Текст книги "Женское сердце"

Глава V
Первый грех

Подумав о госпоже Кандаль как о возможной союзнице для осуществления своих планов относительно осады сердца Жюльетты, Казаль рассчитывал, во-первых, на расположение к себе Габриеллы, которое чувствовал уже завоеванным, а во-вторых, на непреодолимое влечение всех романических женщин интересоваться чувствами, которые кажутся им горестными или наивными. Разыграть комедию одного из таких увлечений не представляло для него большого труда. Да и было ли бы даже это с его стороны комедией? Хотя теперь, после визита к госпоже Тильер, он был уверен, что она интересуется им, Казаль чувствовал себя по отношению к ней очень нерешительным, и эта нерешительность, усилившаяся после визита, начинала его беспокоить. Фехтуя с Верекиевым в Мирлитонской зале, он два или три раза был так рассеян, что удивил своих поклонников. За обедом в Английском кафе, куда он, боясь одиночества, пригласил встреченных в клубе двух товарищей, Казаль был очень молчалив, так же как и на спектакле акробатов, куда, в свою очередь, его затащили товарищи. Попав около полуночи к «Филиппу», он показался своим тамошним товарищам таким мрачным, что они справились о его здоровье. По мере того, как приближался час, когда он должен был пойти к госпоже де Кандаль и говорить с ней о ее подруге, ему начинало казаться, что между ним и этой подругой госпожи де Тильер возникнет ряд недоразумений. Таким образом, спустя сорок восемь часов после обеда и двадцать четыре часа после появления перед Жюльеттой и д'Авансоном он с сильным сердцебиением перешагнул порог отеля улицы Тильзит. Такая застенчивость у человека, привыкшего к постоянным победам, такая внезапная и совершенно неожиданная неловкость, должны были нравиться Габриелле и расположить ее в его пользу. Но кроме того еще другое чувство, на которое Казаль не мог рассчитывать, заставляло молодую женщину брать сторону импровизированного воздыхателя Жюльетты, – чувство странного отвращения к Пуаяну. И это отвращение сыграло в описываемой нами светской драме столь большую роль, что мы должны попытаться разъяснить его причины. Мы тут имеем дело с одним из тысячи проявлений той загадочной женской дружбы, которая занимала хотя, в течение одного часа каждого недоверчивого мужа и каждого ревнивого любовника.

