Текст книги "В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века"

В обители грез. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века

Книга рекомендована к печати Ученым советом факультета МЭиМП НИУ Высшая школа экономики

© А. А. Долин, состав, перевод, статья, примечания, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА^®

Поэзия бренного мира

В эпоху сурового правления сёгунов династии Токугава после затяжных междоусобных распрей на Японские острова впервые пришел благословенный мир. Стремясь оградить чистоту национальной морали от пагубных влияний Запада, властители страны огнем и мечом искоренили христианство, изгнав испанских и португальских миссионеров, а заодно уничтожив несколько десятков тысяч японских прозелитов. На два с половиной столетия, с начала XVII по середину XIX в., Япония оказалась отрезана от внешнего мира.

Именно в этот период, известный в истории как эпоха Эдо, из сплава синтоизма, Дзэн-буддизма и неоконфуцианства рождается и достигает высочайшего развития культура больших городов, созданная стараниями купцов, ремесленников, самураев и многочисленного могущественного духовенства: драмы Тикамацу Мондзаэмона для театров Кабуки и Дзёрури, новеллы Ихара Сайкаку, приключенческие романы Бакина, поэзия хайку Басё, Буссона, Исса, обновленные танка Роана, Рёкана и Татибана Акэми, гравюра Хокусая, Хиросигэ и Утамаро. Пышным цветом расцветают в городах ремесла. В быт входят керамика и фарфор, златотканая парча, драгоценное оружие, изысканная утварь и предметы дамского туалета. Повсюду открываются художественные школы: живописи и рисунка тушью, икэбана и чайной церемонии, стихосложения, танца, игры на флейте-сякухати, на цитре-кото и на лютне-сямисэне. Их дополняют тысячи школ воинских искусств – фехтования, стрельбы из лука, борьбы, – сосредоточивших в себе мудрость вековых традиций.

В эту эпоху изначальная идея классического буддизма о бренности и иллюзорности земного мира приобретает на Японских островах новое, неожиданное звучание. Если ранее последователям учения Будды предписывались скромность, воздержание и умеренность, то в лоне эпикурейской городской культуры все эти принципы были вывернуты наизнанку. Жизнь кратка, эфемерна? Так что же! Значит, нужно стремиться заполнить наслаждением каждый миг между рождением и смертью, посвятив свой недолгий век созерцанию природы, любовным утехам, творчеству. Так возникла философия укиё – концепция изменчивого и обманчивого мира, таящего непреодолимые соблазны. То, что прежде почиталось в обществе пороками и излишествами, было возведено чуть ли не в ранг добродетели. Поэты, художники и актеры поспешили воздать дань культу плотских радостей.

Понятие укиё объединяло множество сложных, порой противоречивых представлений. Это была причудливая смесь пуристских догм буддизма сект Дзёдо, Нитирэн и Сингон с дзэнской терпимостью и вольнодумством, с языческой наивностью народных праздников и синтоистских обрядов. Укиё – «юдоль скорби». Старинное, привычное слово из церковных проповедей было переосмыслено в процессе становления городской культуры как «изменчивый, обманчивый, призрачный мир», как «плывущий, зыбкий мир». Можно истолковать укиё и так: быстролетная жизнь, полная эфемерных печалей и наслаждений, жизнь, подобная бегу облаков и току вод.

Разные грани понятия укиё породили такие несхожие феномены, как эротическая новелла и поэзия монашеской аскезы, цветная гравюра и художественная татуировка, утонченные суггестивные трехстишия хайку и массовый театр Кабуки, гигантские кварталы «свободной любви», давшие приют разношерстной богеме, и эзотерические школы живописи, икэбаны, боевых единоборств.

В эпоху относительной политической стабильности, отмеченную полицейским произволом и поголовной коррупцией чиновничества, благородное происхождение само по себе уже не являлось гарантией почета и преуспеяния в делах. В глазах ценителей из образованных горожан, которые формировали культурный социум эпохи, интеллектуальная элита бундзин заслуживала ничуть не меньшего уважения, чем наследственная родовая аристократия.

