Текст книги "В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века"

Разумеется, поэзия Бусона взросла не на пустом месте – его взлет был подготовлен всем предшествующим развитием хайку. Учителем Бусона был Хаяно Хандзин, в прошлом ученик Кикаку и Рансэцу, отрицавший всякое искусственное версифицирование и жонглирование словами. В своих воспоминаниях Бусон высоко оценивает роль наставлений Хандзина: «Он говорил, что в искусстве хайкай не обязательно строго придерживаться предписаний. Нужно складывать стихотворение спонтанно, не размышляя, что вначале, а что потом, меняя и переставляя все лишь по мгновенному озарению».

Бусон не был глубоко религиозным мыслителем, как Басё, и потому не ставил перед собой задачи наполнить трехстишие философским содержанием. Для него сочинение хайку было скорее одной из мирских радостей, чем священной миссией. Дабы у критиков не оставалось сомнений, он сам зачастую акцентировал это различие: «Мои хайкай ни в коей мере не являются прямым уподоблением стилю Басё. Мне доставляет удовольствие изменять день ото дня поэтическую манеру, следуя причудам своей фантазии». Свобода в выборе темы, избыточность изобразительных средств и нарочитое небрежение к превратностям реальной жизни придавали лирике Бусона блеск и очарование, поднимали ее над серой повседневностью.

И все же, несмотря на отличия в мировоззрении, темпераменте и стиле жизни, Бусон оставался восторженным поклонником Басё. Он, в частности, оставил великолепные иллюстрации к собственноручно им же переписанным дневникам Мастера. Свою поэтическую манеру он считал всего лишь развитием заветов Басё – что в конечном счете недалеко от истины.

«Возврат к Басё» провозглашали и другие поэты второй половины XVIII в. – Тайги, Рёта, Хакусуй, Ранко, Тёра. Многие из них, как и Бусон, совершили поэтическое паломничество по местам странствий Басё в связи с пятидесятилетием кончины Старца, побудив к тому же сотни рядовых любителей хайку. Под лозунгом «возврата к Басё» было инициировано и движение за возрождение хайку, за избавление этого жанра от всего пошлого, низменного и наносного. Стремление вернуть профанированному жанру былую глубину и духовность не всегда воплощалось в достойные формы, но так или иначе все участники движения руководствовались благородными побуждениями и нередко достигали успеха.

Другое направление в интерпретации тех же заветов представляет эксцентричная лирика Кобаяси Исса, оставившего потомкам более двадцати тысяч трехстиший и огромное количество рисунков хайга. Поэт и философ, он всей своей жизнью и творчеством утверждал принцип «вечное в текущем», восходящий по прямой линии к Басё и далее к дзэнским патриархам Древнего Китая. Его стихи – это апология простоты, естественности, бедности, неприкаянности – словом, дзэнской экзистенции в ее идеальном воплощении.

Нарочитая упрощенность, умышленная лапидарность, вызывающая грубоватость большинства хайку Исса привели к появлению народной легенды о полуграмотном крестьянском поэте, возлюбившем природу и отринувшем блага цивилизации. Однако впечатление «простоты» здесь, как и в случае с другим известным чудаком, монахом Рёканом, весьма обманчиво. Ведь Исса был профессиональным наставником поэзии, главой школы хайку, каллиграфом и художником, то есть в полной мере принадлежал к славной плеяде бундзин – интеллектуалов, творивших культуру страны. Его нетривиальный стиль, который более всего уместно сравнить с современным западным примитивизмом, служил ему постоянной игровой маской, за которой скрывалась тонкая, чувствительная, ранимая натура.

