Текст книги "Колодезь Иакова"

IV

Вернувшись домой, Агарь большую часть ночи провела за починкой старого дорожного костюма, который она долго носила и думала уже бросить.

В полдень, придя на условленное место, площадь перед вокзалом, она встретилась с Кохбасом. Лицо ее закрывала густая вуаль.

Исаак Кохбас о чем-то спорил с окружавшими его, сильно жестикулировавшими женщинами и мужчинами.

Завидев Агарь, он поспешно пошел ей навстречу.

– Благодарю вас. До последней минуты я боялся, что вам что-нибудь помешает, что вы не придете, – сказал он.

– Я ведь обещала.

– Простите, вам придется четверть часа подождать. Нужно выполнить несколько формальностей, касающихся паспортов. Вечно одно и то же: вместо того чтобы устранить такого рода трудности, их, наоборот, создают. Каиффа, видите ли, пока нейтральная зона. Мы здесь еще не совсем дома.

Он говорил со странным оживлением; улыбка освещала его худое лицо. Казалось, он был счастлив.

Агарь уселась на скамейку у самого входа в дом, где находился контрольный пункт.

Оттуда ей очень удобно было наблюдать за вновь прибывшими колонистами.

Сойдя накануне с парохода, они готовились после тщательной проверки бумаг к посадке в автобус, который развезет их по колониям. Колонистов было одиннадцать: восемь мужчин и три женщины. Мужчин нельзя было принять ни за рабочих, ни за крестьян. Их одежда говорила о претенциозности бедняков, которая пользуется таким успехом у посетителей некоторых монпарнасских кафе. Только на одном из них был черный классический кафтан и круглая шапка, кроме того он носил длинные пейсы. Остальные, очевидно, держались от него в стороне, женщины с коротко остриженными волосами и красивыми, правильными, отмеченными страданием и насмешкой лицами напоминали анархисток.

Одетые в жалкие лохмотья, они с недоброжелательством поглядывали на Агарь.

Наконец, покончив с формальностями, колонисты расселись на двух противоположных скамейках автобуса: шесть по одну сторону, пять – по другую. Свой убогий багаж они сунули себе под ноги.

Исаак Кохбас отдал по-английски несколько приказаний шоферу, и тяжелая машина тронулась.

Со вздохом облегчения Кохбас вернулся к Агари.

– Вы слишком много трудитесь, – заметила последняя.

– О! – возразил он. – Мне хотелось бы большего!

Гудок приближавшегося маленького автомобиля прервал его.

– Вот и машина нас предупреждает, что время не ждет, – улыбнулся он. – Она вас и привезет обратно часа через четыре. Садитесь, пожалуйста.

Вид открывался великолепный.

Вершины Кармеля, поросшие травой, к югу совсем закрывали небесную лазурь. К западу, насколько хватало глаз, тянулись поля, зеленеющие луга, точно поясом окруженные синим морем и цепью Сирийских гор.

– Saint Jean d'Acre, – указал Исаак на исчезавший вдали с быстротой миража белый город.

Автомобиль то и дело перегонял караваны верблюдов и наполненные строительными материалами грузовики. Недалеко от дороги, среди густой травы, величаво прогуливались аисты.

Агарь подняла вуаль. Свежий, наполненный солнцем воздух поверг ее в сладостное оцепенение. Радостный вздох вырвался из ее груди. Исаак Кохбас ликовал.

Палестина! Понятие это ошеломило ее: точно впервые за все время пребывания в Каиффе она осознала его.

Лопнула шина. Пришлось выйти из автомобиля.

Агарь сняла перчатку, взяла горсть земли и задумчиво рассыпала ее.

Исаак Кохбас, точно в экстазе, следил за ней.

– О чем вы думаете? – пробормотал он.

Но ей не нужно было отвечать, чтобы он понял, о чем она думает.

Сменив шину, они поехали дальше. Теперь автомобиль поднимался по склону маленькой цепи гор, закрывающих с востока Акрскую долину. Все более сильными становились толчки. Агарь и Исаак Кохбас чуть не падали друг на друга и всякий раз со смущенной усмешкой садились на свои места. Оба молчали.

Наконец Агарь спросила:

– Давно вы в Палестине?