Габриелла Кандаль, – скажем это в похвалу хорошенькой графине, – искренно любила Жюльетту. Они встретились, будучи еще очень молоденькими девушками, на одном из таких балов, которые даются в провинциальных замках и являются самым настоящим смотром последних представителей старого французского дворянства. С этого дня обитатели замков Нансэ и Кандаль, расположенных на берегах Индры, начали часто видаться, несмотря на разделявшее их стоверстное расстояние. Война семидесятого года, принудившая обеих женщин жить в своих поместьях и жестоко поразившая одну из них, вновь их сблизила. Позднее Габриелла начала поверять подруге тайные страдания своей жизни. Она выплакала свое горе возле Жюльетты, как некогда эта последняя выплакала свое возле нее. Эта сладостная взаимная поддержка и утешение сковали цепь из самого прочного металла – из преданности – между этими двумя одинаково великодушными и нежными созданиями. Обожая подругу самым нежным, полным, чутким и бескорыстным чувством, она в силу какой-то довольно сложной сердечной непоследовательности ненавидела чувство этой подруги к Пуаяну. Да, она ненавидела его за то, что Жюльетта никогда не говорила ей о нем вполне откровенно. Не доходя до того, чтобы подозревать свою избранную сестру в преступной связи, она хорошо понимала, что отношения ее с этим человеком были очень близки, более близки, чем это казалось по их манере держаться при ней. Она была уверена, что Пуаян любил Жюльетту и что та не была равнодушна к его любви. Конечно, если бы графиня была посвящена в этот преступный хотя и благородный роман одним из соучастников, их отношения, казавшиеся ей чистыми, но сердившие ее своей таинственностью и вызывавшие в ней ревность, не были бы ей так антипатичны. Ревность дружбы! Кто не знает этой столь естественной, невинной и обидчивой сердечной привязанности, которую испытывают даже животные? Попробуйте навязать вашей домашней собаке присутствие возле вас компаньона ее породы и заставить ее делить с ним вашу ласку. А потом ревность, зависть! Конечно, благородное создание с гневом и негодованием отрицало бы присутствие в себе этой самой низкой и отвратительной с нравственной точки зрения страсти. Увы! – она легче всего вкрадывается в неясные уголки нашего сознания и является самой распространенной, хотя наиболее тщательно скрываемой из наших страстей. Ее начало лежит в том, что главным образом делает нас созданиями общественными: в нашем сходстве с другими индивидуумами. С увеличением количества аналогий обостряется и раздражается зависть. Самый бедный артист никогда не будет так завидовать миллионеру, как он завидует артисту, почти такому же бедному, как он сам. Теперь представьте себе двух женщин одинаково красивых, молодых, одаренных самыми ценными благами происхождения и состояния; представьте себе также, что они дружны, как были дружны Жюльетта и Габриелла, и что одна из них любит и любима, между тем как другая живет в скорбях несчастного брака, скованная судьбой и своими принципами. Скажите, не проникнет ли зависть в эту одинокую женскую душу, как бы благородна она ни была? Вначале она явится в виде смутной неловкости и необъяснимой инстинктивной ненависти к человеку, который без ее ведома причиняет ей душевное страдание, заставляя ее сравнивать себя с этой подругой. Вскоре она начинает искать оправдания своей антипатии, подмечая недостатки этого человека; она смотрит на него недоброжелательным и предубежденным взглядом, который может найти даже в Марке Аврелии чувственность, а в святом Винценте – эгоизм. Таким образом, госпожа Кандаль открыла в Генрихе Пуаяне необычайный эгоизм и себялюбие потому, что великий оратор, поглощенный своими идеями и деятельностью, слишком много говорил о политике. Она обвиняла его в тирании, потому что несколько раз Жюльетта отказывалась от разных приглашений для того, чтобы провести с ним вечер или с ним обедать. Она часто приходила к заключению, что если бы брак этот когда-нибудь состоялся, то для Жюльетты он был бы большим несчастием. В своем уважении к Пуаяну Габриелла не сомневалась. «Я не люблю его – вот и все…» – прибавляла она, смеясь. Желая сохранять вокруг себя глубокий мир, Жюльетта никогда не передавала своему возлюбленному ее критики, и последний ничуть не подозревал, каким опасным врагом была для него молодая графиня. Наоборот, он ценил в ней ее родовитость, безупречную честность и сознательную религиозность. Он сожалел, что она была замужем за таким вульгарным типом, как Кандаль, и чувствовал ее дружескую преданность госпоже Тильер.

– Вы нашли в ее лице преданного друга, – говорил он ей.

