Текст книги "Женское сердце"

Прозвище «Боскар» на парижском арго означает профессиональный жулик; Казаль дал его своей лошади в насмешку над тем из своих приятелей, у которого он купил ее, – неким виконтом де Савезом, человеком из хорошей семьи, но весьма нещепетильным; он умудрился взять с Казаля за лошадь вдвое больше, чем она стоила. У Савёза, прозванного «Статуей Попрошайки», была дурная привычка во время игры брать взаймы у своих соседей жетоны в двадцать пять луидоров и никогда их не отдавать. Казаль в отместку за эти «гешефты», а также и досадуя на то, что дал себя надуть, прозвал «Боскаром» бедное животное.

При въезде в Булонский парк, точно напудренный, усеянный светло-зелеными блестками и восхитительный в это весеннее утро, «Боскар» пошел рысью. Эта лошадь не была выносливой, зато ход у нее был удивительно мягкий, и приказ Казаля седлать ее в это утро служил показателем того, что он находится в мечтательном настроении.

Когда случайность, – как мы невежественно называем скрытую силу, правящую судьбой каждого из нас, – сближает двух людей, она умножает обстоятельства, оправдывающие в конце концов нашу веру в предчувствия. Но логика вполне удовлетворительно, хотя это только так кажется, объясняет все факты. Если знакомство Казаля с госпожою де Тильер было вполне естественным, то не менее естественным было и то, что в лесу он встретился не только с де Кандалем, с которым заранее условился, но и с Мозе, Прони и госпожой д'Арколь, а также что все эти лица, заметившие накануне рассеянность маркизы после внезапного отъезда молодого человека, стали немного над ним подсмеиваться. Светские люди очень любят такие шутки и не придают им никакого значения, да и Казаль прекрасно знал им цену, – знал, что они служат лишь предлогами для разговоров. Но в этом особенном для него случае эти самые разговоры слишком подкрепляли его собственные наблюдения, чтобы он не обратил на них внимания. Сначала Прони, пересекая перед ним галопом аллею на своей великолепной вороной лошади, крикнул ему:

– Вчера после твоего отъезда маленькая дамочка была недовольна, очень недовольна!..

Потом на повороте всадника остановил Мозе, отвесив ему многозначительный поклон. По обыкновению он шел пешком, борясь с ранней, захватившей его сахарной болезнью. Он соблюдал гигиену ходьбы с той силой воли и энергией, которые составляют самую характерную черту как евреев, так и янки. Сила воли, которая неуклонно проявляется как в мелочах, так и в важных делах и не ослабляется никакими неудачами, является общей чертой этих двух рас, самых упрямых на всем земном шаре, а также и наименее известных, так как они лишь с недавнего времени добились благополучия. Часто случается, что семит или американец создает себе в пятьдесят лет личной решимостью, систематически и неуклонно проявляемой, целую новую программу жизни и даже новые вкусы. Кроме того еврей, обладает особым даром – никогда не пренебрегать мелочами, как бы ничтожны они ни казались.

Вот почему Мозе, который когда-то поссорился, а теперь уже примирился с красавцем Казалем, поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы сделать ему маленькое одолжение, сообщив нечто такое, что могло быть ему приятным.

– Как вы скоро нас покинули вчера вечером.

– Меня в клубе ждал один товарищ, – ответил Казаль.

Проницательность умных глаз Мозе уже начинала его беспокоить, и он решился солгать.

– И вы унесли с собой от нас все внимание наших дам, – продолжал тот. – Госпожа де Кандаль принялась болтать в углу со своей сестрой, что же касается до госпожи Тильер, с вашим уходом она осталась одна.

Четверть часа спустя, обсуждая только что полученное сведение, Казаль встретился с госпожой д'Арколь, которая сама правила двумя ирландскими пони. Она сделала ему знак бичом остановиться, а когда он подъехал к экипажу, сказала:

– А как вы находите маленькую подругу моей сестры? Не правда ли, она идеально хороша?.. И вы бросили ее, чтобы пойти Бог весть куда… Экий неловкий!

