принимают через смешение разнообразные цвета; но сильнее всего распространяется здесь цвет красный, который обязан своей природою режущей силе огня и представляет выражение его во влаге. Поэтому и цвет жидкости, текущей по телу, представляется таким по виду, как мы сказали. Жидкость эта, называемая у нас кровью, служит источником питания для плоти и для всего тела, с помощью которого все орошаемые части пополняют места веществ выбывающих. Это пополнение и выделение совершается точно так же, как и движение всего во всём, где всё связанное сродством стремится к самому себе. Ведь окружающее нас внешнее непрерывно нас разлагает и разносит, отсылая каждую частицу, по сродству, к соответствующему виду; а кровяное существо, разлагаясь внутри нас и будучи охвачено, как будто небом, каждым живым созданием, должно по необходимости подражать движению вселенной. И таким образом, силою стремления каждой из частиц, отделяющихся внутри, к сродному ей началу, восполняется снова то, что в данное время опросталось. И когда выбывает более, нежели сколько прибывает, целое скудеет, а когда меньше, оно преуспевает. Пока телесный состав животного еще молод и имеет новые треугольники, взятые как бы из самого основания стихий, он содержит их в состоянии крепкого взаимного сцепления; в целом же масса его мягка[124]124
  Мягка (ξυμπέπηγε δὲ ὁ πᾶς ὄγκος αὐτῆς ἁπαλός), т. е. не затвердела еще в своих формах и способна к дальнейшему развитию.


[Закрыть], ибо образована из мозга так еще недавно и воспитана на молоке. Принимая в себя треугольники, привходящие извне, в составе пищи и питья, – треугольники более старые и слабые, нежели его, – он рассекает и преодолевает их своими новыми, отчего животное, питаясь множеством подобных ему частиц, делается большим. Но когда эти основные треугольники, вследствие многократной и долговременной борьбы против множества других треугольников, наконец ослабевают, так что не могут уже рассекать на подобные им части тех, что привходят с пищею, и, напротив, сами легко разрешаются под действием входящих извне; тогда всякое уступающее таким влияниям животное истощается, и это состояние называется старостию. Наконец, когда связи, которыми соединены треугольники в мозгу, расторгаемые долгим трудом, уже не выдерживают более, с ними ослабляются также и узы души, и душа, разрешенная от них самою природою, с удовольствием отлетает; ибо всё, что совершается вопреки природе, бывает скорбно, но что – согласно с природою – бывает приятно. Так-то и смерть, – если приключается от болезней и ран, она бывает актом скорбным и насильственным; а когда приходит естественно, к концу старости, то из всех смертей бывает самая безболезненная и приносит с собою больше удовольствия, нежели скорби.

А откуда являются болезни, это ясно, думаю, для всякого. Так как в состав нашего тела входят четыре стихии – земля, огонь, вода и воздух; то противоестественный избыток их, или недостаток, также перемещение их – из своего места в чужое, т. е. и огня и других стихий, которых ведь более одной, – ведет к тому, что каждая стихия принимает положение ей не свойственное, и ко всем вытекающим отсюда явлениям, – возмущениям и болезням. Ведь когда всякая является и перемещается вопреки естественному порядку, тогда становится теплым, что было прежде холодно, что было сухо, делается влажным, что легко, – тяжелым, и всё принимает всевозможные перемены. Ибо только то, что, как тожественное, прибывает и убывает в тожественном тожественно, одинаково и в надлежащей мере, – только то, полагаем, оставит тожественное в его тожественности целым и невредимым; а всякое в этом отношении уклонение по отливу или приливу извне повлечет за собой многоразличные изменения и бесчисленные повреждения и болезни.

Но так как есть опять от природы вторичные соединения[125]125
  Из основных же стихий слагается органически и наше тело; – это вторичное их соединение. И как, при нормальном соединении и соотношении стихий, тело наше пользуется здоровьем, так всякое уклонение от этого нормального строя производит в теле болезнь.


