Текст книги "Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6"

Глава 2
Пять дней

Первым делом после вокзала я увидел старика, он стоял лицом к стене, опираясь на водосточную трубу. Проходя мимо, я услышал, что он плачет, и остановился поговорить с ним.

– Что случилось, отец? – сказал я.

– Я замерз и хочу есть, – простонал он, не поднимая глаз и все так же прислоняясь к трубе. – Я три дня ничего не ел.

Я сунул ему в руку двадцатирублевый банкнот.

– Вот, возьмите, – сказал я.

Он взял деньги, но озадаченно взглянул на меня.

– Спасибо, – пробормотал он, – но на что мне деньги? Где мне взять хлеб?

Тогда я дал ему кусок своего и пошел дальше.

На улицах было людно и оживленно, хотя были только пешие прохожие. На мостовой лежали кучи грязи и мусора. Через улицу от дома к дому были развешаны оборванные и выцветшие красные флаги с надписями, из которых следовало, что их вывесили несколькими неделями раньше в честь годовщины большевистского переворота. Иногда попадались небольшие группы людей, очевидно, образованного класса, дамы и пожилые господа в поношенной одежде, которые расчищали ранний снег и слякоть под присмотром рабочего, который, словно надсмотрщик, стоял на месте и ничего не делал.

Перейдя Литейный мост по пути в город, я, по обыкновению, остановился полюбоваться чудесным видом на Неву. Ни в одной европейской столице нет столь прекрасной водной глади, как в этом городе Петра Великого. Вдали на горизонте над угрюмой крепостью возвышался стройный золоченый шпиль Петропавловского собора. По привычке я задумался, кто сейчас заточен в этой мрачной тюрьме. Много лет назад, до революции, я стоял и смотрел на Петропавловку, как в народе зовут крепость, думая о тех, кто томится в подземных казематах, мечтая о свободе для русского народа.

В первую очередь я направился в дом одного английского джентльмена, которого я буду звать мистером Маршем. Марш был известным в Петрограде коммерсантом. Я не знал его лично, но он был другом капитана Кромби и еще недавно находился на свободе. Он жил на набережной Фонтанки, длинного, извилистого рукава Невы, протекающего через центр города. Мельников был знаком с Маршем и обещал предупредить его о моем приезде. Я нашел нужный дом и, убедившись, что улица безлюдна и за мной не следят, вошел. В вестибюле я столкнулся с человеком, то ли привратником, то ли нет – этого я сказать не мог. Но я сразу понял, что этот человек не расположен к дружескому общению. Он впустил меня, закрыл за мной дверь и тут же встал перед ней.

– Вы к кому? – спросил он.

– К мистеру Маршу, – сказал я. – Вы не могли бы сказать мне номер его квартиры?

Я прекрасно знал номер, но видел по лицу человека, что чем меньше я знаю о Марше, тем лучше для меня.

– Марш арестован, – ответил человек, – а квартира его опечатана. Вы с ним знакомы?

Черт побери, подумал я, сейчас меня тоже арестуют, чтобы дознаться, зачем я сюда пришел! На миг у меня мелькнула мысль сунуть ему под нос мое состряпанное удостоверение и выдать себя за агента ЧК, но в таком случае мне полагалось бы знать об аресте Марша и все равно пришлось бы как-то объяснять причину своего прихода. Нет, так не годится. Я наскоро придумал благовидный предлог.

– Нет, я его не знаю, – ответил я. – В жизни с ним не встречался. Меня прислали отдать ему этот сверток. – Я показал пакет с моим багажом из носков, сухарей и платков. – Он пару дней назад оставил это в доме на Александровском. Я там служу в конторе. Отнесу назад.

Человек пристально смотрел меня.

– Так вы не знаете мистера Марша? – снова спросил он, медленно выговаривая слова.

– В жизни его не видел, – с выражением повторил я, придвигаясь к двери.

– Только лучше вам оставить посылку, – сказал он.

– Да-да, разумеется, – с готовностью согласился я, в то же время боясь, как бы мое облегчение от того, что все так мирно закончилось, не было слишком заметным.

Я передал ему сверток.

– Доброго дня, – любезно сказал я. – Я передам, что мистер Марш арестован.