Когда затем она погнала своих прелестных, быстро помчавшихся лошадок, глаза и губы ее ясно говорили: «Если вы не дурак, мой маленький Казаль, то начните ухаживать за вашей вчерашней соседкой и не напрасно».

Нельзя сказать, чтобы такой совет делал честь порядочной женщине, сестре такой же порядочной женщины. Но герцогиня инстинктивно недолюбливала Жюльетту за то, что она становилась между ею и сестрой. Она положительно обожала свою единственную сестру и очень бы обрадовалась, если бы могла сказать Габриелле: «Ну, что же, твоя безупречная подруга флиртует с Казалем».

Окончательным показателем безошибочности его чутья был толстяк де Кандаль, который, наконец, повстречавшись с ним, поехал рядом и, смеясь своим тяжелым, выдававшим его немецкое происхождение, смехом, – один из де Кандалей во время эмиграции женился в Вюртенберге, – сказал:

– Честное слово, вчера все шло прекрасно, лучше, чем я предполагал. Эта маленькая вдовушка немного неприступна… Госпожа Бернар уверяет, что покойный де Тильер подставил себя под пули с досады, что на ней женился… Я за тебя боялся… но ты держал себя превосходно… Когда ты улизнул, она казалась оскорбленной… Нет. Положительно стоило заплатить за место…

– А кто она такая? – спросил Раймонд.

– Как кто такая? Да ведь это вдова Тильера, адъютанта генерала Дуэ!

– Да я тебя не об этом спрашиваю, я спрашиваю, какой у нее характер?

– Ах, самый скромный, самый скучный… Она живет со своей старой матерью в мрачном как могила доме. Наконец, посуди сам, она имеет много общего с моей женой.

Все остроумие Кандаля заключалось в том, что он направлял свои жалкие эпиграммы против этого прелестного создания, которому не мог простить ни получаемых от нее благодеяний, – все состояние было предоставлено его фантазии, – ни наложенного на нее позора измены, – тотчас после свадьбы он вернулся к своей любовнице и скандально ее афишировал.

– Значит, она тебе очень нравится? – прибавил он, насладившись своим остроумием. – Женился бы ты на ней?

Казаль хотел спросить у него адрес молодой женщины, но этих слов было достаточно, чтобы вопрос замер на его устах. «Кандаль сейчас же все разболтает своей Бернар, – подумал он. – Да к тому же я найду ее адрес в первом ежегоднике».

Его охватило такое нетерпение, а также несвойственное ему волнение ожидания, что он сократил свою прогулку. Вернувшись домой, первой его заботой было раскрыть одну из так называемых золотых книг, куда, внеся высокую подписную плату, наряду с барами и миллионерами записываются тщеславные буржуа, подробно указывая свой адрес: улицу и номер дома, как подлинные члены высшего света. В этом списке госпожи де Тильер не оказалось.

«Не могу же я спросить ее адрес у кого-нибудь из бывших вчера на обеде, и так их внимание уже насторожилось…»

Он не мог отказаться от мысли сделать ей визит, так как именно эта напряженность внимания доказывала, насколько он заинтересовал свою соседку. Но если бы сам он не был заинтересован ею больше, чем воображал, то отложил бы его с целью как-нибудь при случае ловко выведать в разговоре с госпожой де Кандаль нужный адрес. Он не выдержал и вместо этого послал своего лакея узнать его у дворника графини. «Это лучшее средство, – подумал он. – Дворник еще не осведомлен болтовней прислуги и найдет этот вопрос вполне естественным».