В поэзии, как и в жизни, симпатии Исса были на стороне маленьких и слабых существ, с которыми он, возможно, как-то отождествлял себя. Хотя все поэты хайку в той или иной степени уделяют внимание «малым сим», Исса с особым восхищением, любовью и трогательной нежностью пишет даже о тех созданиях, которые обычно не вызывают у людей ничего, кроме гадливости: о пауках, мухах, слепнях, улитках, слизняках, червях, блохах, вшах… Своеобразный анимализм Исса тоже подчинен законам примитивистского искусства, как бы специально адаптированного для детской книги с картинками. Даже классические образы японской поэзии наподобие соловья или ласточки в его стихах чаще всего предстают увиденными в гротескном ракурсе. Соблюдая в основном правила поэтики хайку, Исса неизменно добивается эффекта «снижения патетики» за счет умелой стилизации под «удивленный взгляд ребенка» или под грубовато-непосредственный наив. Тем самым достигается дзэнская десакрализация образа, в котором не остается ничего, кроме слегка иронически воспринятой правды жизни. Вероятно, это качество его поэзии и заинтересовало Масаока Сики, который буквально воскресил Исса из небытия в конце XIX в. и создал ему репутацию «странного гения», что в свою очередь привело к ажиотажному спросу на его книги, длящемуся и по сей день.

В годы «заката сёгуната», предшествовавшие реставрации Мэйдзи, поэзия хайку сильно деградировала, став обителью великого множества заурядных эпигонов. Тем не менее там и сям на страницах индивидуальных сборников и коллективных антологий того времени можно встретить замечательные миниатюры Соро, Сокю или Байсицу. Как бы скромно ни выглядели эти авторы в сравнении с великими мастерами прошлого, без их участия едва ли хайку могли сохранить инерцию движения, необходимую для их коренного преобразования в преддверии XX в.

ПОЭЗИЯ ТАНКА

К началу эпохи Эдо классический жанр танка, или, в более точном обозначении, вака, пребывал в состоянии очевидного упадка. На смену великолепным антологиям раннего Средневековья – «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»), «Синкокинсю» («Новое собрание старых и новых песен Японии») – пришли эпигонские сборники, призванные удовлетворять главным образом вкусы дворцовой знати. Условная, раз и навсегда запрограммированная поэтика вака зиждилась на омертвевших основах.

Что же вызвало новый подъем угасающего жанра в пору, когда его окончательное вырождение казалось неизбежным? В самом общем смысле первопричиной был, конечно, бурный расцвет демократической буржуазной городской культуры начиная с годов Гэнроку (1688–1703). Расцвет, знаменовавшийся появлением школы укиё-э в живописи и гравюре, становлением театра Кабуки и Дзёрури на базе первоклассной драматургии (Тикамацу, Ки-но, Кайон, Цуруя Намбоку), кристаллизацией бытовой новеллы и повести (Ихара Сайкаку) и, наконец, небывалым ростом всенародной популярности хайку.

Укрепление национального самосознания в едином мощном государстве привело в XVIII в. к развитию филологии и философии в русле так называемой «национальной школы» (кокугаку), которая выступила против засилья «китайских наук» – традиционного комплекса конфуцианских гуманитарных дисциплин. Грандиозные эксперименты по реконструкции, расшифровке и комментированию таких памятников, как «Манъёсю», «Кокинвакасю» и «Гэндзи-моногатари», стали связующим звеном между литературой раннего и позднего Средневековья. Они пробудили также интерес к вака. Лидеры «национальной школы» Камо Мабути и Мотоори Норинага видели в танка, самом представительном отечественном жанре поэзии, истоки истинно японского духа (ямато-дамасий). Изучение и сочинение танка стало для всех ревнителей японской самобытности священным долгом, хотя не всегда их творчество приносило достойные плоды.

Под влиянием идей кокугаку в борьбе против господствующего неоконфуцианства и усиливающихся прозападных настроений оформилось дидактическое направление гражданской поэзии вака, в котором отстаивались чистота родного языка, патриархальное благородство нравов, мистическая глубина и величие японского духа:

 
Напрасно дерзают
о сути вещей толковать
китайские старцы,
когда не дано им постичь
Неисповедимого суть!..
 