Человек отошел от двери, все так же пристально глядя на меня, пока я выходил на улицу.

Взвинченный своей неудачей, я направился к больнице, где надеялся найти Мельникова. Упомянутая больница находилась в самом конце Каменноостровского проспекта, в части города, называемой Острова, так как она образована дельтой Невы. От дома Марша до нее было добрых четыре мили[9]9
  Более 6 км.


[Закрыть]. Я хотел было сесть на трамвай, но их ходило очень мало, и в них набивалось столько народу, что невозможно было пролезть. Люди гроздьями висели на подножках и даже на буферах. Итак, невзирая на усталость после ночного приключения, я отправился в путь пешком.

Мельников, по всей видимости, приходился родственником одному из врачей этой больницы, но там я его не нашел. Старушка в домике сказала, что он заходил как-то ночью и с тех пор не возвращался. Я уже начал думать, не случилось ли какой-то беды, хотя, несомненно, у него должно было быть еще несколько мест для ночевки, кроме этого. Оставалось только дождаться полудня и пойти в то подпольное кафе, о котором он мне говорил.

Я медленно вернулся в город тем же путем. Вокруг царила разруха. Тут и там на проезжей части валялись дохлые лошади. Бедных коняг насмерть забили плетьми, выжимая из них последнюю искру жизни и труда, а потом бросили лежать там же, где они пали, потому что у дам, которых заставляли подметать улицы, не хватало физических сил убрать лошадиные трупы. Каждая улица, каждый дом, магазин, крыльцо напоминали мне о былых днях, которые, как я теперь с болью осознал, прошли навечно. Несколько магазинов было еще открыто, особенно где продавали музыку, книги и цветы, но, чтобы купить что-либо, кроме пропагандистской литературы, которая лежала в изобилии и стоила дешево, и баснословно дорогих цветов, требовалось разрешение советских органов. Разносчики с тележками торговали подержанными книгами, явно из личных библиотек, а кое-где крохотные подвальные лавчонки, стыдливо выглядывающие из-под тротуара, скрывали в полумраке неаппетитную выставку гниющих овощей и фруктов и остатки запасов печенья и консервов. Но все мучительно говорило об усиливающемся голоде и нарастающем застое нормальной жизни.

Я остановился, чтобы прочитать разномастные объявления и рекламные плакаты на стенах. В одних говорилось о мобилизации в Красную армию, в других – о принудительных работах для буржуазии, но большинство касалось раздачи продуктов. Я купил лежалые яблоки и печенье, которому было уже несколько лет. Еще я скупил все газеты и несколько брошюр Ленина, Зиновьева и других. Заметив извозчика с лошадью, которая еще держалась на ногах, я сел в его повозку и поехал на Финляндский вокзал, где утром по прибытии видел буфет. На прилавке была выставлена еда, главным образом селедка на микроскопических кусочках черного хлеба, но смотрелась она еще менее аппетитно, чем мое печенье, поэтому я просто сел передохнуть, выпил некрепкую жидкость, заменявшую чай, и прочел советские газеты.

Особых новостей не было, поскольку правящий класс большевиков[10]10
  В марте 1918 года большевики изменили официальное название с Большевистской партии на Коммунистическую партию большевиков. Поэтому в книге, как и в самой России, слова «большевик» и «коммунист» используются в качестве взаимозаменяемых синонимов. (Примеч. авт.)


[Закрыть]уже обеспечил себе монополию на прессу, закрыв все журналы, выражавшие мнения их противников, поэтому печаталась одна пропаганда. В то время как газеты западного мира полнились разговорами о мире, советские журналы упорно твердили о создании могучей Красной армии[11]11
  В это время для Советской России это было вполне естественно – она вела борьбу, помимо Белого движения, с военной интервенцией со стороны 14 иностранных государств.


[Закрыть], которая должна зажечь в Европе и по всей земле пожар мировой революции.

В три часа я пошел искать кафе Мельникова – подпольное заведение на частной квартире на верхнем этаже дома на одной из улиц возле Невского проспекта. Когда я позвонил, дверь чуть-чуть приоткрылась, и сквозь щель на меня взглянул внимательный и недоверчивый глаз. Заметив, что дверь начинает закрываться, я сунул ногу в проем и быстро спросил Мельникова.