Однако следующая маленькая подробность доказывает, как сильно образ госпожи де Тильер врезался в воображение и чувства молодого человека: мысль о возможности каких-либо пересудов со стороны обоих слуг показалась ему настолько нестерпимой, что он дал своему посланному еще три других совершенно ненужных поручения в квартал Триумфальной Арки, чтобы иметь возможность как бы мельком сказать ему: «А проходя мимо отеля де Кандаль, зайдите к дворнику и спросите, где живет госпожа Тильер. Вы запомните имя?» Благодаря этой ребяческой хитрости, которая показалась бы очень забавной его товарищам по «Филиппу», в два часа он звонил у двери улицы Матиньон, куда накануне входила Габриелла Кандаль.

Начинали обнаруживаться последствия происшествия с каретой.

– А ведь жилище это идет к ней, – сказал себе молодой человек, пересекая старый двор и направляясь к стеклянному холлу.

Швейцар сказал ему, что госпожа Тильер была дома. Та же предосторожность, заставлявшая молодую женщину одинаково поздно принимать всех друзей, заставляла ее никогда никому не закрывать своей двери. Она старалась избегать самых ничтожных замечаний со стороны прислуги. Кстати, благодаря тому, что у нее было мало знакомых и она имела привычку приглашать своих верных друзей аккуратно в определенные дни и часы, она никогда не произносила банальных пригласительных фраз. Такая свобода посещения не являлась чем-то непозволительным. Эта легкость доступа окончательно привела Казаля в восторг.

– Ей нечего скрывать, – подумал он, звоня у задернутой красной портьерой двери. – О если бы она была одна, – прибавил он тихо, пока лакей вел его через большую гостиную в маленькую интимную комнату, свидетельницу вчерашней резкой выходки Пуаяна против него.

Войдя, он сразу увидел госпожу Тильер. Она полулежала на кушетке, вид у нее был нездоровый, а белый кружевной капот еще более утончал ее красоту. Возле нее, разговаривая вполголоса, несмотря на то, что они были одни, на низком кресле сидел д'Авансон.

Казаль и бывший дипломат знали друг друга по клубу, куда последний часто ходил показывать свою физиономию старого красавца и черпать самые свежие сплетни. Молодежь улицы Royale смеялась над ним за то, что он беспрестанно бранил плохое современное воспитание и грустные современные развлечения. Несмотря на то, что д'Авансону скоро должно было исполниться пятьдесят шесть лет, он так же ухаживал за женщинами, как в двадцать пять. Это был человек, не куривший после обеда, чтобы не покидать гостиной, человек, которого вы, входя, увидите всецело отдавшимся сладости беседы с той, к которой вы больше всего хотите приблизиться. И он говорит с нею так тихо, что ни одно его слово не долетает до вас. Если вы встречаетесь с ним в доме, куда пришли с надеждой остаться наедине с хозяйкой, вы можете сидеть, сидеть без конца, но не заставите его покинуть своего места. Вы не «убьете» его, как остроумно говорят раздосадованные влюбленные. Д'Авгнсоны, – каждый из таких индивидуумов тип – обожают в своих отношениях к женщинам все мелкие, столь неприятные для современного положительного поколения, обязательства, начиная с визитов и кончая поездками в экипаже за покупками.

Женщины всегда бывают благодарны этим седым «наперстникам» за их в большинстве случаев бескорыстный культ. Точно так же и мужья чувствуют благодарность к этим добровольным сторожевым псам за их неопасное постоянство. Любовники их проклинают.

Первым порывом Казаля было мысленно послать к черту этого поклонника госпожи де Тильер. Он не подозревал, как высоко ценила в нем молодая женщина его неизменное внимание к госпоже де Нансэ.

«Экий пень, – сказал он себе, – и вечно он является помехой; его и пуля не берет. Увы! – мой визит пропал даром!»

«Казаль здесь? – в свою очередь, говорил себе д'Авансон. – Ого! Я берусь водворить порядок».

Удивление его было так велико, что он не выдержал и, пожимая руку молодому человеку, громко сказал: – Как, дорогая, вы знакомы с этим шалопаем и скрываете это от меня?