– Пятнадцать лет. Я могу вам рассказать о моей жизни, не испытывая никакого стыда, ибо вся она уже в течение двадцати лет неразрывно связана с творением, которому я себя посвятил. Вы родились в Константинополе?

– Да.

– Моя родина Париж.

– Париж! – задумчиво пробормотала Агарь, и ее глаза загорелись.

– Да, Париж. Отец отдал меня в лицей. Но он разорился и умер, прежде чем я его закончил. А жить было нужно.

Мне не стыдно рассказать вам о том, что я тогда сделал, ибо, унижая себя, я восхваляю того, кто спас меня; к тому же радость наполняет меня при мысли, что вы узнаете, что и я в детстве был несчастным, очень несчастным. Был у меня в лицее соученик очень богатый, но страшно неспособный. Он предложил мне тысячу франков, чтобы на выпускных экзаменах я сдал за него риторику. Ему выдали свидетельство, а я таким образом получил возможность заплатить за право учения и самому сдать экзамены.

Ободренные успехом, мы в следующем полугодии решили сделать то же самое с философией. На этот раз меня поймали. И тогда спас меня от тюрьмы и нужды человек, которого я должен вечно благословлять.

– Да, я знаю, – сказала Агарь. – Барон.

– Вам говорили о нем?

– Да, в связи с вами.

Взором, полным неизбывной благодарности, он посмотрел на нее. Мысль, что она думала о нем, что упомянула его имя в своих речах, казалось, была непостижима для Кохбаса. И до той минуты, когда маленький автомобиль остановился на вершине крутого холма, Исаак не сказал ни слова.

– Смотрите, – произнес он наконец.

У ног их расстилалась восхитительная долина, богатая, плодородная и так же возделанная, как лучшие европейские поля. До самого горизонта с цепью синеющих гор волновалась зеленая нива, там и сям разделенная на большие прямоугольники – от темно-коричневых до светло-желтых.

Это были недавно засеянные поля. Кое-где к небу поднимался серый дым от домов новых колоний. Смутно различались строения и симметричные улицы.

Крохотный поезд пересек огромную долину, остановился у станции с красной крышей и потом продолжил свой путь.

Долго-долго свисток его доносился до Агари и Исаака Кохбаса.

Они вышли из автомобиля и уселись на краю обрыва.

– Побудем здесь немного, – предложила она.

Внизу дивная палестинская весна раскинула сказочные, сотканные из цветов ковры. Волшебным узором переплетались васильки, анемоны, цикламены и разноцветные маргаритки.

– Как называется эта долина? – спросила Агарь.

– Долина Жизреель.

Ее брови нахмурились. Это название вызвало в памяти те далекие времена, когда она, еще маленькая девочка, так любила чудесные предания Торы. Но вполне понятно, что последующие события стерли воспоминание об Эсфири и Далиле.

Кохбас, с волнением следивший за пробегавшими по ее лицу тенями, пришел ей на помощь.

– Lis reell, – пробормотал он, – вспомните. Jesabe, выброшенная из окна своего дворца. Jehu, копытами своих коней топчущий труп старой царицы.

– Кажется, я начинаю вспоминать, – сказала она. – Назовите мне еще несколько мест. Что за город там налево?

И она указала на приткнувшиеся на уступе горы серые дома, вокруг которых, словно стражи, стояли кипарисы.

– Это Назарет, – сказал Кохбас. – Назарет, где родился один из тех людей, которые наиболее содействовали вечной славе Израиля. Вы удивлены, что я так говорю об Иисусе, в то время как наши братья-ортодоксы видят в нем злейшего из наших врагов, источник всех несчастий, две тысячи лет терзающих наш народ. Это старый взгляд. Мы освободились от влияния клерикалов, чуть было не повергших Израиль в безмолвие могилы. Как жаль, что я не могу вам прочесть ту страницу, где наш великий писатель излагает свое отношение к светлому галилейскому Пророку. «В нем сконцентрировалось все хорошее, все таинственное и прекрасное Израиля»…

Он все более возбуждался, но неожиданно замолк.

Агарь отвернулась от города с чернеющими кипарисами и глядела на одинокую, напоминающую огромную серую пирамиду гору.