– Мельникова? – сказал голос, прилагавшийся к орлиному глазу. – Какого Мельникова?

– Н… – сказал я, назвав настоящую фамилию Мельникова.

Тогда дверь раскрылась чуть шире, и передо мною предстали две дамы, одна (та, что с орлиным глазом) пожилая и пухлая, другая молодая и привлекательная.

– Как его имя-отчество? – спросила молодая.

– Николай Николаевич, – ответил я.

– Все в порядке, – сказала молодая женщина пожилой. – Он говорил, что сегодня кто-то может прийти. Входите, – продолжала она, обращаясь ко мне. – Николай Николаевич заходил ненадолго в субботу и обещал прийти вчера, но не пришел. Я жду его в любую минуту.

Я прошел в гостиную, заставленную столиками, где красивая молодая дама по имени Вера Александровна, к моему удивлению, подала мне маленькие аппетитные пирожные, которые сделали бы честь любому западному чаепитию. Комната была пуста, когда я пришел, но позднее явилось еще человек шесть, все явно буржуазного вида, одни располагающей наружности, другие не очень. Несколько молодых мужчин походили на бывших офицеров сомнительного типа. Они громко смеялись, шумно переговаривались и, похоже, не жалели денег, так как цена на деликатесы была заоблачная. Это кафе, как я узнал позднее, было местом встречи заговорщиков, которые, по слухам, получали деньги на контрреволюционные цели от представителей союзников.

Вера Александровна подошла к столику в углу, за которым в одиночестве сидел я.

– Должна извиниться перед вами, – сказала она, ставя чашку на столик, – что не подаю вам шоколаду. Шоколад у нас кончился на прошлой неделе. Это лучшее, что я могу для вас сделать. Смесь какао и кофе – мое изобретение в эти трудные времена.

Я попробовал и нашел напиток весьма приятным на вкус.

Вера Александровна была очаровательной девушкой лет двадцати, и из-за своего мужиковатого наряда и вообще внешнего вида я чувствовал себя не в своей тарелке в ее обществе. Я мучительно осознавал, что привлекаю к себе внимание, и извинился за свою наружность.

– Не оправдывайтесь, – ответила Вера Александровна, – у нас у всех теперь потрепанный вид. – (Однако сама она была весьма элегантна.) – Николай Николаевич предупредил меня о вашем приходе и что вы его друг… но я не буду вас расспрашивать. Можете чувствовать себя у нас в полной безопасности и как дома, никто вас и не заметит.

Но я видел, что четверо громкоголосых молодых офицеров за соседним столиком не сводили с меня глаз.

– Я и не ожидал встретить таких роскошеств в голодном Петрограде, – сказал я Вере Александровне. – Разрешите полюбопытствовать, как вам удается держать свое кафе?

– О да, справляться все труднее, – пожаловалась Вера Александровна. – У нас две служанки, которых мы дважды в неделю посылаем по деревням за мукой и молоком, а сахар покупаем на еврейском рынке. Но становится все тяжелее. Неизвестно, сколько мы еще сумеем продержаться. К тому же нас ведь тоже могут раскрыть. Уже два раза приходили красные и спрашивали, не живут ли в этом доме подозрительные лица, но швейцар отделался от них, потому что мы снабжаем его мукой.

Вера Александровна встала, чтобы встретить других гостей. Мне стало не по себе под пристальными взглядами некоторых из присутствовавших.

– Ах, ma chère[12]12
  Моя дорогая (фр.).


[Закрыть]Вера Александровна! – воскликнул только что вошедший толстяк в очках и демонстративно поцеловал ей руку. – А вот и мы! Ну, нашим краснопузым уже недолго осталось, уж вы мне поверьте. Последняя новость – они собираются проводить мобилизацию. Мобилизацию, только подумайте! Да их чуть-чуть толкнуть снаружи, и пуф! – лопнут, как мыльный пузырь!

Сразу же после этого один из четверки за соседним столиком встал и подошел ко мне. Он был высок и худощав, с ввалившимися глазами и черными усами, волосы его были зачесаны наверх. Губы кривились в странной ухмылке.