– Я имел честь быть представленным госпоже де Тильер у госпожи де Кандаль, – сказал Казаль, отвечая за ту, к которой обратился д'Авансон.

Взглянув на Жюльетту, он понял, что внезапное его появление так поразило ее, что в первую минуту она не могла говорить. Эта очевидность сразу вознаградила его за огорчение, причиненное ему присутствием д'Авансона. Теперь ему не нужно было разбираться в своих воспоминаниях и расспрашивать Прони, Мозе, госпожу д'Арколь и Кандаля. Такое внезапное смущение, – она покраснела до корней своих пепельных волос, – смущение светской женщины, у которой умение владеть собой является профессиональной добродетелью, так же как храбрость у военных, служит признаком необычайного волнения! Как могли бы женщины жить под шпионством более суровым, чем выпытывание судьей обвиняемого, если бы они не имели привычки скрывать свои чувства и переживания? Но со вчерашнего дня Жюльетте пришлось пережить часы таких мучительных размышлений, что ее расстроенные нервы не могли подчиниться ее воле. На заданный себе вопрос о Пуаяне и их взаимных отношениях она сначала ответила себе: «Нет, я еще люблю его», а потом: «Нет, мы больше друг друга не любим», после чего погрузилась в бездну бесконечной грусти.

Когда любовь умирает, наступают минуты раздирающей душу тоски, и тогда, убеждаясь, что чувства наши, на которых покоилось будущее наше сердце, разбиты, мы постигаем, мы, так сказать, осязаем все ничтожество нашей жизни. Тогда наступает такой упадок духа, что хочется умереть. В таких скорбях вместе с новыми ранами открываются и кровоточат старые раны. Это доказывает нам, что если наша радость погибает всецело, то не всецело искореняется наша скорбь. В эту ночь, когда Казаль спал детским сном, а Пуаян страдал и мучился, Жюльетта проливала горькие слезы, лежа на своей маленькой кровати, бывшей когда-то свидетельницей ее счастливых девичьих мечтаний. Но почему же сквозь слезы и глубокое внутреннее отчаяние она беспрестанно видела перед собой образ молодого человека, который, вероятно, был далек от мысли о своей вчерашней соседке? По крайней мере так думала она. Почему в тяжелом сне, сомкнувшем ей глаза лишь под утро, тот же образ наполнял ее видения? Если бы, проснувшись, она исповедовалась перед таким истинным нравственным руководителем, как, например, Лакор-дер, писавший госпоже Пральи, владелице замка Костебель, чудные письма, он открыл бы ей тайные причины ее снов и грусти. Безусловно, если наши сны не являются предсказаниями будущего, то, во всяком случае, моралисты и доктора не могут пренебрегать ими, так как в них они найдут ценные сведения о бессознательном элементе нашего внутреннего существа. Некоторые научно установленные факты это доказывают, – например, человек видит во сне, что он укушен в ногу. Через несколько дней на этой ноге у него появляется нарыв. Из этого видно, что животная природа человека чувствует себя затронутой до того, как проявляются какие-либо внешние признаки болезни.