– Гора Табор, – пояснил он. – Дальше за ней Ендор. Вспомните, Ендор, Сивиллу, к которой пришел Саул накануне той битвы, когда он должен был пасть. А маленькая деревня к югу – Солон, родина бедной девочки, пожертвовавшей собой, чтобы согреть старость священного царя.

– Абизаг, – прошептала Агарь, – да, я вспоминаю.

– А! – почти в экстазе воскликнул Исаак. – Я знал, что наша земля, наша старая земля позовет вас! Я знал, что вы узнаете ее и что она вернет вас нам.

Преждевременно возвестив о победе, можно все разрушить.

Агарь, съежившись, посмотрела на часы.

– В ожидании этого, – сухо произнесла она, – не забыть бы нам, что скоро три часа и что я должна быть в Каиффе.

Она опоздала к Дивизио. Нужно было сначала пойти к себе переодеться и положить грим.

– Штраф! – хором закричали при ее появлении Стефаниди, Трумбетта и другие. – Откуда, красавица?

– С прогулки по окрестностям. Я прошу вас не терзать меня вашим ревом. У меня мигрень.

– В самом деле? – жалобно произнес Трумбетта. – Нельзя сказать, чтобы деревенский воздух сделал ее любезной!

Последняя неделя прошла без всяких происшествий.

В субботу Дивизио, отозвав Агарь в сторону, сообщил ей, что пишет письмо Сампиетри.

– Передайте ему привет, – попросила она.

– Да только из-за вас я и пишу ему. Нужно, чтобы кто-нибудь заменил вас, если, конечно, вы не хотите больше оставаться. Вас здесь так полюбили! Я так доволен вами!

– Благодарю вас, Дивизио, но я должна уехать.

– Если это из-за того, – сказал он, почесывая голову, – что вы в Египте нашли более доходное место, то мы могли бы как-нибудь сговориться. Я с удовольствием прибавил бы вам еще пол-лиры в день.

– Вы очень любезны, – возразила она. – Но что решено, то решено. Я уезжаю.

Второго апреля, в вечер последнего выступления Агари, завсегдатаи кафе Дивизио опорожнили в ее честь сорок бутылок шампанского – количество в Каиффе еще невиданное.

– Все ее поклонники сегодня здесь, – взволнованно сказал маленький Стефаниди.

– Нет, не все, – поправил его всегда ироничный Трумбетта. – Не хватает одного: маленькой гадкой обезьянки в черных очках.

– Господин Кохбас, – вставил директор эмиграционного общества, – будет здесь шестого, чтобы принять прибывающих следующим пароходом колонистов.

– Плачь, прекрасная Жессика, – сказал Петр Стефаниди. – Ты больше не увидишь своего возлюбленного. Кстати, ты едешь пароходом или поездом? Мы все собираемся провожать тебя.

– Ради Бога, увольте, – ужаснулась она. – Меня всегда пугали шумные проводы.

Шестого апреля, ровно через четыре дня после отъезда Агари, посетители кафе Дивизио около одиннадцати часов заметили вошедшего Кохбаса.

Он заказал пива, посидел около часа и затем ушел, сгорбившись еще более, чем обычно.

Громкий смех провожал его.

– Бедняга, – заметил Трумбетта. – Он думал, что танцовщица все еще здесь. Она даже открыткой не предупредила его о своем отъезде. Все же она была славной, эта малютка Жессика.

В полдень следующего дня Кохбас только приступил к перекличке прибывших, как вдруг пальцы его задрожали и он чуть не выронил бумагу…

Он увидел Агарь, как и в первый раз, она стояла у самой двери павильона. На ней было дорожное пальто и в руках маленький чемодан.

– Вы? Вы здесь, – пробормотал Кохбас. – А я думал, что вы уехали.

Она отрицательно покачала головой:

– Я остаюсь, Кохбас!

И так как он, застыв точно в столбняке, все еще безмолвно глядел на нее, она прибавила:

– У вас, наверно, найдется место для меня в «Колодезе Иакова» или же в какой-нибудь другой колонии?

V

Около часа автобус, развозивший по колониям эмигрантов, тронулся в путь. Но не успели проехать и ста метров, как машина испортилась и пришлось остановиться. Поломка оказалась очень сложной. Шофер должен был прибегнуть к помощи механика. Только после двух поехали дальше.