Заимствованный из Древнего Китая термин бундзин (кит. вэньжэнь – «человек Культуры») употреблялся в эпоху Эдо для обозначения «магистра искусств», нередко совмещавшего в одном лице таланты поэта, художника, каллиграфа, музыканта, а порой еще и фехтовальщика или стрелка из лука. Выходцы из разных сословий – самураи, купцы, ремесленники и люди вольных профессий – дружно пополняли ряды бундзин в Эдо, Киото, Осаке и многих других городах страны, в том числе в весьма отдаленных провинциях. Этому способствовало хорошо поставленное почти массовое образование, обеспечивавшее высокий уровень грамотности, особенно среди населения больших городов. Нередко в одной школе бок о бок слагали стихи или рисовали купцы, нищие и отпрыски княжеских семейств. Веяния времени сказывались не только в изменении отношений между художником и его аудиторией, но и в преобразовании самого процесса творчества, скованного на протяжении столетий нерушимыми цепями канона.

С деятельностью интеллектуалов-бундзин в эпоху Эдо связан огромный пласт литературы, в частности такие поэтические жанры и формы, как хайку (классические трехстишия), танка (классические пятистишия), рэнга («нанизанные строки», или поэтические цепочки), кёка («сумасбродные песни», шуточные и пародийные пятистишия), сэнрю (шуточные трехстишия), канси (поэзия на китайском языке).

ПОЭЗИЯ ХАЙКУ

Истоки поэзии хайку следует искать в разделах «несерьезных стихов» хайкай классических антологий вака, начиная с «Собрания старых и новых песен Японии» («Кокинсю», X в.). В этих странных «свитках», похожих скорее на приложения к основному корпусу памятника, были представлены стихотворения в форме танка, не соответствующие требованиям канона «чистой» лирики, – шуточные миниатюры, пародии, каламбуры. В XIV–XV вв., с развитием жанра «нанизанных строф» рэнга, требовавшего участия нескольких авторов в составлении одного стихотворения, вводная часть пятистишия хокку из трех строк с силлабическим рисунком 5–7–5 слогов стала отделяться от заключительных двух стихов (7–7 слогов), претендуя на самостоятельное существование. Спустя еще столетие неопределенное понятие хайкай, означавшее нечто вроде «юмористической смеси», постепенно оформилось в независимый поэтический жанр, чья связь с танка и рэнга уже не бросалась в глаза, хотя о создании серьезной лирики в этом жанре никто еще не задумывался.

Пионером поэзии хайкай, кстати впервые введшим в оборот сам термин хайку, был Мацунага Тэйтоку (1571–1653). Он не только создал собственную школу хайку с детально разработанными правилами и рекомендациями, но и сумел привить обывателю вкус к новинке. Уже в тридцатые годы XVII в. Тэйтоку с удовлетворением писал: «Кажется, сегодня стар и млад, в столице и в провинции – все ищут утешения в сем искусстве. Хайку тоже, в сущности, разновидность японской песни вака, и потому к ним не следует относиться с презрением… В наши нерадостные времена, когда пришло в упадок учение Будды, достоинства хайку, пожалуй, даже превосходят достоинства танка».

Сам Тэйтоку, создавший много тысяч хайку и исписавший горы бумаги в попытках обосновать поэтику нового жанра, снискав славу первопроходца, так и не добился признания потомков ни в качестве настоящего поэта, ни в качестве ценного теоретика. К концу жизни он подытожил свои усилия в большом трактате, который содержал удручающе нудные наставления и ограничения для поэтов хайку по части словоупотребления. Хотя Тэйтоку и не справился с задачей превращения литературной забавы в высокое искусство, его начинания не пропали даром. Бесчисленные ученики и последователи мастера обессмертили его имя количеством, выпустив около двухсот пятидесяти коллективных антологий хайку школы Тэймон.