Когда такое деликатное отношение не обезоруживает враждебного к нам настроения, то, наоборот, оно еще более обостряет его. Все моралисты подтверждали следующий грустный закон нашей природы: мы менее всего прощаем другим наши собственные грехи против них, особенно когда грехи эти неясны, и мы скорее чувствуем их, чем сознаем. Открытая враждебность графа Пуаяна нравилась бы Габриелле больше его постоянной снисходительности. В дни своего тяжелого и несправедливого отношения к нему она доходила до того, что обвиняла его в лицемерии. Кто знает, может быть эта женщина, измученная и обманутая нравственной низостью своего мужа, страдала также и от другого сравнения; ей приходилось сравнивать праздного и грубого барина, имя которого носила, с благородным, трудолюбивым, красноречивым и деятельным человеком, каким был Пуаян. В любую данную минуту совокупность всех этих дурных чувств могла тем сильнее подействовать на молодую женщину, чем она меньше отдавала себе в них отчета. Сказанного достаточно, чтобы понять, почему маневру Казаля был обеспечен у нее полный успех. Вот она сидит в салоне-будуаре, где она принимает своих близких, за письменным столом, под мраморным бюстом своего предка, великого маршала, бюстом работы Жана Кузена. Она кончает запоздавшую корреспонденцию, ежедневную переписку, к которой обязывают нас или вежливость, или чувства симпатии, или благотворительность и для которой женщина ее круга должна находить и беспрестанно находить все новые и новые прелестные выражения. Она приказала подать себе карету в половине третьего. Сейчас два часа. Раздается звонок… Это поставщик. Второй звонок… Это гость. «Я должна была сказать, чтобы не принимали», – говорит она, кладя перо и ожидая прихода докучливого посетителя. «Ах, – громко говорит она, – это вы, Казаль? Вот случайность!» «Зачем он пришел ко мне, ведь он никогда не делает визитов?» – прибавляет она про себя. В это время с улыбкой, скрывающей его замешательство, молодой человек отвечает: «Мне надо было переговорить с Кандалем об одной лошади и спросить его, хочет ли он заменить ее другой. Узнав, что вы дома, я зашел к вам. Я вам мешаю?» – «Да нет же, – отвечает она, – не говорите таких вещей», и разговор сейчас же начинается с выдуманного Казалем предлога, а с него переходит на позавчерашний обед. Госпожа Кандаль произносит имя Жюльетты. Она смотрит на Казаля и видит, что в его глазах пробегает огонек любопытства и на уста напрашивается вопрос.

«Отлично, – сказала она себе, – я угадала… Он пришел говорить со мною о Жюльетте.»

В минуты, когда, сидя с вами наедине, женщина открывает в вас интерес к другой женщине, она становится истинно женственной, прелестной, вкрадчивой и грациозно-ловкой. Первый порыв любопытства заставляет ее сейчас же слегка поднять свою грациозную головку и сосредоточить все внимание в лукавых глазах. Если она писала, то кладет перо. Если же она не пишет, а сидит у столика, то берет в руки или перо, или работу, или книгу. Если она иностранка и курит, то зажигает папиросу, чтобы скрыть свое любопытство. Потом, как бы невзначай, она бросает вам коротенькие, маленькие фразы. И тут, если слушательница ваша вероломна, она изощряется в том, чтобы отравить вам сразу и заранее разными намеками все будущее вашей страсти. Классическая фраза: «О ней так много говорят» служит орудием для самого возмутительного злословия. Совершенно спокойно, бросая клевету улыбающимися устами, она называет господина, который был или продолжает быть в самых лучших отношениях с дамой, о которой вы мечтаете. Фразы вроде следующих: «Как, вы этого не знали?» или «Итак, вы можете рискнуть», вероятно, зачтутся им на том свете как салонное злословие, если найдется для них место в чистилище. Добрые женщины, наоборот, почувствовав с жадностью кошки, впущенной в комнату, где стоит миска с молоком, любовную историю, пускают в ход всю свою самую вкрадчивую дипломатию, чтобы вызвать нас на откровенность. Пока вы переживаете лишь период воздыхания, а потому еще имеете право рассказать секрет, принадлежащий лишь вам одним, хотя позднее, может быть, и пожалеете об этом. Из всех хитростей, имеющих целью заставить вас открыть свое сердце, самая банальная, но вместе с тем и удачная, состоит в следующем: вам просто высказывают то, что вам самим хотелось сказать, высказывают вслух ваши мысли. Это самый верный способ милых любопытных созданий узнать, верны ли их догадки. Надо прибавить, что в большинстве случаев мы сами облегчаем это выпытывание. Так случилось и с Казалем: как только его собеседница произнесла имя той, которая занимает его, он тотчас же спросил:

– А кстати, как поживает госпожа Тильер? Виделись ли вы с нею после вашего обеда?

– Нет, – ответила графиня, – вас же я об этом даже и не спрашиваю… Зная, какой вы дикарь, я могу держать пари, что вы не забросили ей даже своей карточки.