Прибывших было восемь. Все они, большей частью бессарабские евреи, сидели с таким испуганным видом, точно только что спаслись от погрома.

Ошеломленный внезапным появлением Агари, Исаак Кохбас опомнился только после поломки машины и предложил молодой женщине место в своем, немедленно вызванном автомобиле.

В нескольких словах она отказала.

Впредь она намерена делить общую участь, и ничто не будет для нее более неприятно, более противно ее решению, чем желание сделать для нее исключение и выделить из всех.

Это было сказано таким сухим тоном, что тотчас же потухла затеплившаяся было в наивном сердце Кохбаса надежда, что эта женщина испытывает к нему хоть маленькую симпатию.

Естественно, что уважение его к ней только выросло и что он не долго думал о том, к какой колонии ее приписать. Если бы хоть одно место было свободно в «Колодезе Иакова» – но Господь знал, что, к несчастью, это не так, – место это получила бы Агарь.

Вернувшись в автобус, Кохбас поместился у самого входа, а Агарь, уйдя в противоположный конец, села рядом с рыжей девочкой, жалкая одежда которой лишь подчеркивала ее красоту. Ей было лет шестнадцать. Нужда, очевидно, замедлила ее развитие. Агарь заговорила с ней по-румынски. Родители девочки погибли в стычке между румынским войском и Красной Армией. Ее, оставшуюся сиротой, внесли в списки эмигрирующих в Палестину евреев. Она знала только одно: с тех пор она ни разу не голодала. Обещали ей, между прочим, что, когда они прибудут на место, ей дадут новое платье.

– Правда это, барыня? – спросила она у Агари.

– Не называй меня барыней. Называй меня Агарью. Это мое имя. А тебя как зовут?

– Гитель Вормс. А дадут мне новое платье?

«Все те же заботы у маленьких шестнадцатилетних нищенок», – подумала Агарь, а вслух сказала: – Да, тебе дадут новое платье.

Внезапно она заметила устремленные на нее очки Кохбаса.

Она почувствовала исходившую от него мольбу и, сжалившись, прибавила:

– И ты будешь счастлива, вот увидишь.

Девочка облегченно вздохнула и принялась смотреть на пробегавшие мимо поля.

Автобус проезжал то место, где десять дней назад останавливались Агарь с Кохбасом. Она узнала откос, на краю которого они сидели. Но она приняла еще более равнодушный вид. Не стоило слишком уж потакать желаниям ее спутника и так скоро доставить ему новое удовольствие.

Переезд через долину Жизреель занял добрый час, в течение которого им повстречалось множество грузовиков с едущими в поле или возвращавшимися домой работниками.

Последние с ласковым любопытством глядели на прибывших. Чувствовалось, что здесь еще на всех хватит работы, что на приезжающих смотрят как на помощников, а не как на конкурентов.

В Афуле, деревне, расположенной посередине долины, в том самом месте, где Дамасская железная дорога скрещивается с Иерусалимской, Кохбас остановил автобус. Он должен был со всеми поделиться охватившей его необузданной радостью. Эмигрантам он предложил угощение в маленьком шалашике с развевающимся на верхушке причудливым флажком – знаменем Нового Сиона.

В течение одной секунды эти жаждущие, эти алчущие истребили все предложенное им их благодетелем. Теперь, когда замолк мотор, величественная тишина опустилась на огромную долину, тишина, нарушаемая лишь глухой, монотонной жалобой волнующего зеленеющие нивы ветра.

Какой-то религиозный экстаз охватил Агарь. Это зрелище вселило в нее все более крепнувшую уверенность, что слово «счастье» и для еврея могло оказаться не пустым звуком. Как радостно было ощущать на еще полной шипов земле прикосновение ветра, ласкавшего когда-то волосы Рахили, Лии и Юдифи!

Агарь слишком верила в судьбу, чтобы хоть на миг пожалеть о прошлом.

Она лишь подумала, что совсем иной была бы ее жизнь, если бы шесть лет назад Всевечный, пути которого неисповедимы, вместо госпожи Лазареско послал ей Исаака Кохбаса. Необыкновенная, происшедшая в ее существовании перемена не удивляла ее. Ей только казалось странным, что так поздно призвали ее на дорогу, долженствовавшую завершить ее жизнь.