(Мотоори Норинага)

Нет ничего удивительного в том, что сами поэты и филологи «национальной школы» прониклись духом древних танка, находя в них великолепный пример для подражания. Наиболее талантливым из этой плеяды был, очевидно, Камо Мабути. Перводвигателем поэзии он провозгласил макото – истинность и искренность эстетического переживания. Мабути был страстным поклонником древней антологии «Манъёсю», этой книги книг японской литературы. Он считал, что куртуазная лирика хэйанских поэтов XI–XII вв. лишь извратила изначальную природу танка, которой присущи сдержанность эмоций и лаконизм изобразительных средств. Всю жизнь он посвятил воскрешению классических памятников, однако поэзия самого Мабути настолько чиста и прозрачна, что связь ее с текстами тысячелетней давности воспринимается весьма условно.

Немалую роль в формировании особенностей лирики вака Камо Мабути, Таясу Мунэтакэ, Рёкана, Кагава Кагэки, Татибана Акэми и Окума Котомити сыграла ее преемственность по отношению к хайку школы Басё, отрицавшей версифицирование по шаблону и требовавшей от поэта прежде всего подлинности чувства. Такие принципы поэтики Басё, как ваби, саби, сибуми, каруми, фуэки рюко высоко ценились поздними мастерами вака, хотя и никогда не интерпретировались в виде догмы.

Характер вака эпохи Эдо раскрывается в сочетании мощной древнеклассической традиции и влияния новой городской поэзии – хайку, шуточных трехстиший сэнрю, комических «сумасбродных песен» кёка. Безусловно, базой для возрождения вака послужила испытанная веками классическая поэтика с ее детализацией «сезонных» образов, рафинированной лексикой и разработанной системой стилистических приемов. Как и стихи их многочисленных предшественников, строфы Мабути, Роана или Кагэки изобилуют хорошо знакомой читателю символикой: аромат отцветающей сливы, шум сосен на ветру, тоскливый зов кукушки, пение соловья, заросшая плющом дверь в хижину отшельника… Часто можно встретить в качестве хонка, «изначальной песни», на которую проецируется образная фактура пятистишия, известные стихотворения из древних антологий. Порой поэт апеллирует непосредственно к любимым авторам прошлого, как, например, в стихотворении Рёкана, сложенном на могиле Сайгё, или в посвящении «Старцу Басё» Кагэки.

Творческое переосмысление традиции постепенно приводит к ослаблению канона. Очень редко в поздней лирике танка встречаются манерные, вычурные стихи, где ажурность формы заменяла бы глубину содержания и любование удачным тропом превращалось бы в самоцель. Наоборот, стилистические изыски, как правило, подчинены задаче создания весомого предметного образа, несущего вполне определенную эмоциональную и смысловую нагрузку. Традиционный набор поэтических приемов остается почти неизменным, но зато используется он подчас в совершенно неожиданном ключе. Так, Рёкан, нередко для контраста, вставляет архаичные тяжеловесные «постоянные эпитеты» макуракотоба в жизнерадостное пятистишие о деревенском празднике или в какой-нибудь дзэнский парадокс.

Острую полемику с придворными блюстителями традиций вака вел Одзава Роан. Он призывал отказаться от слепого следования заданным шаблонам и открыть сердце красоте окружающего мира: «Когда воспаришь мыслью над землей и небесами, когда проникнешь в горчичное зерно, постигнешь суть всех вещей, думы твои сами собой облекутся в стихи… В поэзии нет ни правил, ни учителей!» Тем не менее Роан вовсе не собирался отказываться от канона, видя идеал прекрасного в пятистишиях «Кокинвакасю» и стремясь очистить их от пыли схоластических комментариев.

Каждый из поэтов, отказавшись от буквалистского подражания древним, стремится найти свой угол художественного видения мира, хотя вглядываться в явления ему приходится через призму канона:

 
Старинные песни
я слышал об этом не раз —
и все же сегодня
как будто впервые любуюсь
на клены в осеннем убранстве…
 

(Таясу Мунэтакэ)

Сознание сопричастности тысячелетней традиции вака всякий раз придает строгость и благородство новому эмоциональному всплеску.