Со смертью Тэйтоку среди его многочисленных «наследников» разгорелась упорная борьба за первенство, которая привела к скорой деградации зыбких основ «серьезных» хайку. После нескольких лет хаоса в поэтическом мире возобладала комическая школа Данрин, детище Нисияма Соина (1605–1682). Школа эта быстро завоевала популярность среди осакского купечества благодаря своей оригинальности, относительной доступности и неистощимому остроумию. Основу успеха составляли перифразы известных тем из пьес театра Но, аллюзии на злободневные события в городе и пародии на общеизвестные шедевры старинной классической лирики. Так, например, Соин спародировал знаменитую танка Сайгё из антологии «Новая Кокинсю»:

 
Чем дольше любуюсь,
тем сердцу милее они,
цветущие вишни!
Но вот опадают цветы,
печалью меня одарив…
 

В интерпретации Соина тема принимает неожиданный оборот:

 
Вот уж вдоволь-то
насмотрелся на цветы —
шеи не согнуть!
 

Мастерство пересмешника Соин ценил превыше всего: «Искусство хайкай ставит неистинность прежде истинности. Хайкай – всего лишь пародия в сравнении с вака… Самое лучшее – писать то, что тебе больше нравится. Это шутка, которая рождается из фантазии». Пикантные намеки на чьи-то похождения и знаменательные события, уснащенные двусмысленными каламбурами и приправленные литературными реминисценциями, настолько импонировали вкусам образованного обывателя, что вскоре число приверженцев школы Данрин уже измерялось многими тысячами. Центрами ранней поэзии хайку были в основном Осака и Киото, но вскоре увлечение хайку охватило и Восточную столицу, Эдо, достигнув самых отдаленных провинций на юге и на севере страны. Стиль Данрин, воцарившийся в литературном мире почти на десять лет начиная с 1675 г., хотя и не породил подлинных художественных ценностей, сыграл важную роль в подготовке вкуса читателей (и сочинителей) к восприятию эстетики хайкай, пусть даже в ее примитивном варианте. Кружки любителей хайку, местами перераставшие в школы, в недалеком будущем должны были составить аудиторию для трехстиший иного рода. Тот же Соин, носивший сан дзэнского священника, уже пытался внести в поэтику хайку медитативную ноту. Среди его легковесных развлекательных стишков порой встречаются вполне серьезные наблюдения. Не случайно Басё как-то заметил: «Если бы до нас не было Соина, мы бы и сейчас в хайкай подбирали объедки со стола старика Тэйтоку».

В семидесятые годы ученик Соина, а впоследствии прославленный новеллист Ихара Сайкаку привлек внимание публики своими эксцентричными экспериментами. Он сплотил вокруг себя около двухсот «неортодоксальных» поэтов хайку, завоевав авторитет плетением бесконечных гирлянд «нанизанных строф» хайкай. Сайкаку был непревзойденным мастером поэтического экспромта и постоянным чемпионом состязаний на быстроту сложения хайку – якадзу. Начал он свои достижения с того, что сочинил за десять часов тысячу строф, успев собственноручно их записать. Последний абсолютный рекорд был поставлен на турнире 1684 г. в осакском храме Сумиёси, где Сайкаку надиктовал за сутки 23 500 хайку. Для сравнения стоит заметить, что Басё за всю жизнь сочинил чуть более двух тысяч трехстиший. Такой скоростной метод, разумеется, не оставлял места для литературных красот. Залогом успеха служило соблюдение метрических правил при оформлении любого пришедшего на ум образа – то есть способность полностью перестроиться на видение мира под углом хайкай и мышление в образных рамках хайкай. Правда, подобное версифицирование само по себе особой ценности не представляло, но оно оттачивало поэтический инструментарий и формировало критерии оценки, столь необходимые для кристаллизации высокой лирики в этом жанре.