Кохбас дал сигнал к отбытию. Все снова разместились в автобусе. В это время маленький бедуинский караван пересекал дорогу. Сильные, могучие мужчины с коротко остриженными черными бородами и сверкающими глазами, одетые в величественные лохмотья, с открытой ненавистью смотрели на сборище жалких иудеев, которые, толкаясь и падая, влезали в автобус.

Кривя татуированные рты, издевались женщины. Одна даже с яростью плюнула.

Такого оскорбления, может быть, не снесли бы молча давно жившие в Палестине сионисты. Но Кохбас ничего не заметил, а в остальных еще не заговорило чувство собственного достоинства, чтобы поднять протест. В одной только Агари вспыхнуло болезненное возмущение. Значит, и здесь…

Она не могла забыть, что даже во время самых безумных оргий, среди поклонников, думавших только об удовольствии, стоило ей, подталкиваемой бравадой, только упомянуть о своем происхождении, как пеплом покрывалось веселье.

Были присутствующие христианами или мусульманами, русскими, англичанами, турками, французами или итальянцами – почти всегда воцарялось молчание, тем более тягостное, тем более оскорбительное, что исходило оно от людей, за минуту до этого радостных и беззаботных.

Но эта всемирная несправедливость не есть ли, о Народ Избранный, выкуп за славу, данную тебе Божеством?

Автобус почти достиг восточной границы Галилейской долины. Звезды зажигались на бледно-синем, точно бархатном небе. И луна, сверкавшая когда-то между перекладинами лестницы Иакова, поднялась над горами Гильбоа. Путники дремали. Маленькая Гитель заснула, опустив голову на плечо Агари.

Молодая женщина вдруг открыла свой несессер.

И Кохбас, не спускавший с нее глаз, увидел, как она вынула из него крохотные, заблестевшие в темноте металлические предметы и один за другим выбросила на дорогу. Та же участь постигла жирные карандаши, краску и помаду.

Пейзаж совершенно изменился. Автобус продвигался по зажатому между гигантскими скалами ущелью, зачастую переезжая мосты, переброшенные через потоки, откуда доносился нежный шепот воды.

Реже появлялись указывающие на деревню или просто дом огни. Иногда с полчаса кругом была сплошная темень.

Гитель проснулась и, испуганная дикостью и неприступностью скал, тихим голосом задала Агари несколько вопросов. Но ответы последней были туманными, неопределенными.

Что будут они делать в «Колодезе Иакова»? Работать. Без сомнения. Но как? Агарь не в силах была объяснить это девочке. Она сама ничего не знала. Ей ни о чем не хотелось думать. Покой, которым она наслаждалась, состоял из полного отсутствия инициативы, безразличия ко всему, что было вне ее. Предки их в пустыне тоже не интересовались тем, что будут делать, достигнув Земли Обетованной.

Главное было достичь ее, и они отдались на волю проведшего их столба дыма.

– Посмотрите, – вдруг сказала Гитель, толкнув локтем свою соседку.

Посередине дороги, на расстоянии пятидесяти метров качалась какая-то светлая точка.

Автобус загудел и, замедлив ход, остановился рядом с двумя тенями. Это было двое людей, один из которых держал фонарь.

– Исаак Кохбас, – позвал человек с фонарем.

– Здесь, – ответил тот и сошел на дорогу.

– Сколько? – спросила тень с фонарем.

– Четверо. Трое мужчин и одна женщина.

– Мало. Мы рассчитывали по меньшей мере на восемь. И этого недостаточно.

– Знаю, но если вам отдать всех, никого не останется для «Колодезя Иакова». Там тоже не хватает рук.

Человек с фонарем пожал плечами:

– Что делать, Кохбас? Попытаемся устроиться. Если бы только среди привезенных вами людей был хоть один профессиональный земледелец.

– Такого нет. Но вы же знаете, что нет недостатка в доброй воле у прибывающих. Эти будут работать, как и другие.

– Знаю, знаю. Постарайтесь, по крайней мере, чтобы со следующим пароходом к нам приехало больше народу.

– Постараюсь. Вот бумаги этих.