– Добрый день, – сказал он. – Позвольте представиться: капитан Зоринский. Вы ждете Мельникова, не так ли? Мы с ним приятели.

Я пожал руку Зоринского, но никак не показал, что хочу продолжения беседы. Почему Мельников не предупредил меня об этом «приятеле»? Может, этот Зоринский просто догадался, что я жду Мельникова, или Вера Александровна рассказала ему – Вера Александровна, уверявшая меня, что никто меня и не заметит?

– Мельников вчера не приходил, – продолжал Зоринский, – но если я могу для вас хоть что-нибудь сделать, буду рад.

Я поклонился, и он вернулся за свой стол. Поскольку уже было шесть часов, я решил не сидеть дольше в этом кафе. Тамошняя атмосфера наполняла меня смутными, но дурными предчувствиями.

– Жаль, что вы разминулись с Николаем Николаевичем, – сказала Вера Александровна, когда мы прощались. – Вы завтра придете?

Я сказал, что приду, твердо решив не приходить.

– Приходите в любое время, – сказала Вера Александровна с милой улыбкой, – и помните, – добавила она негромко ободряющим тоном, – здесь вы в полной безопасности.

Найдется ли на свете кто-то очаровательнее Веры Александровны? Происхождение, образование и утонченность сквозили в каждом ее жесте. Но что до ее кафе, то оно наводило на меня ощущение грядущей беды, и ничто не убедило бы меня вновь войти в его дверь.

Я решил поискать приюта на квартире Ивана Сергеевича, друга Мельникова, который провожал меня в Выборге. Улицы уже погрузились в сумерки, когда я вышел из кафе. Фонари горели через большие промежутки. А что, если, размышлял я, у Ивана Сергеевича я тоже никого не найду? Где мне найти убежище на ночь – на крыльце какого-то дома, в саду, в сарае? Может, какой-нибудь из соборов, скажем, Казанский, будет еще открыт? Ах, вот и он, Казанский собор, и сбоку от него свалка! Я подошел и заглянул внутрь. Доски и мусор. Да, решил я, это прекрасно подойдет!

Дом, где жил Иван Сергеевич, стоял в переулке в конце Казанской улицы, и, как и у Веры Александровны, его квартира была на последнем этаже. Утренний случай внушил мне большую осторожность, и я постарался сделать вид, как будто зашел в этот дом по ошибке, чтобы легче было скрыться при необходимости. Но в доме было тихо, как на кладбище. На лестнице я никого не встретил, и на звонок мне долго никто не отвечал. Я уже начал всерьез обдумывать перспективы ночевки на свалке у Казанского собора, как вдруг послышались шаги, и женский голос за дверью ворчливо произнес:

– Кто там?

– Я от Ивана Сергеевича, – отозвался я, говоря ровно с такой громкостью, чтобы меня услышали за дверью.

Наступила тишина.

– От какого Ивана Сергеевича? – осведомились за дверью.

Я понизил голос. Я чувствовал, что женщина за дверью настороженно слушает.

– От вашего Ивана Сергеевича, из Выборга, – почти прошептал я в замочную скважину.

Опять молчание.

– А вы кто такой? – раздался вопрос.

– Не беспокойтесь, – сказал я все так же тихо. – У меня для вас сообщение от него.

Шаги отступили. До меня донеслись голоса – люди советовались. Потом щелкнули два замка, дверь едва отворилась на короткой цепочке. Я увидел, что в меня со страхом и подозрением вглядывается женщина средних дет.

Я повторил то, что уже сказал, и шепотом добавил, что сам только что приехал из Финляндии и, возможно, скоро туда вернусь. Тогда цепочку сняли, и я вошел.

Женщина, открывшая дверь и оказавшаяся экономкой, о которой говорил Иван Сергеевич, снова поспешно затворила ее, накрепко заперла и встала передо мной дрожащей фигуркой с острым взглядом, которым она неуверенно осматривала меня с ног до головы. В нескольких шагах от нее стояла девушка, няня детей Ивана Сергеевича, которые были с ним в Финляндии.