Хотя начало восьмидесятых годов XVII в. уже ознаменовано вступлением Басё в большую литературу, было бы неправомерно приписывать ему, и только ему, все заслуги по реформации жанра хайку. Очевидно, проблема перевода хайкай в категорию высокой лирики была настолько актуальна, что к этому одновременно стремились Ямагути Содо, Ито Синтоку, Кониси Райдзан, Уэдзима Оницура и многие другие талантливые поэты, сумевшие преодолеть барьер «развлекательности». Многие из них были лично едва знакомы с Басё или вообще с ним не знакомы, как Оницура. Иные, наоборот, состояли со Старцем в тесной дружбе и даже оказывали непосредственное влияние на формирование индивидуального стиля Басё – сёфу, – как Синтоку. Некоторые предвосхитили открытия Басё в области эстетики хайкай, хотя и не сумели подняться до должного уровня обобщения. Так, Оницура выдвинул требование предельной искренности (макото), утверждая, что хайку без макото нежизнеспособны. Гонсуй и Райдзан упорно настаивали на тщательности и корректности в отборе лексики, на недопустимости вульгаризмов. Так или иначе, знакомясь друг с другом по публикациям, все вместе эти авторы создавали питательную среду для произрастания принципиально нового стиха – поэзии искреннего чувства и глубокой мысли.

Однако золотой век хайку связан прежде всего с именами самого Мацуо Басё и поэтов его школы, которые почти на три столетия заняли господствующие позиции в японской поэзии. Имя это (точнее, псевдоним) стало производным от названия Банановой обители (Басё-ан) – хижины на окраине Эдо в районе Фукагава, где поэт поселился в 1680 г. Басё, возможно, единственный из японских поэтов, который не нуждается на Западе в специальной рекомендации. Это имя действительно широко известно в Европе и в Америке. Не является исключением и Россия, куда поэзия Басё впервые проникла полвека назад – правда, в довольно странной интерпретации. Как для самих японцев, так и для всей мировой цивилизации Басё в своем творчестве воплощает наиболее значимые отличительные особенности национальной художественной традиции: простоту и благородство духа при внешнем аскетизме, суггестивную глубину и философскую наполненность образа, дзэнское умение передать многое в немногом, великое в малом. Басё и сам отчетливо осознавал свое призвание художника, обеспечившее ему особое место в японской культуре.

В своем дневнике странствий «Рукопись из заплечного мешка» он писал: «В моей телесной оболочке обитает человеческое существо, которое назвал я как-то Фурабо – Священник Марля-на-ветру. В самом деле, вспомните, с какой легкостью ветер разрывает марлю. Существо это долгое время увлекалось сложением шуточных стихов и наконец решило посвятить им всю жизнь. Порой это занятие надоедало человеку, и он подумывал о том, чтобы все бросить, порой он делал большие успехи и мнил себя выше прочих поэтов. В сердце его зрело противоречие, и искусство лишило его покоя. Одно время человек хотел утвердиться на жизненном пути, но поэзия не позволила ему этого; одно время намеревался он заняться науками, дабы изгнать невежество из сердца, но по той же причине намерению его не суждено было осуществиться. В конце концов ему, неумелому и бесталанному, осталось в жизни одно – то, что присутствует в вака Сайгё, в рэнга Соги, в рисунках Сэссю, в чайной церемонии Рикю. Роднит все эти виды искусств следование Природе и умение сдружиться с четырьмя временами года. Ничего другого не видит художник, кроме цветов, ни о чем ином не думает он, кроме луны. Если человек видит не цветы, а что-то иное, он подобен варвару. Если в глубине души помышляет он не о луне, значит он ничем не лучше птиц и зверей. Говорю вам, очиститесь от варварства, отриньте натуру птиц и зверей; следуйте Природе, вернитесь к ней!»