Человек поднял фонарь. В его желтом свете Агарь и Гитель различили перелистываемые книжки и паспорта.

– Абраам Смольский, – вызвал Кохбас.

Названный не ответил. Забившись в угол автобуса, он громко храпел. Кохбасу пришлось влезть в машину и потрясти его за руку.

– Проснитесь, вы приехали.

– Куда?

– В Зебаду, колонию, к которой вы приписаны.

Человек не стал спорить и, взяв свой узел, стал вылезать, то и дело цепляясь за остальных путников. Агарь почувствовала, как маленькая Гитель сжала ее руку.

Неужели их сейчас разлучат?

– Этьен Аронсон.

Абраам Смольский умудрился наступить всем на ноги. Разбуженный Этьен Аронсон тотчас же отозвался.

– У него только одна рука, – заметил человек с фонарем.

– Вторую он потерял в битве с казаками, – пояснил Кохбас.

– Это ничуть не мешает моему ремеслу, – на отчаянном жаргоне произнес калека. – Я бухгалтер.

Человек с фонарем снова пожал плечами:

– Бухгалтеров, мой бедный брат, мы можем и другим одолжить. Однако не бойся. Пойдем. И для тебя найдется работа.

– Луиза Роис.

Это была старая-старая женщина. Пришлось помочь ей выйти.

– Али Гольд.

С колонией Зебада было покончено.

Пять оставшихся предназначались «Колодезю Иакова».

Теперь Агарь пожала руку Гитель: их не разлучат.

– Прощай, Исаак Кохбас, – сказал человек с фонарем.

– Прощайте. Не забудьте к пятнадцатому апреля приготовить трехмесячный отчет. Двадцатого я должен передать его в Иерусалим.

– Не беспокойтесь. А вот нам уже восемь месяцев, как обещали веялку. Получим ли мы ее хотя бы к следующей жатве?

– Я сделаю все от меня зависящее.

Автобус поехал дальше. Теперь было много свободных мест. Кохбас сел напротив Агари.

– Вы не очень устали? – спросил он.

– Нет. А долго нам еще ехать?

– Час, не больше.

На этом разговор закончился. Гитель и трое остальных заснули. Изредка доносился жалобный вой шакалов. Агарь уже слышала его на Ливане, когда по ночам каталась в автомобиле с юными кутилами Бейрута, которым шампанское разгоняло сон.

Ущелье то сужалось, то расширялось. По облачному небу, задевая за гребни гор, устало плелась луна. В течение долгого времени она не осветила ни одного дерева. Агарь невольно вспомнила горькие слова Грюнберга: «Прекрасна земля предков. Одни только голые камни».

Неужели он не преувеличивал? Впрочем, так ли это важно?

Разве не из холодного камня по повелению Моисея забил божественный ключ жизни?

Толчок. Автобус чуть не перевернулся, наехав на лежащую посередине дороги кучу камней. Шофер слез, яростно ругаясь.

– Что такое? – спросил Кохбас.

– Да то, что всегда. Булыжники валяются там, где им делать нечего!

– Помочь вам убрать их?

– Не стоит. Почти все уже сделано. Боюсь только, что испортилась машина. – Он действительно около часа провозился с мотором.

Агарь задремала. Автобус тронулся, и она внезапно проснулась.

Вскоре целый сноп света вырос в ночи.

– Наплуза, – прошептал, склонившись к ней, Кохбас. – Мы приближаемся.

Темной массой две горы встали по обе стороны дороги.

– Вот гора Геваль, – сказал Кохбас, указывая налево. – А напротив Геризим.

Достигнув первых городских домов, автомобиль замедлил ход.

– Стой!

Приказ был произнесен по-английски.

В свете фонарей был виден казавшийся огромным солдат, который стоял, расставив ноги, с ружьем наперевес.

Это был британский унтер-офицер. За ним во мраке слабо угадывался патруль.

Кохбас снова вылез.

Он о чем-то говорил с унтер-офицером.

Агарь, плохо знавшая английский язык, ухватила лишь обрывки их разговора.

Подняв ружье, сержант дал знак, что дорога свободна. Солдаты отошли. Грузовик мог продолжать свой путь.

– Что там такое было? – спросила Агарь.

– Ничего, – уклончиво ответил Кохбас.