– Не держите пари, – возразил Раймонд, смеясь, – вы проиграете. Я сделал лучше: вместо того, чтобы забросить ей карточку, я позволил себе сделать ей самый настоящий визит.

– Так, за ним последует их целая серия, – сказала она. – Ну что же? На этот раз вы были правы. Моя подруга прелестна, и, заметьте, она остроумна, хотя это качество обыкновенно присуще только некрасивым женщинам, и при этом чутка, грациозна, изящна. Только, знаете, она очень порядочная женщина… Знакомство с такими, как она, заставило бы вас измениться и убедило бы в существовании честных женщин… А о чем же вы с нею говорили?

– Да ни о чем, – возразил Казаль, – я был бы очень счастлив убедиться в существовании таких женщин, но, к несчастью, они окружены больше других. Вас, например, я вижу одну в первый раз… Но с госпожой Тильер у меня не было этой удачи. Я прихожу к ней и кого же я там встречаю?..

На этом вопросе он остановился. Будь на месте Габриеллы другая женщина, он не ошибся бы в своем расчете, и ответ ее выдал бы ему имя любовника Жюльетты, если бы таковой у нее оказался. Но был ли у нее любовник? Со вчерашнего дня эта загадка мучила его, и если бы графиня назвала ему мужское имя, сопровождаемое словом «конечно», он бы перенес минуты настоящего страдания. Но такая измена, – мелкая монета женской дружбы, – была не в характере Габриеллы, и она только покачала головой в знак своего неведения.

– Д'Авансона, – продолжал Казаль, вынужденный дать ответ на вопрос, который сам задал. – Сознайтесь, что для первого визита это не заманчиво. Притом же сей милый человек наградил меня целым пакетом очень неприятных вещей, а я сидел… Вы можете себе представить, какому уничтожению должен был я подвергнуться после того, как ушел оттуда. Теперь госпожа Тильер не захочет меня даже узнавать…

– А что вам до этого? – лукаво спросила графиня.

– Как что мне до этого? – воскликнул Казаль. – Неужели вы думаете, что приятно прослыть каким-то грубым скотом, в лучшем случае способным вести разговоры лишь с жокеями, крупье и кокотками? Честное слово, этот старый волокита обрисовал меня именно таким…

– А что вы ему ответили?

– Я не мог, не правда ли, с первого же визита ссориться с другом дома. Но не хотите ли вы сделать доброе дело?

– Вижу, куда вы гнете, – смеясь возразила графиня.

– Я должна сказать Жюльетте, что вы не так плохи… Вы сами в этом виноваты. Почему вас видишь только случайно или мимоходом? Почему из двадцати четырех часов двадцать три вы проводите с целой ватагой игроков, кутил и разных девиц, которые афишируют вас, развращают и разоряют?.. Вы скажете, – прибавила она, – что это не мое дело?

– Ах, – ответил Казаль, взяв ее руку и поднося ее к усам почтительным и в то же время фамильярным жестом, тронувшим молодую женщину, – если бы в обществе было побольше людей, похожих на вас!..

– Ну, ну, – сказала она, грозя ему пальцем, – вы мне льстите недаром. Вы хотите, чтобы я доставила вам случай оправдаться перед моей подругой от наговоров д'Авансона? В таком случае завтра, в пятницу, приезжайте в Оперу и зайдите ко мне в ложу.

– Боже мой! – сказала она себе после ухода Казаля.

– Лишь бы Жюльетта не рассердилась на меня за это приглашение?.. Как я глупа! В тот вечер она была очень недовольна, когда он исчез после обеда. Она будет в восторге его видеть. А что же дурного было бы в том, если бы она немного пофлиртовала с другим, а не только со своим политиканом?.. По крайней мере, этот может на ней жениться… Жениться, он, Казаль? Какое безумие!.. А почему же нет? Он богат, красив и так молод… Да, несмотря на свою жизнь и дурную репутацию, он так молод душой. А как он был мил и застенчив, когда говорил о ней! Чего это ему не хватало в жизни? Хорошего влияния… Но что скажет де Пуаян, узнав об этих двух встречах, последовавших одна за другой? Пусть говорит, что хочет. Это мне решительно все равно.