– Иван Сергеевич мой старый друг, – сказал я. Это была неправда, но я очень хотел успокоить сомнения моей скромной хозяйки. – Я давно знаю его, а недавно встретил в Финляндии. Он просил меня по возможности зайти и повидать вас.

– Входите, входите, прошу вас, – сказала экономка, которую я буду звать Степановной, она по-прежнему очень нервничала. – Извините, придется проводить вас в кухню, но это единственная теплая комната в доме. В последнее время так трудно найти дрова.

Я сел в кухне, чуть не валясь с ног от усталости.

– У Ивана Сергеевича все хорошо, он шлет вам привет, – сказал я. – Как и его жена и дети. Они надеются, что вы в порядке и не пострадали. Они бы с радостью взяли вас к себе, но паспортов достать невозможно.

– Благодарствуйте, благодарствуйте, – сказала Степановна. – Я рада, что у них все хорошо. Мы давно от них ничего не слыхали. Не хотите ли поесть?..

– Меня зовут Иван Павлович, – вставил я, уловив ее колебание.

– Не хотите ли поесть, Иван Павлович? – любезно сказала Степановна, хлопоча у плиты.

Руки у нее все еще подрагивали.

– Спасибо, – сказал я, – но не хотел бы вас объедать.

– У нас сегодня на ужин суп, – ответила она. – Вам тоже хватит.

Степановна на минуту вышла из кухни, и няня, которую звали Варя, наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Сегодня Степановна напугана. Утром ее чуть не арестовали на рынке, когда пришли красные и похватали людей за то, что те покупали и продавали еду.

По поведению и разговору Вари я понял, что это выдержанная и умная девушка, и решил сначала поговорить с ней насчет того, чтобы остаться на ночь, не желая пугать Степановну своей просьбой.

– Сегодня я пошел к себе домой, – сказал я, – но дверь была заперта. Видимо, экономка куда-то уехала. Это очень далеко, вот я и подумал, нельзя ли мне переночевать у вас? Я прилягу и на диване, да хоть на полу. Я ужасно устал, и нога ноет от старой раны. Иван Сергеевич сказал, что я могу приходить сюда в любое время.

– Я спрошу у Степановны, – сказала Варя. – Вряд ли она будет против.

Варя вышла из комнаты, вернулась и сказала, что Степановна согласна – на одну ночь.

Суп скоро был готов. Это были щи, и очень вкусные. Я съел две полные тарелки, хотя и испытал укол совести, когда соглашался на добавку. Но уж очень проголодался. Во время ужина в кухонную дверь вошел человек в солдатской форме и сел на ящик у стены. Он ничего не говорил, но у него было добродушное, круглое, пухлое лицо с румяными щеками и огоньками в глазах. Выкидным ножом он отпиливал квадратные ломти от буханки черного хлеба, один из которых вручил мне.

– Это мой племянник Дмитрий, – сказала Степановна. – Он пошел добровольцем в Красную армию, чтобы получать солдатский паек, так что теперь нам полегче.

Дмитрий улыбнулся, когда о нем заговорили, но промолчал. После двух тарелок щей у меня стали слипаться глаза. Поэтому я спросил, где мне можно прикорнуть, и меня провели в кабинет, где я упал на диванчик и заснул мертвым сном.

После пробуждения меня охватило такое странное ощущение непривычной обстановки, что я ничего не понимал и пришел в себя, только когда вошла Варя со стаканом чая – настоящего чая из солдатского пайка Дмитрия.

Потом я вспоминал предыдущий день, свой рискованный переход через границу, поиски Марша и Мельникова, подпольное кафе и свою встречу с теперешними скромными друзьями. С обескураживающей прямотой меня также огорошила мысль, что у меня нет никаких перспектив на следующую ночь. Но я убедил себя, что до ночи еще многое может случиться, и постарался больше об этом не думать.

Степановна вполне оправилась от испуга, и, когда я вошел в кухню, чтобы умыться и выпить еще стакан чаю, она добродушно приветствовала меня. Дмитрий сидел на своем ящике в невозмутимом молчании и жевал хлебную корку.

– Давно вы уже в Красной армии? – спросил я его, чтобы поговорить.