Точно так же впечатление, произведенное Раймондом на Жюльетту, было сильнее, чем она подозревала; вот почему с той минуты как она вышла из отеля де Кандаль, ко всем ее мыслям примешивалось воспоминание о нем. Но в каких выражениях пришлось бы святому отцу, благородному Лакордеру объяснять этой хрупкой женщине истинный характер ее впечатлений? Допустил ли бы он мысль, что Казаль, этот известный сластолюбец, истый кутила, возбудил в ней одним своим присутствием неясную дрожь желания и страсти? Несмотря на брак, почти тотчас же трагически разбитый, несмотря на связь с Пуаяном, которому она отдалась из идейного увлечения, Жюльетта сохраняла девственность своих чувств, – явление, настолько известное всем женщинам, что часто служит предлогом для постоянной лжи. Чувственно-любящая женщина в ней спала, и этот человек, очевидно, отвечавший ее чувственному идеалу прекрасного, тип которого видоизменяется соответственно каждой нервной системе, пробудил ее. Конечно, священник предостерег бы ее против каждой новой встречи с таким опасным человеком, который неотступно преследовал ее во всех ее мыслях, и именно в тот момент, когда она почувствовала себя далекой от того человека, который в течение нескольких лет служил ей нравственной опорой, хотя и незаконной. Но все эти последние годы госпожа де Тильер не исповедовалась. Казалось, что от прежнего благочестия в ней остались только глухие угрызения совести и твердое упование на милость Божью, которая действительно составляет основу всякой религиозной веры. Итак, у нее не было никого, кто мог бы руководить ей в опасные для нее моменты, кроме одинокого раздумья и опасения стать презренной в своих собственных глазах. Проснувшись после мучительной ночи с сильной мигренью, она, не понимая истинных причин своего душевного разлада, вернулась к мысли, которая, как ей казалось, должна была спасти ее достоинство, – к мысли выказывать по отношению к любовнику, на которого она смотрела как на мужа, все большую и большую заботливость и ласку, даже теперь, когда любовь к нему угасапа в ее сердце.

«Я скрою от него, что перестала его любить, – сказала она себе, – мне нетрудно будет это сделать, так как он тоже теперь меня любит меньше. Но с чувством дружбы и уважения еще можно жить и даже быть довольной, если нельзя быть счастливой».

После этого она помолилась, как продолжала с усердием делать это каждое утро и каждый вечер, несмотря на прерванную связь с церковью и ее таинствами. Молитва успокоила ее, и, слушая болтовню д'Авансона, она находилась в спокойном изнеможении. Но появление Казаля было до того неожиданным и так потрясло ее, что на этот раз она не могла ни побороть себя, ни разъяснить себе причину этого потрясения. Все это длилось лишь одно мгновение, после чего она сейчас же села, грациозно привстав, и накинула на ноги трен своего длинного капота. А когда Казаль, садясь, в свою очередь, спросил ее «Вы не здоровы?» Она ответила ему: «Да, у меня с утра началась мигрень. Я надеялась, что днем все пройдет, но теперь она еще усилилась…»

Жюльетта взяла флакон с солью со столика, стоявшего возле кушетки, и начала медленно вдыхать ее. Этим жестом она как бы говорила своему гостю: «Вы видите, милостивый государь, что не должны долго засиживаться»… Но что за дело было последнему до холодности приема, деланность коего он отлично понимал? Что за дело было ему до очевидного недовольства д'Авансона, стоявшего теперь у камина и разглядывавшего с вызывающей старательностью номер лежавшего на камине журнала?.. Казаль подметил самое неопровержимое доказательство того, что молодая вдова интересовалась им, приходила в смущение в его присутствии, – даже более того, – его боялась. Ее вспышка, сменившаяся бледностью, милая любезность за вчерашним обедом, а теперь ее внезапная холодность без всякого к тому повода, – все это с восторгом подмечал молодой человек. Может быть, найдя в этой гостиной улицы Матиньон, освещенной теперь горячим дневным солнцем, веселую хозяйку, собирающуюся пойти погулять, которая стала бы занимать его разговорами о последней пьесе Французского театра, о предстоящих скачках или о самом недавнем разводе, он тайно бы вздохнул и подумал:

«Все одинаковы» и заключил бы так: «Не стоит бросать Кристину»…

Но особенная атмосфера, окружавшая госпожу Тильер, которую, войдя, он сразу ощутил; но загадочный характер этой женщины, у которой накануне он видел странное желание знакомства с ним, а потом, когда знакомство состоялось, видел потрясенной настолько, что она как будто решила избегать его, даже самое сопротивление, на которое она только что решилась, – все это в высшей степени возбуждало каприз этого пресыщенного прожигателя жизни. Деятельный от природы человек, живший в нем и тосковавший в бездеятельности, встрепенулся, как в былые времена в фехтовальном зале, когда новый бретер касался его шпаги, или как в Индии, когда он впервые охотился на тигра. Между тем Жюльетта начала один из светских разговоров, против которых не раз вооружались драматурги и романисты. И действительно, эти разговоры были бы очень пусты, если бы они не служили средством для того, чтобы скрывать такие мысли, выражение которых сделало бы невозможным некоторые тяжелые и вместе с тем слишком щекотливые отношения.