[Закрыть], то желающий понимать болезни находит и второе для них объяснение. Ведь из упомянутых стихий сложились и мозг, и кость, и плоть, и сухожилия, да и кровь образовалась из них же, хотя иным путем; и если очень многие другие болезни объясняются из причин, сейчас указанных, то самые главные и трудные происходят таким образом. Эти части тела повреждаются тогда, когда образование их идет путем обратным. Ведь плоть и сухожилия образуются по природе из крови, – сухожилия, по сродству, – из волокон (крови), а плоть – из сгущения того, что остается по отделении волокон. От сухожилий и плоти отделяется опять клейкое и тучное вещество, которое прикрепляет плоть к природе костей, равно как питает и растит самую кость, окружающую мозг. Оно же орошает мозг, просачиваясь чрез кости, из которых выделяется и изливается, благодаря их плотности, чистейшим, легчайшим и тучнейшим родом треугольников. Когда всё это происходит так, бывает большею частью здоровье, а когда наоборот, – болезни. Ибо если плоть, подвергаясь разложению, извергает продукты его обратно в жилы, жильная кровь, принимающая столь разнообразную окраску под действием горечи, острот и солей, а вместе с кровью и дыхание дают желчь, сукровицу и всякого рода слизи. Ведь когда всё пошло наоборот и испортилось, тогда прежде всего разрушается самая кровь, и эти соки, уже не доставляющие никакого питания телу, не сдерживаемые более естественным порядком обращения, стремятся по жилам всюду – во вражде и с самими собой, – так как не находят в своей среде взаимного удовлетворения, – и со всем тем, что есть в теле устойчивого, твердого на своем месте, – что́ они портят и разрушают. Подвергаясь разрушению, части плоти наиболее старые, и потому не легко разложимые, принимают, от долговременного жжения, темную окраску; разрешившись же окончательно, своею горечью действуют в теле губительно на всё, что не подпало еще порче. Иногда, если горькое начало бывает несколько разбавлено, черная окраска, вместо горечи, представляет остроту; иногда же горечь, будучи подкрашена кровью, получает цвет красноватый, а с примесью к нему черного, также желчный; с горечью сочетается еще и цвет желтый, когда от огня, действующего при воспалениях, распускается молодая плоть. И общее имя для всех этих явлений есть желчь, – имя, данное им или кем-либо из врачей, или, пожалуй, тем, кто умеет, всматриваясь во многое, хотя бы и не подобное, различать во всём один род, заслуживающий названия[126]126
  Или тем, кто умеет, и пр. – т. е. философом. – По-видимому, слово χολή (желчь), в этом значении, было еще ново и Платон, употребив его, находит нужным оговориться. – Что касается видов желчи, о которых говорится далее, то древние врачи, как известно, различали желчь желтую, белесоватую, красную, черную и др.


[Закрыть]. Прочие так называемые виды желчи получают каждый, смотря по цвету, отдельное имя. Из водянистых отделений, сыворотка крови есть вещество мягкого свойства, сыворотка же острой черной желчи, когда, при помощи теплоты, она смешивается с сущностью соли, обнаруживает едкость: такое выделение называется острою мокротою. Ту опять, что, с помощью воздуха, отделяется из молодой и нежной плоти, когда она вспухает и охватится кругом влагою и когда в этом состоянии образуются на ней пузырьки, отдельно, по малости, невидимые, но все вместе представляющие видимую массу и имеющие от образовавшейся пены белый на вид цвет, – всё это выделение нежной плоти, в состоянии смешения с воздухом, называем мы белою мокротою. Далее, сыворотка от вновь образовавшихся мокрот – это пот, слезы и всё прочее, что очищающееся тело изливает из себя ежедневно. И всё это служит орудиями болезней, – когда кровь пополняется не пищею и питьем, как того требует природа, но получает свое содержание путем обратным, вопреки естественным законам. Затем, если от болезней разлагается всякая плоть, но остаются еще ее основания, разрушение действительно только наполовину; потому что допускает еще очень легко восстановление плоти. Но когда болезнь поражает связь костей и плоти[127]127
  Связь, о которой говорилось выше. Далее, вместо τὸ ἐξ ἰνῶν αἷµα καὶ νεύρων ἀποχωριζόμενον, мы читаем, по совету Штальбаума, τὸ ἐκ σαρκῶν ἅµα καὶ νεύρων ἀποχωριζόμενον.


[Закрыть], когда это выделение плоти и сухожилий не служит более пищею для костей, а для плоти связию между нею и костями, но, черствея от скудного питания, из тучного, гладкого и клейкого вещества становится грубым и соленым; тогда всё такое (вещество), страдающее этой болезнию, стираясь и отделяясь от костей, само идет обратно под плоть и сухожилия, плоть же, отторженная от своих корней, оставляя сухожилия обнаженными и полными соли, в свою очередь, вливается обратно в поток крови и таким образом еще усиливает упомянутые болезни. Как ни тяжки бывают страдания от этих болезней, но еще тяжелее те, что идут перед ними, – когда кость, от плотности плоти, не получая достаточного количества воздуха, под действием воспаляющего ее гниения, перегорает и уже не принимает пищи, – напротив, сама, стираясь, переходит обратно в пищу[128]128
  Т. е. в вещество, доставляющее питание костям.


[Закрыть], пища же, в свою очередь, переходит в плоть, а плоть впадает в кровь, что и делает все упомянутые болезни более тяжкими. Но самое крайнее положение – когда, вследствие недостатка или избытка чего-либо, заболевает естество мозга: это производит наиболее сильные, грозящие смертельным исходом, болезни, так как тут течения всего тела совершаются по необходимости обратным порядком.