– Но все же?

– Ерунда! Какие-то повесы запугали пассажиров проехавших ранее автомобилей, грозя их ограбить. Они же бросили на дорогу камни, на которые мы только что наехали. Такие вещи часто случаются даже в предместьях Парижа и Лондона. Во всяком случае, вы могли убедиться, как хорошо здесь работает полиция. Бдительность англичан достойна величайших похвал.

Агарь ничего не возразила. Она силилась разглядеть сквозь тьму заснувший город. Черная, непроглядная ночь царила кругом. Направо бледными тенями возвышались дома. Откуда-то доносился быстрый шепот ручья. Здесь, по крайней мере, была вода.

Вскоре опять потянулись поля. Исаак Кохбас вдруг взял Агарь за руку.

– «Колодезь Иакова». – Слова эти он произнес громко, почти торжественно.

Зашевелились пассажиры автобуса.

– Мы приехали, друзья мои.

Еще не совсем очнувшись, путники протирали глаза, стараясь разглядеть хоть что-нибудь.

– Куда приехали? Я ничего не вижу, – прошептала малютка Гитель, оперевшись на руку Агари.

– Мы опоздали, – пояснил Кохбас. – Уже около десяти часов. Все огни в колонии потушены. Тут рано ложатся. Дни заполнены тяжким трудом. Я дал приказ никогда меня не ждать. Впрочем, жилища начинаются только в пятистах метрах отсюда, вот если бы вы увидели их часов в восемь вечера, когда все отдыхают за чтением, когда все освещено и город похож на настоящий. Поглядите на дорогу, по которой мы приехали. Полгода назад, во время приезда к нам брата нашего, верховного комиссара сэра Герберта Самюэля, она была освещена двойным рядом разноцветных лампочек. У нас уже давно проведено электричество. В будни лампочки снимают, ибо еще очень отсталые местные бедуины разбивают их.

Автобус, повернув налево, катил по удивительно ровной дороге. Загорелся сначала один огонек, потом другой, третий. Автомобиль остановился.

– Выходим, – сказал Кохбас.

Все, кто был в автобусе, остановились у крепкой, защищенной двумя рядами колючей проволоки решетки. По другую сторону ее с остервенением лаяла собака.

Послышались шаги шедшего отворять человека.

– Добрый вечер, Самуил, – сказал Кохбас. – Вот и наши братья. Ничего нового со дня моего отъезда?

– Ничего. Думали, что вы раньше приедете.

– Произошла маленькая задержка. Все спят, конечно?

– Все, за исключением Генриетты.

– Вот так женщина! Уж я побраню ее.

Несмотря на темную ночь, Агарь разглядела постройки, в основном дома и амбары, включенные в большой прямоугольник. Четыре таких прямоугольника, каждый длиной метров в пятьдесят, образовывали четырехугольную, засаженную деревьями площадь.

В ближайшем доме горели две электрические лампы. На пороге вырисовывался черный силуэт.

– Вот и мы, Генриетта! – радостно воскликнул Кохбас и представил ей прибывших.

– Вы, верно, не обедали? – спросила она. – Я кое-что приготовила. Пойдемте все со мной в столовую.

– Спасибо, Генриетта. Вы лучше пошли бы спать. Вы, право, неразумны.

– Да я тоже голодна, – рассмеялась она.

Голос у нее был странный, металлический. Жесткий, грубый, он подчас становился таким же нежным, как голос Кохбаса.

Она усадила всех за стол. Скромный, но вкусный и обильный ужин – мясо, сыр и фрукты – ожидал их.

Генриетта подавала и следила за порядком.

Агарь могла разглядеть эту странную женщину.

Сколько ей было лет? Пятьдесят, по меньшей мере, несмотря на очень черные, строго зачесанные волосы. Лицо было цвета воска. Чуть розовели тонкие губы. Сверкали глубоко посаженные серые глаза. Профиль был резкий и суровый. Платье на ней было черное, точно у монахини. У ворота она в виде брошки носила шестиугольную звезду – эмблему сионизма.

Рассматривая ее, Агарь вдруг заметила, что и на нее пристально глядят стальные, безжалостные глаза.

Новые колонисты с усердием истребляли пищу. Детская радость сияла на их лицах.