Еще при жизни скромный «старец Басё» (вспомним, что прожил он всего пятьдесят лет, не достигнув, по современным понятиям, даже ранней старости) стал кумиром стихотворцев и любимцем читателей – всего образованного населения страны, которое насчитывало в ту пору несколько миллионов человек. В XIX в. Басё был официально канонизирован императорским указом, получив почетное звание «Божество летучих звуков». Кроме него, такой чести был удостоен лишь один бард, великий поэт VIII в. Какиномото Хитомаро.

О жизни и творчестве Басё за последние триста лет написаны сотни книг и тысячи статей. Сам поэт оставил немало дневников и около ста семидесяти писем, которые позволяют восстановить в деталях, чуть ли не по дням, всю его биографию. Культ его достиг таких масштабов, что мельчайшие пометки, сделанные рукой Басё, рассматриваются как сокровища. Все его устные изречения были записаны верными учениками и многократно прокомментированы адептами школы. Каждое его трехстишие обросло колоссальным научным аппаратом, что, впрочем, не снижает интереса к творчеству бессмертного классика в наши дни. Поистине, японские поэты, критики и литературоведы могли бы единогласно заявить: «Басё – это наше всё!» Авторитет прочих мастеров хайку, как бы он ни был высок, не идет ни в какое сравнение с мистическим почитанием Басё, выходящим за рамки рациональных объяснений и питающимся, безусловно, литературно-историческим мифом.

Жизнь Басё, проведенная в бедности, отрешении от мирских соблазнов, странствиях и неустанных литературных бдениях, послужила прекрасной основой для поэтической легенды об аскетичном Старце. Хотя Басё никогда не принимал пострига, все его деяния рассматривались как пример ревностного подвижничества во имя исполнения священной миссии по пропаганде хайку. Когда в тридцатых годах нашего века было высказано предположение, что у Старца имелась внебрачная подруга (монахиня!), с которой он прижил нескольких детей, эта гипотеза вызвала фурор среди басёведов, заставив их по-иному взглянуть на некоторые страницы жизни Мастера, переоценить аллюзивный фон его стихов.

Литературные пристрастия Басё, на которые впоследствии ориентировались почти все поэты хайку, не ограничивались традиционным комплектом конфуцианских сочинений и древнеяпонских антологий вака – «Манъёсю», «Кокинсю», «Синкокинсю». И атмосфера в семье, где отец зарабатывал на жизнь преподаванием каллиграфии, и занятия с учителями юного князя Тодо в замке Уэно – все это расширяло эрудицию будущего поэта, прививало ему вкус к словесности, воспитывало уважение к Знанию. Уроки Китамура Кигина, ученика Тэйтоку, преподававшего обоим подросткам принципы сложения хайку, навсегда остались для Басё важнейшим пособием по поэтике, хотя его уникальный стиль, окончательно оформившийся лишь в зрелые годы, складывался из взаимодействия различных влияний. Здесь можно упомянуть философские трактаты великих даосских мыслителей Лао-цзы и Чжуан-цзы, поэзию Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюйи, Ду Му, Ван Вэя и других китайских классиков эпохи Тан, замечательных поэтов японского Средневековья Сайгё (XII в.) и Соги (XV в.), «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу и другие произведения хэйанской прозы, рыцарские эпопеи гунки и драмы театра Но. В сферу его интересов входили имена авторов и названия произведений, отстоявших друг от друга на века, если не на тысячелетия. При тщательном рассмотрении в большинстве хайку Басё и многих его учеников можно выявить сложные литературные аллюзии и реминисценции, придающие поэзии глубокий дополнительный смысл – смысл, который остается недоступен современному неподготовленному читателю. Однако обилие аллюзий и скрытых цитат – отнюдь не главное в творчестве поэта, который любил повторять: «Не тщись следовать по стопам древних – ищи то же самое, что искали они».