Несмотря на эти рассуждения, а также на витавшую в ее голове мысль о возможности брака между Раймондом и молодой вдовой, графиня не чувствовала себя вполне спокойной, когда в пятницу, сидя в карете, быстро уносившей их по дороге в Оперу, говорила своей подруге:

– Да, кстати, я забыла… Я пригласила в свою ложу Казаля. Тебе не будет это неприятно?

– Мне? – ответила Жюльетта. – Почему?

Это простое «почему» она произнесла с легким смущением, не ускользнувшим от тонкой, привыкшим к интонациям ее голоса госпожи де Кандаль. Последняя ожидала, что Жюльетта скажет ей что-либо о визите Казаля, но та молчала. Легкое смущение, которое выдал звук ее голоса, и наступившее затем молчание обнаруживали нечто иное, чем равнодушие, по отношению к этому человеку, которого Жюльетта видела лишь два раза. Действительно, после его визита она непрестанно думала о нем, но с глубокой честностью стараясь противопоставить соблазнителю образ Пуаяна. «Какое счастье, – говорила она себе, – что я его плохо приняла. Он больше не вернется. Мне было бы очень неприятно писать о нем Генриху. Он так жесток к нему. А д'Авансон еще хуже…» Вспоминая выходку бывшего дипломата, она говорила себе: «Не могу поверить, чтобы они были правы…» Как большинству женщин, не имеющих никакого ясного понятия о том декоруме, коим прикрывается порок, эта формула – прожигание жизни – ничего не говорила ей, кроме чего-то неясного, отвлеченного, неопределенного. В ее понятии это значило преступное саморазрушение и заблуждение, мучительное, так как за ним следуют угрызения совести. Эти темные глубины мужского греха влекут к себе нежный ум женщины сложной приманкой, заключающей в себе ужас, любопытство и жалость.

«Нет, – думала она, – Габриелла права, он вращался в дурной среде и его гадко любили. Как жаль!.. Но что же делать? Да, это счастье, что я его больше не увижу. Пожалуй, с его привычками он попробовал бы за мной ухаживать. Уже визит его на другой же день обеда, без всякого с моей стороны приглашения, был не вполне корректным. Но надо отдать ему справедливость: он был безупречно тактичен, а д'Авансон положительно невозможен. Да, но если бы он нашел меня одну, то что бы он мне сказал?..» Она испугалась этой мысли, и по ней пробежала легкая дрожь. «А о чем же я-то думала в это время? Теперь все кончено. Он больше не вернется…» В то время как она приходила к этому заключению, ее неосторожная подруга вновь сталкивала ее с молодым человеком…

– Но, – довольно резко спросила она, – я думала, что ты не видишься с Казалем вне твоих больших охотничьих обедов?

– Это правда, – ответила госпожа Кандаль, – но вчера он был у меня с визитом и имел такой несчастный вид.

– Почему? – спросила Жюльетта.

– Да разве он у тебя не был, – спросила Габриелла, – и разве у тебя он не встретился с д'Авансоном?

– Я не понимаю, какое это имеет отношение… – сказала госпожа Тильер, немного сконфуженная осведомленностью Габриеллы о визите Казаля.

– Очень простое, – возразила графиня. – Д'Авансон к нему отнесся ужасно…

– Ты знаешь этого несчастного, – сказала Жюльетта, стараясь смеяться, – он ревнует; это бывает во всяком возрасте, а особенно в его годы, и ему не нравятся все новые лица.

– А все же Казаль ушел, вполне уверенный, что ты о нем ужасного мнения, и пришел поведать об этом мне… Он положительно тебя боится… Ах, если бы ты видела его, как все в нем говорило: защитите меня перед вашим другом, – ты была бы так же тронута, как и я… И я пригласила его, чтобы дать ему возможность защищаться самому, своим поведением… Что делать! Он интересует меня, как я уже говорила тебе в прошлый раз. По-моему, жаль допускать, чтобы человек с его способностями все больше и больше уходил в общество, недостойное его. И притом, если он дорожит нашим мнением, то почему же мы должны лишать его возможности вращаться в высшем свете? Разве ты не того же мнения?..