В лирике Мабути и Рёкана, Кагэки и Котомити, при всем различии их жизненных позиций, доминирует единый принцип макото – истинности и искренности воспроизведения реальных впечатлений. Уставная лексика, канонические тропы, реминисценции из древних памятников – все это служит лишь средствами живой поэтической экспрессии.

Восхищаясь безыскусной красотой «Манъёсю», утонченностью «Кокинвакасю» и «Синкокинсю», мастера позднего Средневековья стремились направить поэзию танка в новое русло, актуализировать, приблизить ее к современности. Переосмысливая понятия «высокого» и «низкого», «поэтического» и «не поэтического», они заимствовали все лучшее, что могли дать предшественники, но чурались всякого эпигонства.

Кагава Кагэки, уже в четырнадцать лет составивший комментарии к знаменитому изборнику «Хякунин иссю» («Сто стихотворений ста поэтов»), всю жизнь оставался восторженным поклонником хэйанской лирики. Антология «Кокинвакасю» была его настольной книгой, а любимым автором – Ки-но Цураюки. В поэзии золотого века Кагэки искал источник утонченной простоты, которая и составляет главную особенность его собственного стиля. Не случайно его «Ветвь из сада багряника» оказалась едва ли не самой читаемой поэтической книгой прошлого столетия. Поэты «национальной школы» враждебно относились к Кагэки и даже пытались убить удачливого соперника, однако все их интриги только укрепляли позиции школы Кагэки в литературном мире.

Основой основ поэзии Кагэки считал красоту формы, лирическую гармонию. В одном из трактатов он так формулирует свое кредо: «Пятистишие не измышляется искусственно, но выплескивается из сердца, как песня. Можно написать стихотворение, в котором вообще не будет смысла, но оно останется стихотворением. Между тем голая идея, не обличенная в совершенную поэтическую форму, никогда стихотворением не станет… Не стоит искать каких-то особых способов воздействия на читателя. Достаточно описывать подлинные свои чувства. Суть поэзии – в передаче чувства. Если вы потеряете ощущение неповторимого момента, то непременно утратите живость стиха. Большое заблуждение полагать, что изысканности стиля можно добиться, перенесясь духом в заоблачные дали и украсив пятистишие словесными узорами».

Мировосприятие бундзин эпохи Эдо диктовалось культом простоты и естественности. Впрочем, сами поэты вкладывали в одни и те же понятия различный смысл. Для родовитого аристократа Мунэтакэ, как и для баловня судьбы, кумира столичной молодежи Кагэки, досуг в горной хижине мог быть лишь временным отдохновением, если не умозрительной игрой. В то же время для Рёкана – как некогда для Сайгё или Басё – вся мудрость Дзэн воплощалась в фигуре нищего поэта-странника, бредущего по свету в поисках Пути.

Поэты хайку впервые соединили в неразрывное целое понятие естественности и красоты, возведя в ранг «поэтических» такие объекты, которые выглядели кощунственно в глазах придворных блюстителей традиций. И неудивительно, что лирика Рёкана, Акэми, Котомити тоже пестрит образами, почерпнутыми из гущи жизни. Творчеству этих поэтов, воспитывавшихся, как и все их современники, в суровом духе конфуцианского благочестия, присуще трогательное внимание к простым человеческим слабостям и привязанностям. Рёкан вдохновенно описывает свою дружбу с деревенскими ребятишками, которые приглашают его играть в мячик и собирать цветы на лугу. Котомити с умилением любуется и заплаканным младенцем-внуком, и несмышлеными цыплятами, и полевым мышонком. Как тут не вспомнить Кобаяси Исса и многих других мастеров хайку, воспевших в проникновенных строках пичуг, слепней, пауков, блох и прочих тварей земных, которые, как и мы, несут в себе крупицу «сущности Будды». Первозданная простота, завещанная дзэнскими патриархами, придает особый колорит стихам, оживляет городские и сельские жанровые зарисовки.