– Три недели, – ответил он.

– И как вам там?

Дмитрий выпятил губы и пренебрежительно пожал плечами.

– Много приходится служить? – упорствовал я.

– Пока еще не приходилось.

– А строевая подготовка?

– Никакой.

– И не маршируете?

– Нет.

«Похоже, непыльная службенка», – подумал я.

– Чем же вы все-таки занимаетесь?

– Получаю довольствие.

– Я так и понял, – заметил я.

Разговор замер. Дмитрий налил себе еще чаю, и Степановна стала подробно выспрашивать, как поживает Иван Сергеевич.

– А в прежней армии вы кем служили? – при первой же возможности я снова вцепился в Дмитрия.

– Ординарцем.

– А теперь кем?

– Шофером.

– Офицерами у вас кто?

– У нас комиссар.

Армейский комиссар – это большевистский чиновник, прикрепленный к полку, чтобы надзирать за действиями офицерского состава.

– Кто он такой?

– Да кто его знает? – ответил Дмитрий. – Такой же, как все, – прибавил он, как будто все комиссары относились к какой-то низшей расе.

– А что такое эта Красная армия? – наконец спросил я.

– Да кто ее знает? – ответил Дмитрий, как будто это последнее, что может кого-то интересовать во всем мире.

Дмитрий был типичным представителем массы бездумного пролетариата того времени, который видел в большевистском правительстве случайное, необъяснимое и не более чем временное явление, коему вскорости суждено пойти на спад и исчезнуть. Что касается мыслящего пролетариата, то он быстро делился на два лагеря: меньшинство встало на сторону большевиков в стремлении к привилегиям и власти, а у большинства росло недовольство подавлением завоеванных революцией свобод.

– У вас в доме есть комбед? – спросил я Степановну.

– Есть, – сказала она и, повернувшись к Дмитрию, сказала: – Митька, запомни: про Ивана Павловича – молчок.

Степановна рассказала, что в комитет входят три девушки из прислуги, дворник и привратник. Весь дом с сорока квартирами находится в их ведении.

– Время от времени они приходят, – сказала Степановна, – и берут мебель, чтобы оставить квартиру на первом этаже, которую заняли. Кажется, больше их ничего не волнует. А привратника никогда нет на месте при входе (и за это я был ему глубоко благодарен), и всякий раз, как до него есть нужда, никогда его не доищешься.

Варя проводила меня до двери, когда я уходил.

– Если хотите вернуться, – сказала она, – Степановна вряд ли будет против.

Я настоял на том, чтобы они взяли деньги за съеденное мной, и снова пошел искать Мельникова.

Стояло промозглое утро, начался снегопад. Люди спешили по улицам, вцепившись в узелки и свертки. Очереди, в основном из женщин-работниц, выстроились перед лавками, где над дверями висели холщовые вывески «Первая коммунальная палатка», «Вторая коммунальная палатка» и так далее, там по продуктовым карточкам выдавали немного хлеба. Обычно его не хватало на всех, поэтому люди приходили ни свет ни заря и стояли, ежась от холода на пронизывающем ветру. Такие же очереди выстраивались позже у заведений покрупнее под вывесками «Коммунальная столовая номер такой-то». Иногда до меня доносились обрывки разговоров из этих очередей. «А почему „товарищи“ не стоят в очередях?» – возмущенно восклицала какая-нибудь женщина. «А где все евреи? Троцкий тоже в очереди стоит?» и тому подобное. Потом, получив свою толику хлеба, они поспешно уносили его или прямо в руках, или завернув в принесенную специально для этого бумагу, или спрятав под шали, которыми обматывали шею и уши.

Я снова поплелся через реку и поднялся по длинному Каменноостровскому проспекту к больнице Мельникова, но он все еще не вернулся, и там ничего о нем не знали. Бесцельно бродя по городу, я попал в тот район, где жил раньше, и там, в переулке, неожиданно наткнулся на окно с наклеенным листком бумаги, где карандашом было написано слово «Обеды». Я догадался, что это не «коммунальная столовая». Без талона я не мог пойти в общественную столовую, поэтому осторожно заглянул за дверь маленького заведения и обнаружил единственную комнату на первом этаже, вероятно, бывший магазин, откуда вынесли лишнюю мебель и поставили там три крошечных столика, где всего поместилось бы не больше шестерых человек. Все было очень простое, явно устроенное на скорую руку, но весьма чистенькое. В комнате было пусто, и я вошел.