– Как хороша была вчера вечером госпожа д'Арколь! – сказала молодая женщина.

– Да, действительно, очень хороша, – ответил Казаль, – и как белое к ней идет.

– Это был ее реванш, – вмешался д'Авансон, закрывая журнал и снимая очки, которые тщательно сложил в специальный футляр. – Вы помните, дорогая, какой у нее был желтый и поблекший вид, когда мы встретили ее тогда на выставке на улице Сезе?.. А кстати, когда мне за вами заехать, чтобы вместе посмотреть ковер, о котором я вам только что говорил?

«Продолжай, любезный, – думал Казаль; в то время как бывший дипломат распространялся о ковре, указывая подходящее для него место в гостиной и делая бесчисленные намеки на такие же другие поездки по магазинам. – Старайся доказать мне, что я тут лишний, а что ты друг дома. Это не помешает мне вернуться сюда. А вы, сударыня, тоже, кажется, хотите заставить меня поверить, что все ваше внимание поглощено рассказами д'Авансона. К несчастью, я уверен, что ваше внимание к нему так же, как и ваша мигрень, – комедия; а вы слишком хороши, когда прикладываете к вискам пальцы, как будто вам очень-очень больно!..»

Время от времени ему удавалось вставить в разговор словечко, показывавшее, как и накануне в разговоре за обедом, основное качество его ума: верность суждения. Несмотря на то, что в своей жизни он покупал безделушки лишь для новогодних подарков дамам света и полусвета, но из самолюбия и врожденного стремления первенствовать он обращался за советом к товарищам-знатокам, и вещи, подаренные им, были всегда самыми изящными; с хитрой радостью два или три раза он поправил д'Авансона, ошибавшегося относительно некоторых клейм фаянса.

– Так вы тоже коллекционер, господин Казаль? – спросила его Тильер.

– Нисколько, – возразил он, смеясь, – но у меня были друзья коллекционеры, и я только слушал их суждения.

– Он коллекционер? – начал д'Авансон. – Видно, что вы знакомы с ним, дорогая, всего лишь двадцать четыре часа… Нет, нет, – продолжал он с иронией, выдававшей его гнев против присутствия Казаля, – странный гнев, часто овладевающий пятидесятилетними мужчинами, не желающими признаться в своей детски несдержанной ревности, на которую они не имеют никакого права. – Вы не знаете современной молодежи, если считаете ее способной заниматься чем-либо, кроме спорта и шика!.. Этот, как видите, умен. Я знал его чуть не с пеленок… Да, да, он начинал выступать в клубе, когда я отправлялся с поручением во Флоренцию… Он был одарен… Он рисовал, играл на рояле и говорил на четырех языках… Вы, вероятно, имели случай убедиться в его памяти… И что же? Если бы вам довелось, как это случилось мне, услышать его разговоры с товарищами: «А кто завтра выиграет в Auteuil-Farewel или livarot?.. А что, у вас хороший чубук?.. А какое шампанское вы пили сегодня за обедом?.. Экста-драй или брют?.. Машольт фехтовал сегодня с левшой Верекиевым. Кончилось ли состязание вничью? А в каком положении находится сегодня банк? А понт?..» И ничего другого вы от них не добьетесь…

Пока бывший дипломат произносил всю эту тираду, производившую тем более смешное впечатление, что, давая исход своему злобному чувству, он сохранял ту принужденно-вежливую сдержанность, которая свойственна людям его профессии, Жюльетта с беспокойством смотрела на Казаля. Последний слишком занялся изучением малейших оттенков этого прелестного лица, чтобы не уловить в ее взгляде инстинктивную боязнь, что он обидится. Наоборот, он охотно поблагодарил бы ревнивца, стараниями которого симпатия молодой женщины оставалась за ним. Что могло быть удачнее этого случая, дававшего ему возможность доказать свой такт, не обижаясь на язвительную критику и отвечая на нее добродушным смехом.