Углубленное изучение дзэнских трактатов и практики Дзэн-буддизма под руководством монаха Бутё помогли Басё выработать особое миросозерцание, сопрягающее каждое мгновение земной жизни с извечной загадкой бытия:

 
Появился на свет
в самый день Успения Будды
маленький олененок…
 

Почти любое его стихотворение есть акт сатори, прозрения трансцендентного, бесконечного и необъятного в простом, обыденном и непритязательном факте, который становится кодом космической экзистенции. Отсюда и внутренняя сила, невероятная духовная наполненность наиболее известных его стихов – «Старый пруд» или «На голом суку…».

Долгие странствия, в которые влекла Басё его загадочная муза, обогатили поэта не только впечатлениями о разных городах и весях страны Ямато, но и уникальными навыками художника-пейзажиста: «В памяти моей живут картины самых разнообразных мест, и даже неприятные воспоминания о ночевке в заброшенной хижине в горах или в поле порой могут послужить пищей для беседы или сюжетом для стихотворения. Памятуя о том, записывал я подряд, не пытаясь даже привести наброски в какой-либо порядок, все незабываемые эпизоды моих странствий, чтобы затем объединить их в книгу». Его описания местности в стихах и прозе подкупают точностью деталей. Нередко их дополняют и картины поэта в жанре хайга, одним из создателей которого он по праву считается. Призывая «учиться сосне у сосны, бамбуку у бамбука», он зорко всматривается в окружающий мир, любовно выписывая крылышко бабочки, тень травинки или узор кленового листа. Не чурается Басё и грубой прозы, неприятных и низменных тем, в которых он видит лишь иную ипостась извечной поэзии жизни, как бы оборотную сторону красоты.

Каждое стихотворение Басё обрабатывал долго и тщательно, с филигранным мастерством шлифуя нюансы смысла и оттенки звучания, что в конце концов и превращало его хайку в бриллианты чистой воды. Тем самым он показывал пример литературной добросовестности ученикам, многие из которых склонны были относиться к своим творениям более легкомысленно. Именно Басё установил критерии истинного мастерства и обозначил отличия подлинной поэзии от мимолетного непритязательного экспромта.

Басё впервые превратил трехстишие из семнадцати слогов в инструмент воспроизведения тончайших движений души. Он ввел в поэтику хайку такие сущностные категории, как ваби (осознание бренности и одиночества человека во вселенной), саби (патина времени, ощущение изначально печальной причастности к всемирным метаморфозам), сибуми (терпкая горечь бытия), сиори (состояние духовной сосредоточенности, необходимое для постижения глубинного смысла явлений), хосоми (утонченность чувств), каруми (легкость, прозрачность и доступность), фуга-но макото (истинность прекрасного) и фуэки рюко (ощущение вечного в текущем).

Своим авторитетом Басё освятил сложившиеся к тому времени каноны составления сборников хайку по «сезонному» принципу с желательным распределением стихов по разделам: Весна, Лето, Осень и Зима (так, например, в нашей антологии представлено творчество Кобаяси Исса). Подобное деление требовало обязательного введения в трехстишие «сезонного слова» (киго), указывающего на время года: цветы сливы или сакуры, первые полевые травы, возвращение перелетных птиц – для весны; палящее солнце, птичьи трели, порхающие бабочки – для лета; багряные листья кленов, дожди, прохладный ветер, полная луна – для осени; снежное безмолвие, долгие холода, студеный вихрь – для зимы и т. п. «Сезонность» хайку указывала на извечную включенность человеческой жизни в чреду вселенских метаморфоз.

Помимо «сезонных слов» Басё придавал большое значение так называемым «отсекающим частицам» – кирэдзи, в число которых входили непереводимые восклицательные междометия типа я или кана. В его поэтике кирэдзи призваны были укрепить композицию и повысить эмоциональный настрой хайку.