Тема ухода от мира, добровольного самоограничения и бедности – реальной или воображаемой – проходит через лирику всех представленных в нашем сборнике поэтов. Многие из них пронесли через всю жизнь идеал «поэтической аскезы». Наиболее ярким воплощением этого идеала может служить известная по апокрифам жизнь преподобного Рёкана, проведенная в скитаниях и отшельнической медитации. Рёкан, знаток китайской классики и поклонник антологии «Манъёсю», заслуживший в литературном мире прозвище Великий глупец, представляет идеальный тип дзэнского «просвещенного юродивого», существующего в гармонии с природой и самим собой, не признающего правил и условностей городской цивилизации.

Котомити, живший с семейством в нищете, окруженный немногочисленными преданными учениками, также искал утешения в творчестве китайских классиков, Сайгё и Басё, презревших низменные заботы повседневности. Он во всем стремился следовать велению сердца, отвергая шаблоны в жизни и в поэзии, презрительно отзываясь о современниках: «Существуют такие стихи, которые я называю марионеточными. В них нет души, они относятся к прошлому по форме и по содержанию, да хоть бы ты и написал десять тысяч таких стихов, – это все равно что черпать воду решетом. Полагаю, что поэт тем ближе к старым мастерам, чем менее он старается на них походить. И наоборот, чем больше он старается сознательно подражать древним, тем больше от них отходит».

Идеалы честной бедности и ничем не скованной творческой свободы оказались близки и наследнику богатого купеческого рода Татибана Акэми, который отказался от всех прав собственности и удалился с семьей в жалкую хижину, чтобы предаться там чтению древних памятников и сложению пятистиший. Расцвет опрощенной бытовой танка знаменуется появлением цикла Акэми «Песенки юлы, или Мои маленькие радости». В пятистишиях, перечисляющих немудреные радости человеческие в бренном мире, использована небезызвестная формула зачина «Как хорошо…», восходящая к «Запискам у изголовья» Сэй Сёнагон (X–XI вв.) и древнекитайским афоризмам «Цзацзуань»:

 
Как хорошо,
когда посетитель докучный,
только присев,
сразу вспомнит о важном деле
и начнет впопыхах прощаться…
 

Подобные стихи, где от канонической вака остается только ритмическая схема, наглядно показывают, как далеко ушли в своей эмансипации от безукоризненно изысканных поэтов прошлого мастера времен заката сёгуната. Однако ни Акэми, ни Котомити в общем не вписываются в сферу смеховой культуры сэнрю и кёка, где пародирование классики зачастую граничит с вульгарностью, литературным ёрничеством и шутовством. Их юмор – всего лишь мягкая усмешка интеллигента, принимающего жизнь такой, как она есть.

С наибольшей отчетливостью философские установки бундзин выявляются в медитативной лирике, содержащей размышления о добре и зле, о долге и призвании, о бедности и богатстве. Формы воплощения поэтических раздумий, не связанные уставными регламентациями, колеблются от напряженного внутреннего монолога до остроумных максим и витиеватых дзэнских парадоксов. Неизбежно в подобных миниатюрах умозрительная абстракция и закодированная аллюзия преобладают над привычной «вещностью» образа – как хотя бы в этом пятистишии, содержащем реминисценцию известной танка Сайгё:

 
Сердца порывы
тщетно стремятся к небу
вместе с клубами
благовонных курений —
словно дымок над Фудзи…
 

(Кагава Кагэки)

Исповедующие философию «бесприютного странника в юдоли мирской» бундзин, как правило, мало заботились не только о богатстве, но и о мирской славе, хотя, например, Камо Мабути, Таясу Мунэтакэ и Кагава Кагэки получили то и другое при жизни, Басё и многие его ученики – Роан, Рёкан и Акэми – влачили свои дни в бедности, а Котомити, кроме того, еще и был предан забвению после смерти. Его «реабилитировали» только в конце прошлого столетия благодаря стараниям выдающегося реформатора стиха Масаока Сики. Тем не менее истинный удел поэтов определила история, сохранившая их творения для благодарных потомков.