– Ах, какой нехороший! – сказал он, когда д'Авансон замолчал. – Какой нехороший!..

Он встал, чтобы проститься, и с веселой фамильярностью похлопал по плечу старого красавца. Это был ответ на его обличения, – ответ чрезвычайно изящный и в то же время жестокий; Казаль дал понять, что относится к противнику как к большому ребенку: «Ну не слишком злословьте на мой счет, когда я уйду; а вы не очень-то ему верьте…»

– Я готов держать пари, что в эту минуту она делает ему из-за меня сцену, – говорил он себе спустя пять минут, направляясь пешком от улицы Матиньон к Елисейским Полям. – Вот и все, чего он добился своей злобой… – и Казаль пожал плечами. – Но как бы мне с ней опять поскорее увидеться? Надо пойти к госпоже де Кандаль, – прибавил он, немного подумав.

– Вы, действительно, были очень не любезны к Казалю, – говорила Жюльетта д'Авансону в ту самую минуту. – Почему вы так против него настроены?

– Я? – отвечал дипломат в замешательстве. – Да николько, вообще такие кутилы мне в принципе не симпатичны… Но вы, кажется хуже себя чувствуете?

– Да, правда, – ответила Жюльтта, опять ложась на кушетку и полузакрывая глаза. – Мне даже придется лечь. К обеду я должна быть на ногах, так как у меня обедают кузина де Нансэ и Пуаян…

Говоря это, она лгала, так как ее белокурая головка болела не сильнее, чем в ту минуту, когда новый посетитель нарушил ее беседу с верным д'Авансоном, но она предвидела, что последний продолжит свою речь, а ей не хотелось больше слушать жестоких суждений о Казале. Старый красавец несколько минут смотрел на нее в нерешительности, но уста его не посмели произнести напрашивавшуюся фразу: «Берегитесь этого человека». Вместо этого он вздохнул и просто сказал: «Итак, прощайте. Завтра я зайду узнать о вашем здоровье». Мысль, что лучшие ее друзья плохого мнения о Раймонде, очень огорчала эту нежную и чуткую женщину, а потому, когда за обедом мать спросила ее при Пуаяне о тех, кто был у нее днем, она назвала лишь д'Авансона, умолчав о другом посетителе. Этот другой, несмотря на принятое решение больше с ним не видаться, настолько сильно занимал ее воображение что даже прощание де Пуаяна сегодня вечером нисколько ее не тронуло. Граф приехал за четверть часа до обеда с целью поговорить с ней наедине.

– Решено, – сказал он ей, – я еду завтра утром и, вероятно, на шесть недель. Я воспользуюсь этим путешествием, чтобы разобраться в некоторых мучительных чувствах, и окончательно проредактирую наш дневник того времени…

– Надеюсь, что вы добьетесь выбора ваших кандидатов, – ответила Жюльетта.

У нее не нашлось ни одного слова утешения для этого несчастного человека. Она не прочла в его глазах упрека за то, что расставалась с ним, не дав ему поцелуя, ободряющего любовников в грустной разлуке. Ее молчание за обедом и легкость, с которой она отпустила его в десять часов вместе со своей кузиной, он мог по крайней мере приписать мигрени. Ах, насколько сильнее огорчал бы его этот отъезд, если бы он догадывался, в какие минуты соблазна покидал свою дорогую единственную подругу, которую так глубоко любил, хотя теперь уже не умел выражать ей свою любовь.