– Вы обедать? – спросила молодая дама, появившаяся из-за занавески.

– Да, будьте добры.

– Присядьте пока, – сказала она. – Вы рановато, но скоро будет готово.

Чуть погодя она вынесла тарелку каши, было мало, но вкусно.

– Извините, хлеб за дополнительную плату, – заметила она в ответ на мою просьбу.

– Можно здесь обедать каждый день? – осведомился я.

– Пока нас не закроют, – ответила она, пожав плечами.

Я разговорился с нею.

– Мы работаем тут неделю, – пояснила она. – К нам приходят те, у кого нет продуктовых карточек или кто хочет чего-то получше, чем в коммунальной столовой. Мой отец держал большой ресторан на Садовой улице, а когда большевики его закрыли, перебрался в помещение поменьше на заднем дворе. Когда его тоже закрыли, мы переехали сюда – тут жил один из отцовских поваров. Мы не можем сделать вывеску, но пока объявление в окне есть, можете приходить. Если его там не будет, не заходите; это значит, что теперь тут хозяйничают красные.

На второе была морковь. Пока я ел, зашли еще трое посетителей, и я сразу увидел, что это люди образованные, хорошего положения, хотя у всех был изможденный и измученный вид. Свои маленькие порции они ели с жадностью и жалкой неохотой отсчитывали плату. Один из них выглядел типичным профессором, из двух других – это были женщины – одна, по моей прикидке, могла быть учительницей. Хотя мы сидели в тесноте, никто не разговаривал.

Я купил с собой три маленькие белые булки и к вечеру вернулся к Степановне. Мои скромные друзья пришли в восторг от этого нехитрого вклада в семейное пропитание, потому что даже не знали, что белый хлеб еще можно где-то купить. Я позвонил Вере Александровне по номеру, который она мне дала, но Мельников не приходил и насчет него никто ничего не знал.

Итак, получив согласие Степановны оставить меня еще на ночь, я сидел на кухне, попивая чай Дмитрия и слушая их разговор. Степановна и Варя, не сдерживаясь, высказывали все, что накипело у них на душе, и как-то странно было слышать, как они клянут свой домовой комитет, или комбед, как его еще называли, состоявший из людей одного с ними положения. «Комиссаров» и «коммунистов» они откровенно ругали «сволочами», а это по-русски звучит очень грубо.

В то время большинство населения считало, что союзники, особенно британцы, собираются вторгнуться в Россию и освободить измученную страну. Услышав, как они обсуждают вероятность такого события и какое участие в нем может принять их хозяин Иван Сергеевич, я прямо сказал им, что я англичанин, и это открытие их потрясло. Они даже не сразу поверили мне, ведь я был похож на кого угодно, только не на англичанина. Степановна немного испугалась, но Дмитрий сидел неподвижно, и на его добродушном лице постепенно расплылась широкая улыбка. Когда мы сели за стол около девяти часов, перед мной оказался неплохой ужин с мясом и картошкой, очевидно приготовленный главным образом для меня, потому что сами они обедали в середине дня.

– Где вы достали мясо? – воскликнул я, пока Степановна суетилась вокруг меня с тарелками.

– Это из Митькиного пайка, – просто сказала она.

Дмитрий сидел на своем ящике у стены, но улыбка ни на минуту не покидала его лица.