– А знаете ли вы, друзья мои, – заметил Кохбас, – что мы скоро сами будем производить все то, что вы видите на этом столе. Все! В течение трех лет мы должны нагнать наших братьев в «Ришон Сионе».

– Не давайте ей столько вина, – сказала Генриетта, видя, что он наливает Гитель новый стакан. – Бедняжка чуть не уснула. Лучше тебе? Откуда ты?

– Из Бессарабии.

– Среди вас, конечно, нет французов?

– Нет, но госпожа Мозес великолепно владеет этим языком, – ответил Кохбас, желая выделить свою любимицу.

Генриетта устремила острый, серьезный взгляд на молодую женщину.

– Вы жили во Франции?

– Нет, но я знала многих французов.

Воцарилось тяжелое молчание. Генриетта не нарушила его, чтобы спросить, при каких обстоятельствах Агарь познакомилась с ними.

– Мы успеем об этом поговорить, ибо вместе проведем остаток нашей жизни.

Остаток жизни! Агарь задрожала, услышав эти с такой простотой произнесенные слова.

Генриетта, должно быть, заметила ее волнение, ибо с улыбкой, прекраснее которой Агарь не видела, нежно добавила:

– И я чувствую, что мы будем друзьями.

Мужчины, кроме оставшегося с женщинами Кохбаса, ушли спать.

– И вам пора на покой, – сказала Генриетта.

Они пересекли двор. У порога помещавшегося направо строения Кохбас пожелал им доброй ночи.

– До завтра, – протянул он руку Агари.

Она и представить не могла, что рука мужчины может так дрожать.

В доме, куда они вошли, из конца в конец тянулся длинный коридор, в который выходили небольшие, в три метра шириной, комнаты – по десять с каждой стороны.

В одной из них Генриетта зажгла свет. Там было две кровати.

– Простите, – сказала она, – что я на эту ночь помещу с вами девочку. Я не знала, что вас двое. Спите хорошо и не вставайте, когда зазвонит колокол. Завтра день отдыха для прибывших.

Она покинула их. Усевшись каждая на своей постели в маленькой светлой комнатке, Гитель и Агарь посмотрели друг на друга и смущенно, сами не зная почему, улыбнулись.

– Будем спать, – сказала Агарь.

– Будем, – повторила Гитель.

Но обе не шелохнулись. Прошло несколько минут.

– Кажется, ночь достаточно светлая, – прошептала Агарь. – Мы можем потушить свет.

– Да, – поспешила ответить Гитель.

Одно и то же смущало обеих: остаться раздетой. Одна стыдилась своих отрепий, другая – слишком тонкого белья.

Растянувшись на узкой железной кровати, на кровати, в которой она наконец сможет заснуть одна, Агарь думала о тайне человеческой судьбы, о повторяющихся в жизни, точно подчиняющихся определенному ритму явлениях. Она вспомнила тот день, когда отказалась раздеться в комнате Лины де Марвиль.

Для нее тогда началась новая, закончившаяся сегодня эра.

Гитель заснула. За окнами жалобно выл усилившийся ветер.

Не из-за особого плодородия почвы, не из-за лучшей оснащенности машинами колония «Колодезь Иакова» была первой. Она часто терпела жестокую нужду, и если и пользовалась известностью, на которую не могла претендовать ни одна колония в Палестине, то только потому, что во главе ее стояли Исаак Кохбас и Генриетта Вейль.

О Исааке Кохбасе уже известно. Обладая мистическим энтузиазмом и верой в свое дело, он глубоко знал людей и страну. Неутомимый агитатор, он в то же время был одним из ценнейших советников нового правительства.

Верховный комиссар сэр Герберт Самюэль действительно очень уважал его и был бы счастлив оставить у себя в Иерусалиме.

Но так же, как и в 1906 году, Кохбас не поддался на уговоры и в 1920-м.

Он бы изменил самому себе, если бы сдался и стал чем-то вроде высшего чиновника: его единоверцы со слишком большим рвением добивались постов и чинов в юном еврейском государстве.

Как же она, земля предков, родит колосья, если вернувшиеся сыны ее откажутся от первейшего долга своего – собственными руками ее вспахать и засеять? В этом вопросе он был неисправимым фанатиком.