* * *

Суггестивная японская поэзия, рассчитанная на многозначность полутонов, играющая лунными бликами реминисценций и аллюзий, кодирующая гаммы переживаний в символике иероглифа и мельчайших лексических нюансах, в сущности, не может и не должна быть понята до конца. «Явленный путь не есть истинный путь», – учили древние. Каждый находит в стихотворении что-то свое, сугубо личное, либо не находит ничего. Если же образ трактуется всеми одинаково, значит он не удался, не стал нитью, связующей сердца поэта и читателя.

Западный художник (до наступления эры модернизма, а тем более – постмодернизма) всегда стремился создать законченное произведение искусства, которым можно наслаждаться как идеалом прекрасного. Между тем японские поэты и живописцы, каллиграфы и мастера чайной церемонии ставили перед собой совсем иные цели, нежели создание идеала. В их творчестве, дающем лишь намек на истинную красоту и мудрость бытия, содержится некий шифр мироздания. Ключом к шифру владеют посвященные, и чем выше степень посвящения, тем глубже проникновение в «печальное очарование вещей» (моно-но аварэ), в «сокровенную суть явлений» (югэн). Искушенный ценитель улавливает глубинное содержание образа в сложном переплетении вариаций подтекста, в напластовании оттенков смысла. Встречное движение мысли и чувства дают единственное, неповторимое впечатление момента, своего рода эстетическое прозрение. Из творческого взаимодействия сил, созидающей и воспринимающей, рождается «сверхчувствование» (ёдзё), которое и приоткрывает перед человеком тайну бытия.

ЭДОСКИЕ КАНСИ

Не менее важное, освященное традицией направление в поэзии эпохи Эдо представлено творчеством мастеров канси позднего Средневековья. Среди них можно найти ученых-конфуцианцев и буддийских монахов, людей состоятельных и бедняков, гедонистов и аскетов, государственных мужей и горных отшельников. Имена Исикавы Дзёдзана, Гиона Нанкая, Кан Садзана, Рая Санъё, Янагавы Сэйгана, также принадлежавших к кругу мастеров культуры бундзин, в свое время пользовались не меньшей известностью, чем такие, как Кёрику, Бусон или Тан Тайги. Всех их объединяет любовь к китайской литературе, преклонение перед китайской классикой и сознание ее неизбывной важности для создания поэзии масштабных форм, мощных образов. Эдоские канси продолжили традиции как пейзажной, так и гражданской лирики, которая всегда дополняла в Японии лирику малых форм. Серьезность этой мощной древней традиции оттеняет жанрово-стилистическую пестроту поэзии XVII–XIX вв., в которой бурлили и клокотали земные страсти.

Особую роль в литературе эпохи Эдо играли канси, сложенные буддийскими иерархами, рядовыми монахами, дзэнскими наставниками. Канси, не скованные каноническими ограничениями малых жанров – танка и хайку, – давали бесконечный простор творческому воображению. Наряду с красочными картинами природы среди таких стихов можно встретить и теологическую проповедь, и философские раздумья, и горькую исповедь старого отшельника, ведущего поэтический дневник своей одинокой трудной жизни в горной хижине. Медитативная лирика дзэнских мастеров является такой же неотъемлемой составляющей культуры эпохи Эдо, как и классические хайку или танка, как полные бурного витализма сэнрю и кёка или легкомысленные песни веселых кварталов.

ЮМОРИСТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Жизнелюбивая эстетика укиё породила новые виды литературы и искусства, которые условно можно объединить понятием карнавально-смеховой культуры. Юмор и сатира стали неотъемлемой частью городской культуры. Небывалого расцвета достигла сатирическая проза. Пышным цветом расцвела рисованная карикатура.