Жюльетта отвечала уклончиво. Она не хотела и не могла показать Габриелле, какую нервную дрожь вызвала в ней мысль о встрече с Казалем. Может быть, также, она, стараясь доказать себе обратное, смутно желала этого присутствия и в своем испуге радовалась мысли увидеть его, не чувствуя себя в этом виноватой.

Желая оправдаться в том, что пригласила молодого человека, графиня нашла объяснение, которое было очень опасным для такой женщины, как госпожа де Тильер, столь отзывчивой, столь чуткой, что сострадание служило для нее приманкой.

Именно через эту постоянно открытую в ее нежном сердце расщелину впервые вкралась к ней любовь, когда она начала жалеть Пуаяна за его страдания и желать утешить его. От мысли, что несчастье Казаля заключалось в беспорядочности его жизни и что благотворное влияние могло бы его спасти, она перешла к проекту этого спасения посредством своего влияния, – и как переход этот был заманчив!

Но соблазн не обрисовывался в ее смущенной душе с полной отчетливостью, и вместо того она прислушалась к голосу совести, говорившему ей следующее:

– На этот раз я не могу скрыть от Генриха, что видела Казаля.

Когда де Пуаян уезжал, она имела привычку писать ему нечто вроде ежедневного дневника своей жизни и мыслей. Входя с графиней в бенуар авансцены, на который ее подруга из-за нее же в прошлом году променяла свою ложу бельэтажа, она была еще во власти только что пережитых чувств и с недоверием взглянула на молодого человека.

Он был там и рассматривал вместе с Кандалем и Д'Артелем залу. Когда он здоровался с нею, глаза его не выражали того нахальства, которое как бы говорит женщине: «Вот видите, несмотря на ваше нежелание, я пришел, чтобы видеть вас», – наоборот, в них чувствовалось страдание. Со дня приглашения госпожи Кандаль этот соблазнитель, законодатель мод, этот пресыщенный всем человек не узнавал себя. Беспокойство его не проходило, а усиливалось. Несмотря на всю свою опытность, он говорил себе: «Госпожа Тильер будет очень недовольна, встретив меня здесь. Она думает, что я навязываюсь ей, и если д'Авансон еще продолжал свою разрушительную работу, то я погиб в ее глазах». Когда же она прошла мимо него к своему месту, глаза ее и все лицо, в противоположность вчерашнему волнению, выражали такую холодность и отдаленность, что тоска его перешла в настоящую муку. Впервые чувство, работавшее в Раймонде, стало ему ясно. Тут уже дело шло не о том, чтобы найти себе буржуазку для того, чтобы как-нибудь провести время от 10 до 12 часов, и не о том, чтобы устроить себе более или менее интересный флирт.

«Конечно, я попался», – говорил он себе, мысленно употребляя специальный термин своего особого жаргона, чтобы обозначить свое нравственное и совершенно необычное для него состояние, которого разум его так боялся, а сердце так желало. Пока Жюльетта, на этот раз вся в белом, усаживалась рядом с госпожой Кандаль, одетой в розовое платье, Казаль изучал ее. Обе женщины начали с того, что, рассматривая театр и изучая незаметно беглым взглядом ложи, разложили на бархатном столике веер, платок, черепаховую лорнетку и флакон с английской солью. В то время как певцы ходят взад и вперед по сцене, оркестр замедляет или ускоряет аккомпанемент, а мужчины шепчутся в глубине ложи, они обмениваются обрывками мыслей, к которым молодой человек так же привык, как привык надевать фрак и белый жилет по вечерам и ездить верхом по утрам. Обыкновенно он не придавал им никакого значения, но в том настроении, в каком он находился теперь, ему хотелось уловить в них доказательство того, что госпожа де Тильер начинала приходить в себя. Давали «Гамлета» Амбруаза Томаса; играли довольно посредственно.