Не без активного участия Басё в тот же период обозначились закономерности предметной классификации хайку по темам и разделам: растения, животные, насекомые, повседневные дела человеческие и т. п. Поскольку массовость хайку предполагала выпуск многочисленных коллективных антологий, именно сезон и тематика должны были определять место стихотворения в книге. Авторство же играло второстепенную роль и указывалось в конце лишь «для порядка». Оригинальная интерпретация известной темы оценивалась выше введения новой темы, верность канону – выше авторской индивидуальности. Впрочем, в произведениях большого мастера личность всегда проявлялась в полной мере.

В отличие от многих его современников, Басё полагал, что эстетика хайкай отнюдь не ограничивается принципами сложения трехстиший хайку. Все жанры его творчества – «нанизанные строфы» рэнку, рисунки хайга, дневниковая проза хайбун с вкрапленными стихами, наставления, письма и, в известном смысле, даже собственная биография – созданы в заданных им же параметрах новой эстетики, которая трудами его учеников и последователей успешно пережила три столетия.

Басё развил и приумножил традиции истинного демократизма в мире хайку, объединив в служении общему делу аристократов, воинов, купцов, ремесленников и представителей вольных профессий. Положение и репутация в этом кругу определялись не родовитостью, не богатством и даже не нравственной чистотой, но преимущественно талантом. Редчайший случай для Японии периода Токугава, когда все общество зиждилось на сословной иерархии и знатный самурай считал для себя зазорным якшаться с простолюдином. Кёрай, вращавшийся в кругах придворной знати, дружил с обедневшим врачом Бонтё, который даже угодил в тюрьму за контрабанду. Выйдя на свободу, Бонтё был снова принят в компанию поэтов, как и нищий попрошайка Роцу. Знатное происхождение не спасало поэта от суровой критики и не давало ровным счетом никаких привилегий.

Благородство сформулированных Басё принципов накладывало отпечаток строгой изысканности на поэзию его учеников, как бы поднимая этих людей, столь разных по происхождению, взглядам и занятиям, над мирской суетой и скверной. Как бы прозаичны и низменны ни были порой темы стихов, сами хайку всегда отражают завещанный Басё мудрый жизнеутверждающий взгляд на этот мир. Неудивительно, что ученики и последователи стремились следовать созерцательной философии жизни, явленной в личности Басё, и развивать стиль его поэзии сёфу, надолго определивший пути развития хайку.

Непосредственными преемниками Басё принято считать Кикаку, Рансэцу, Кёрай, Дзёсо, Бонтё, Кёрику, Сико, Яха, Хокуси, Эцудзина и Сампу (хотя правомерность такого отбора имен часто оспаривается, а некоторые ученики являются также и предшественниками Учителя, то есть в известной степени его учителями). Все они создали свои школы и стали истинными апостолами поэзии хайку, глубоко и искренне уверовав в гениальность Мастера. Несмотря на ожесточенную конкуренцию между «наследниками», благодаря их стараниям поэтика Басё проникла в плоть и кровь японской литературы, до наших дней продолжая оказывать влияние не только на хайку, но и на прочие жанры японской поэзии, включая модернистскую лирику гэндайси. Все последующее развитие хайку было в известном смысле «восхождением назад к Басё», поскольку даже для блестящих стихотворцев XVIII–XX вв. творчество Старца представлялось недосягаемой вершиной. Отсюда и родственное религиозному культу поклонение Басё, и бесчисленные паломничества «вослед Басё» по исхоженным им дорогам, и неиссякаемый поток комментариев к его шедеврам.

Ко времени кончины Басё в 1694 г. число его учеников по всей стране – в том числе учеников прямых учеников и далее до третьего колена – перевалило за две тысячи. Сама эта цифра уже говорит о размахе движения хайку, которое в годы Гэнроку стало поистине всенародным и охватило все образованные слои общества. Мукаи Кёрай, один из ближайших сподвижников Басё, заметил по этому поводу: «Я знаю, что многие и многие почитают Учителя. Некоторым нравится сам характер его стихов, их спокойная красота и искренность… Другие привлечены его славой великого поэта и готовы из уважения следовать за ним. Немало, без сомнения, и таких, кто испытывает оба чувства».