Третий вид болезней происходит, надобно думать, трояким образом: от духа, от мокроты и от желчи. Ведь когда распорядитель духа в теле – легкое, спертое течениями, не представит для него свободных проходов, тогда дух, не проникая в одни места, проходит в другие, в большем, чем следует, количестве: и что не получает (через него) охлаждения, он предает гниению; за то, с другой стороны, насильственно вторгается в жилы, сводит их и, расплавляя тело, захватывает место в средине его, до грудобрюшной перепонки, – чем причиняет обыкновенно множество трудных болезней, соединенных с обильным потом. Часто и дух, образующийся внутри тела, вследствие разложения плоти, не будучи в состоянии выйти наружу, производит те же боли, какие происходят от входящего, – и особенно сильные, когда он, заняв там место около сухожилий и жилок и раздувшись, натягивает таким образом мускулы и прилежащие сухожилия по противному их природе направлению. От такого-то состояния напряженности и самые болезни эти получили имя судороги и корчи[129]129
  Имена этих болезней на греческом (τέτανος, ὀπισθότονος) происходят от общего корня с глаголом τείνειν (напрягать).


[Закрыть]. И врачевство для них тяжелое: потому что за такими болезнями следуют и их обыкновенно устраняют горячки[130]130
  То же самое, почти теми же словами, говорится у Иппократа (Aphorism. IV, 57).


[Закрыть]. Затем, белая мокрота бывает или тягостнее, – когда дух, развивающийся в пузырях, задерживается, или легче, – когда он из тела находит себе выход наружу; но она испещряет тело белыми наростами и лишаями и производит сродные с этими явлениями болезни[131]131
  Белыми лишаями и наростами – λεύκας ἀλφούς τε. Cels. V, 28, 19: «ἀλφὸς vocatur, ubi color albus est, fere subasper et non continuus, ut quae, dam quasi guttae dispersae esse videantur, λεύκη habet quiddam simile ἀλφῷ, sed magis albida est, altius descendit, in eaque albi pili sunt et lanugini similes». На «сродные этим болезни» мы находим указание у Иппократа (De affect. 525): «Проказа (λέπρη), зуд (κνησμός), чесотка (ψώρη), короста (λειχῆνες), лишай (ἀλφός), – всё это, говорит он, скорее срам, нежели болезни».


[Закрыть]. Если мокрота эта, в смешении с черною желчью, распространяется на те круговороты божественные, что совершаются в голове, и возмущает их, то действие её бывает легче в сонном состоянии, нападение же на бодрствующих отражается с большим трудом. И так как это болезнь священной природы[132]132
  Болезнь священной природы (ἱερᾶς φύσεως) – священной потому, что она возникает в голове, в обители благороднейшей и наиболее божественной части нашей души. Болезнь этого органа, по мнению древних, могла являться только попущением божества, как выражение особого гнева Божия, и потому не изгонялась ни жертвами, ни заклинаниями и никакими другими религиозными действиями. Отсюда Платон выводит самое имя священной болезни, под которым слыла у греков и римлян эпилепсия, или падучая болезнь. О священной болезни написал особое сочинение Иппократ, который, подобно Платону, объясняет ее действием на мозг мокрот и желчи.


[Закрыть], то и называется вполне основательно священною. Мокроты острая и соленая служат источником всех болезней, сопряженных с истечениями; по различию же мест, куда истечения направляются, болезни эти получили и различные наименования. Но всё, что называется в теле воспалениями, происходит от жжения и паления, чрез посредство желчи. Когда желчь находит себе отдушину наружу, она нагоняет своим кипением различные нарывы; спертая же внутри, производит много болезней воспалительных. Самая сильная из этих болезней та, когда желчь, смешавшись с чистою кровью, вытесняет из отведенного ей места породу кровяных волокон, которые рассеяны в крови собственно для того, чтобы она оставалась в должной мере и жидка и плотна, и таким образом, в качестве жидкой влаги, под влиянием теплоты, не вытекала чрез поры тела, а в качестве более плотной материи, не теряла свою подвижность и не слишком медлительно обращалась в жилах. Надлежащую меру в том и другом отношении, по существу своей природы, охраняют именно волокна. Если поэтому, даже в омертвевшей и застывшей крови соединить их вместе, – вся остальная кровь разливается; будучи же предоставлены самим себе, они скоро скрепляют кровь, при помощи окружающего ее холода. При таком значении волокон в составе крови, желчь, преобразовавшаяся по своему существу в старую кровь и переплавившаяся в кровь обратно из плоти, теплая и жидкая сначала, сгущается потом силою волокон, если только вливается понемногу; сгущенная же и насильственно погашенная, она производит внутри холод и дрожь; но если желчь приливает в большем количестве, так что присущая ей теплота одерживает верх, она потрясает своим кипением и повергает в беспорядок волокна. Когда при этом ей удается удержать до конца свое господство, она, простираясь на самый мозг, отрешает от него своим жжением узы души, будто причалы корабля, и отпускает ее на свободу. Но в случае относительной своей слабости, когда плавимое тело противостоит ей, побежденная, она или распространяется по всему телу, или, чрез жилы, теснимая в нижнюю либо в верхнюю часть живота, бежит из тела, будто беглец из возмущенного города, и порождает поносы, желудочные расстройства и все болезни этого рода.