Прекрасная артистка, исполнявшая роль Офелии, была окружена подставными актерами, и в полутьме ложи Казаль слышал такие фразы: «Боже мой! Какой ужасный король! Как могла она отравить своего мужа ради такого человека?.. – А кто сидит в ложе у госпожи Бонниве? Так это уже не Сен-Люк?.. – Я всегда задаю себе вопрос, настоящий ли актер играет привидение?.. – Да, конечно, он шевелит губами… – Взгляни, в ложе госпожи Комовой сидит маленькая госпожа Морен, не правда ли? Ах, как она втирается в свет! Она очень красива… – Посмотри же на королеву. Как ты находишь, на кого она похожа?.. – Не знаю… – На Марию де Жард. Поразительно…» Обыкновенно такими фразами обмениваются под плохую или дивную музыку эти усыпанные бриллиантами сфинксы, сидящие в первых ложах, профиль которых волнует издали мысли двух или трех затерявшихся в зале бедных мечтателей. На каждом представлении в Опере всегда найдется двое или трое молодых людей, добела накаленных плохо понятым чтением, которые экономят на своем бюджете голодных студентов, или репетиторов на дому, или простых приказчиков, или же, наконец, провинциалов, приехавших в столицу, чтобы иметь возможность прийти погреться лучами, исходящими от солнца высшего света. Но все-таки эти безумцы, воображающие, что изящество внешности и туалета соответствует духовной утонченности, и приходящие в восторг от этой химеры, не вполне ошибаются. С подвижностью, способной вас смутить, делающей из парижанки постоянное чудо противоречий, эти женщины, поговорив друг с дружкой, как говорят в гостиной, начинают следить за какой-нибудь частью произведения и вдруг проникаются им и тем возвышенным трепетом, который хотел передать артист. Так, когда перед началом сцены безумия поднялся занавес, графиня Кандаль сказала себе и своим приглашенным:

– Теперь надо слушать.

В ложе водворилась тишина. Действительно, в этом четвертом акте «Гамлета» есть божественная ария, тему которой, как говорят, французский композитор позаимствовал из народной северной песни. Несколько тактов, в которых слышатся отчаянная тоска и грусть, беспрестанно повторяются в жалобе Офелии, между тем как ее подруги вокруг нее поют и пляшут; это – вечный, режущий сердце контраст ликующей, кипучей и беспечной жизни с одинокой душой, жертвой страсти и мучений от внутренней раны… Пришла цветущая весна, она смеется в бессмертно молодом небе, сеет по газонам чашечки нежного первоцвета и заставляет дрожать восторженные слезы счастья в глазах влюбленных. Все уста раскрываются в приветствии опьяняющему празднику, кроме уст покинутой, которой жестокий принц говорит сначала: «Нежная Офелия», а потом: «Иди в монастырь». Сквозь призму счастья других она видит свое собственное несчастье и все то, что могло бы быть и чего нет.

«Ах, – вздыхает она, – счастлива жена, идущая под руку с мужем…» и с этим вздохом она теряет рассудок… Нет, не может быть, чтобы ее коснулась измена, если принц, ее принц, если Гамлет, ее Гамлет, еще жив. Раз она вдали от него одинока и разбита, значит, его уже нет на этом свете, и она идет к реке, которая течет перед ней; здесь найдет она ложе, на котором забываются все страдания. Нет, пустите ее все те, кому она с грацией скорбной влюбленной раздала цветы своего букета, пустите ее к этой воде, менее обманчивой, чем мужское сердце, менее зыбкой, чем надежда, менее быстрой в своем течении, чем бегство счастливых часов, – пусть она утопит в ней вместе с воспоминанием об утраченной радости свою неизлечимую любовь.