В ту ночь Варя приготовила для меня лучшую кровать, и, лежа в этой неожиданной роскоши, я пытался подвести итог впечатлениям первых двух суток моего приключения. Два дня я бродил по городу, живя от минуты к минуте и от часа к часу, никем не замечаемый. Мне перестало казаться, будто на меня смотрят даже стены. Я чувствовал, что действительно слился с толпой. Лишь иногда кто-нибудь с любопытством, а может, и с завистью поглядывал на мои черные кожаные штаны. Но сами штаны не вызывали подозрений, так как все комиссары одевались в хорошие кожаные вещи. Тем не менее я решил, что перед завтрашней вылазкой вымажу свои штаны грязью, чтобы они не смотрелись такими новыми. «Как плохо все одеты», – сонно размышлял я. Но крестьяне в своих тулупах и лаптях выглядели такими же, как раньше. Одна из купленных мною брошюр была воззванием к крестьянству под заголовком «Вступайте в коммуны», она призывала крестьян трудиться не ради материальной выгоды, а ради общего блага, снабжать хлебом городских рабочих, которые, в свою очередь, будут производить промышленную продукцию для крестьян. Идея была прекрасна, но идеалистический замысел полностью потонул в неразберихе злобы и разжигания классовой ненависти. Я вспомнил давешний разговор с извозчиком, который сказал мне, что корм для лошади обходится ему в двести рублей в день, потому что крестьяне отказываются возить корм в города. Двести рублей, сонно думал я, засыпая, – это половина моей месячной заработной платы за предыдущий год и вдвое больше, чем я зарабатывал до войны, преподавая английский язык. В моих ушах снова звучали обрывки разговоров на вокзале, в столовой и со Степановной. Неужели же все настолько ожесточились, как говорит Степановна? Степановна и Варя преданы своему хозяину и в своей простоте думали, что Иван Сергеевич вернется вместе с англичанами. Во всяком случае, очень мило с их стороны пустить меня в эту кровать. Простыней не было, но были теплые одеяла, и мне даже нашли старую пижаму. Я уютно закутался в одеяла; Степановна и комната расплылись в одно туманное пятно, и я погрузился в безмолвную страну сна без сновидений.

Меня грубо разбудил громкий дверной звонок, и я вскочил, стряхнув остатки сна. Было без четверти восемь. «Кто это может звонить?» – спросил я себя. Обыск? Вдруг в домкоме узнали о квартиранте без прописки? Что мне им сказать? Скажу, что я родственник Степановны, грубо возмущусь, что меня беспокоят, подниму шум, буду размахивать своим удостоверением из ЧК. А может, Степановна и Варя как-нибудь объяснят мое присутствие, ведь они знакомы с членами комитета. Я стал торопливо натягивать одежду. Я слышал, как Степановна и Варя совещаются на кухне. Затем они обе пошли по коридору к двери. Я услышал, как открылась дверь, сначала на цепочке, потом наступила тишина. В конце концов цепочку сняли. Кого-то впустили и закрыли дверь. Я слышал мужские голоса и топот сапог по коридору. Совершенно убежденный, что сейчас будет обыск, я лихорадочно рылся в карманах в поисках удостоверения, как вдруг… в комнату вбежал Мельников! Никогда в жизни я не был сильнее ошеломлен! Мельников был одет иначе, чем когда я видел его в последний раз при расставании, и на нем были очки, значительно изменившие его лицо. За ним вошел здоровенный малый вроде Ильи Муромца, и на его заросшем щетиной лице сияла добродушно-веселая улыбка. На этом богатыре был потрепанный, мятый коричневый костюм, а в руке он сжимал грязную шляпу.

– Марш, – коротко представил его Мельников, усмехаясь моему изумлению.

Мы от всей души пожали друг другу руки, а я все шарил по карманам в поисках справки.

– Я уж собирался сунуть вам под нос вот это! – Я засмеялся, показывая им бумагу. – Но скажите мне, как… я думал, вы в тюрьме!

– Не совсем! – воскликнул Марш, сразу переходя на английский. – Мне повезло – я сбежал! Спустился по водосточной трубе за кухонным окном на соседний двор, пока красные заходили в парадную дверь. И сразу же сбрил бороду. – Он потер подбородок. – Кстати, еле успел к парикмахеру. Эти мерзавцы теперь ищут меня повсюду. Как-то вечером меня задержал один из их чертовых шпиков под фонарным столбом. Я скорчил рожу и попросил прикурить. А потом сбил его с ног. А вчера вечером шагаю во двор на Садовой и вдруг слышу под аркой – кто-то за моей спиной говорит: «Марш!» Я резко разворачиваюсь, собираясь применить то же средство, и тут вижу – это же Мельников!