В поэзии бурно развивались юмористические жанры сэнрю и кёка, дополненные отчасти комической разновидностью хайкай-но рэнга. Иногда жанр также именуется рэнку (связанные стансы) или касэн (поэтические бдения). Пика популярности хайкай-но рэнга достигли в XVI – начале XVIII в. после публикации в 1532 г. антологии «Ину Цукуба-сю» («Собачье собрание стихов с горы Цукуба»), составленной Ямадзаки Соканом. Шуточные рэнга надолго пережили серьезную разновидность этого жанра и сохраняли популярность вплоть до начала XVIII в. Почти все ведущие поэты рэнга и хайку отдали дань этой литературной забаве, которая составила важную часть литературного наследия японского Средневековья в его пародийно-сатирической ипостаси, развивавшейся параллельно с основными направлениями прозы и поэзии.

Оптимальным объемом для таких коллективных виршей считалось тридцать шесть строф. Немало хайкай-но рэнга было написано с участием самого Басё и лучших поэтов из его окружения, но громкие имена авторов нисколько не способствуют успеху их коллективного детища, которое – в основном, конечно, из-за незнания правил игры – выглядит странной мешаниной произвольно выбранных и малопривлекательных образов. Комментарии исследователей проясняют правила, но само сочинение явно не может в наши дни рассчитывать на успех. Это печальное заключение приложимо ко всем хайкай-но рэнга, которые фактически перешли в разряд отмерших жанров.

Однако другой пародийно-сатирический жанр, сэнрю (юмористические хайку), с некоторыми модификациями дожил до наших дней и до сих пор имеет немало поклонников в современной Японии. Сэнрю, пользовавшиеся невероятной популярностью в эпоху Эдо, строились либо на обыгрывании специфических бытовых реалий, либо на сатирической интерпретации отдельных эпизодов и сцен из классической прозы или драматургии, либо – особенно в поздний период – на смаковании обсценных деталей. Множество даровитых поэтов подвизались на поприще сэнрю, сочиняя сотни и тысячи забавных миниатюр.

Сэнрю берут начало от практики потешного стихоплетства дзаппай, в котором предусматривались две части: «зачин»-маэку из двух строк в размере 7–7 слогов и пристегнутый к нему неожиданный забавный финал-цукэку в размере 5–7–5. Постепенно надобность в зачине отпала, и читатели стали довольствоваться комическим эффектом трехстиший. Новый жанр, оформившийся ко второй половине XVIII в., был назван в честь популярного автора Караи Сэнрю и вскоре увлек широчайшие слои любителей фривольного юмора. По обилию остроумных и неожиданных образов, зачастую густо замешанных на непристойностях, большинство сэнрю можно уподобить разве что русской частушке.

Кёка, «шальные танка», представляли собой более сложный образчик интеллектуального литературного юмора, в котором упор делался на традиционные тропы наподобие слова-стержня с двойным значением (какэкотоба) или ассоциативной смысловой связи (энго). Комический эффект достигался главным образом за счет разительного несоответствия приземленных, а зачастую и обсценных образов строгой канонической форме в тридцать один слог и утонченной мелодике танка. Осмеянию подлежало все что угодно – от пейзажных шедевров Сайгё до репутации врача-шарлатана. Пародии составляли в общем объеме кёка весьма высокий процент.

Еще в начале эпохи Токугава отец-основатель жанра хайку Мацунага Тэйтоку выпустил сборник кёка, которые прижились и вскоре превратились в не менее популярный вид стихоплетства, чем сэнрю. В начале XVIII в. Нагата Тэйрю и некоторые другие профессионалы уже промышляли исключительно публикацией шуточных сборников кёка, а спустя несколько десятилетий имена сочинителей кёка Карагоромо Киссю и Ота Нампо уже гремели по всей Японии. Авторы кёка активно сотрудничали с художниками укиё-э в жанре комической гравюры с подписью суримоно. В конце XVIII в. на особо ретивых стихотворцев и художников, тяготевших к порнографии, обрушились суровые репрессии со стороны правительства, но задушить вольнодумные вирши токугавским властям так и не удалось.