«Прощай, – вздыхает она еще раз, – прощай, мой единственный друг…»

Пусть жизнь продолжает смеяться и кружиться в вихре, пусть весна расточает свет и ароматы, – больная душа теперь станет свободной навсегда…

Необычайная прелесть музыки и ее особенное свойство заключаются в том, что она очень неопределенно и мягко передает скрытый в ней символизм. Таким образом она отвечает самым различным запросам психики. В то время как развертывалась прекрасная фраза арии, составленная с чрезвычайно искусным сценическим расчетом, каждый из собравшихся в ложе госпожи де Кандаль чувствовал, как эта трогательная мелодия затрагивала в нем тем или другим из своих нюансов собственные мысли и чувства.

Габриелла, которой стоило только обернуться, чтобы увидеть в ложе между колоннами госпожу Бернар, любовницу мужа, находила во вздохе покинутой девушки нечто похожее на тайные страдания своей жизни. Решимость Жюльетты как бы размягчалась незримыми слезами, которые проникали в ее душу вместе с нежащей мелодией. И даже сам Казаль, охваченный романическим волнением, впервые после долгих лет оставил свои обычные выходки против «шума, который оплачивается дороже других». Слушая эту хорошо известную ему арию, сидя рядом с любимой женщиной, Казаль испытывал страстное и вместе с тем грустное смущение и добровольно отдавался этому чувству. Она была так близко от него, со своими белокурыми волосами, высоко и просто зачесанными на затылке, тонкой шеей, белизна которой сливалась с платьем, открывавшем плечи, с нежной линией неясно обрисованной в профиль щеки, с еле заметным запахом персидской сирени, исходившим от ее платья. Да, так близко от него и вместе с тем так далеко! Он видел ее и чувствовал как бы слившейся с ним в одном и том же настроении. Ах, если бы только в эту минуту он мог говорить с нею, то, наверное, узнал бы, вполне ли поборола она в себе интерес к нему, замеченный им с первого же их свидания… Но дверь открывается, и кто-то входит в аванложу. Очарование нарушено; вошел Мозе, которому Кандаль пожимает руку, а госпожа де Кандаль встает, чтобы поговорить с вошедшим, едва он успел поздороваться с госпожой Тильер.

– Пойдите сюда, – говорит она гостю, указывая ему место рядом с собой на диванчике в аванложе. – У вас такой вид, как будто вы хотите что-то сообщить… Расскажите-ка мне в чем дело…

– Да нет же, – возразил Мозе, смеясь, – у меня нет никаких новостей.

– Если я вас стесняю… – сказал де Кандаль, поворачивая ручку двери и держа в руке свою вечернюю палку, и, опершись свободной рукой на руку д'Артеля, он прибавил: – Какой я хороший муж, я его тоже увожу.

«Уйдет ли и она?» – подумал Казаль, оставшись в ложе вдвоем с Жюльеттой.

И действительно, в эту самую минуту госпожа де Тильер говорила себе: «Я должна избегать оставаться с ним вдвоем даже на пять минут». Но, несмотря на это, она продолжала сидеть в своем кресле, делая вид, что опять внимательно рассматривает в лорнет всю залу. В зеркале, висевшем на перегородке ложи, она видела омраченное беспокойством лицо Раймонда, и вот теперь перед этим прекрасным и гордым мужским лицом она вновь переживала волнение, охватившее ее в первый вечер. Но к этому примешивалось еще чувство непреодолимого умиления, вызванное его очевидной застенчивостью, льстившей ей, заставлявшей трепетать самые заветные струны ее женской гордости. Она не могла побороть себя, так как музыка сильно потрясла ее нервы, а сердце сжималось в ожидании, тайную сладость которого она испытывала, несмотря на то, что считала его преступным, и … не встала. Кстати, молодой человек начал с ней говорить. Могла ли она оскорбить его, не ответив ему? Но за что?

– Как хорош этот акт! – говорил он. – Из-за него я прощаю композитору, что он коснулся Гамлета: я вообще терпеть не могу, когда портят уже обработанные сюжеты или облекают их в другую форму… Надо видеть эту вещь в Лондоне, когда ее играет Ирвиг. Вы его знаете?..