Не все ученики и поклонники Басё соблюдали заветы Старца и буквально выполняли его предписания. Например, Такараи Кикаку сознательно отвергал принцип каруми, предпочитая сложные аллюзивные образы прозрачности и безыскусности. Тонкий вкус и утонченная манера письма снискали ему прозвище «Ли Бо поэзии хайку», но время обесценило большинство его стихов, лишив читателей возможности улавливать подтекст и обертоны.

Кёрай, которого Басё высоко ценил, наоборот, стремился неукоснительно следовать духу и букве заповедей Мастера. Однако ценность его стихов, пожалуй, уступает ценности записанных им высказываний Басё и суждений других членов школы в книге «Беседы с Кёрай» («Кёрайсё»). Иные ученики на правах «наследника» пытались усовершенствовать поэтику Басё, добавляя к ней новые положения. Так, Кёрику выдвинул концепцию «кровной связи» с высокой поэзией (кэтимяку), то есть художественной интуиции, лежащей в основе любого таланта.

Сико, автор многочисленных статей и комментариев к стихам Басё, выступил в роли популяризатора и одновременно вульгаризатора творчества Учителя, стремясь донести его взгляды (в своей интерпретации) до самых широких кругов читателей. При этом он охотно спекулировал на своих личных контактах с Басё, и есть основания считать, что в его воспоминаниях о беседах с Учителем правда густо перемешана с вымыслом. К тем же приемам во имя повышения собственного престижа нередко прибегали и другие ученики. Однако даже много десятилетий спустя, когда традиции школы уже были изрядно размыты, «генеральную линию», намеченную Басё, все же удалось сохранить, а достижения поэзии хайку – преумножить.

В первой половине XVIII в. в мире хайкай наблюдался некоторый застой. Многие «внучатые ученики» Басё вновь обратились к развлекательной поэзии в духе школы Данрин, ставя во главу угла остроумие и острословие, подкрепленное литературными аллюзиями. В тот же период от хайку отпочковалось чисто юмористическое направление сэнрю, которое породило целый пласт комической «застольной» поэзии, построенной на изощренной игре слов, понятий и двусмысленных ассоциаций (и потому практически непереводимой). Однако параллельно с «низкими» хайку продолжала развиваться и высокая лирика, чему свидетельством появление новых блестящих имен на литературном горизонте.

Хотя поэзия эпохи Эдо богата незаурядными дарованиями, а многие лирические миниатюры учеников нисколько не уступают шедеврам Учителя, в один ряд с Басё, но как бы рангом ниже, литературная традиция помещает лишь Ёса Бусона. С этой условной «табелью о рангах» можно поспорить, что и пытался сделать в конце прошлого века известный критик и реформатор хайку Масаока Сики. Он упорно доказывал, что яркий, романтический стиль трехстиший Бусона интереснее и живее сурового стиля Басё с его приглушенными эмоциями и скупыми изобразительными средствами.

Если Басё всегда остро ощущал свою преемственность по отношению к великим теням прошлого и подчинял всю жизнь велению поэтического долга, то Бусон был чужд подобному аскетизму. Если Басё призывал учиться у самой природы, то Бусон был прежде всего апологетом эстетизма и артистизма, для которого природа служила лишь исходным материалом творчества. Свои воззрения он успешно реализовал в живописи, снискав славу одного из лучших художников эпохи. Его красочные пейзажи, как и монохромные рисунки тушью со стихотворными подписями, отличаются редкостным витализмом. Жизнь Бусона была полна треволнений и невзгод, но поэзия и живопись всегда оставались для него заповедной областью добра, красоты и душевного успокоения. Провозглашенный им лозунг «Отрицание всего вульгарного» звал прочь от неприглядной действительности, в мир высокого искусства.