И среди сэнрю, и среди кёка можно найти массу любопытных и смешных «куплетов», «эпиграмм», «пародийных максим», комических парадоксов и просто ритмизованных шуток. Однако понять такого рода юмор могли только читатели, причастные к данному конкретному окружению и конкретному культурному контексту. Кёка, построенные на пародировании или обыгрывании мелких эпизодов классических произведений японской и китайской литературы, как и на шаржировании известных политических персонажей своего времени, особенно трудны для расшифровки. В известном смысле здесь допустимо сравнение с традицией российского анекдота в советское и постсоветское время. В большинстве случаев юмор со всеми его обертонами остается за гранью понимания иностранца, не знакомого с реалиями быта, политическими традициями и культовыми героями советской литературы. В наши дни сэнрю и кёка эпохи Эдо практически недоступны японскому читателю и «законсервированы» в сериях литературных памятников. Хотя достойной замены им в Новое время найдено не было, традиция сочинения юмористических миниатюр осталась, перекочевав на страницы комиксов и в кружки сэнрю при районных домах культуры. Однако вместе с пародийно-сатирическими жанрами из поэзии и прозы почти полностью исчезло питавшее их тонкое чувство интеллектуального юмора, которое так оживляло и разнообразило культуру Эдо.

ПЕСНИ «ВЕСЕЛЫХ КВАРТАЛОВ»

Важным дополнением к высокой классике эпохи Эдо служит фольклор «веселых кварталов», и в первую очередь лирические песни-коута, сложенные жрицами продажной любви. Перелистав страницы новелл Ихара Сайкаку или «бытовых» драм Тикамацу Мондзаэмона, мы обнаружим любопытный факт: героини большинства этих признанных шедевров мировой литературы – гетерэ-юдзё, обитательницы «кварталов любви» Эдо, Киото или Осаки.

Институт гетер в Китае, Корее и Японии существовал с незапамятных времен. В Средние века каждый большой город мог похвалиться фешенебельными домами терпимости с «товаром» на любой вкус. В начале XVII в. правительство сёгуната, заботясь о нравственности подданных, повелело вынести «веселые кварталы» за границы городов. Так возникли мегаполисы «свободной любви» со своей обособленной жизнью – Ёсивара на окраине Эдо (в 1617 г.), Симабара близ Киото (в 1640 г.), Маруяма в Нагасаки и сходные кварталы в других городах.

Фольклор «веселых кварталов», плоть от плоти культуры укиё, вобрал в себя все достижения многовекового народного песенного и поэтического искусства. «Веселые кварталы» были не только обителью плотских удовольствий, но и прибежищем городской богемы, неофициальными центрами культуры своего времени. Профессиональные литераторы, часто посещавшие кварталы любви, записывали и обрабатывали сочинения неизвестных поэтесс. Художники, мастера гравюры укиё-э охотно делали иллюстрации к сборникам. Песни коута появлялись в новеллах и драмах, на листах гравюр, выходили уже в XVI в. отдельными изданиями. Они начали завоевывать популярность с публикации в 1600 г. книги «Рютацу коута» («Песенки Рютацу»), составленной, как это ни удивительно, монахом секты Нитирэн. В дальнейшем все произведения вольного городского фольклора стали именоваться в честь сборника Рютацу «песенками» – коута. Со временем к ним добавились сюжетные баллады, которые сливались с драматическими сказами дзёрури, составившими фольклорную основу многих пьес Тикамацу и его современников. В период Токугава было опубликовано много сборников коута: «Собрание песенок нашего мира» (1688–1703), «Сосновые иглы» (1703), «Песни птиц и сверчков, записанные в горной хижине» (1771), «Старинные „песенки-оленята“ из Ёсивары» (1819). Составители, боявшиеся обнаружить свою причастность к низменному жанру, лирике «цветов», сохраняли инкогнито.