Текст книги "Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6"

Но это великодушное предложение было чисто формальным знаком вежливости. Было ясно: от меня ждут, что я удовольствуюсь второстепенной ролью человека, возводящего королей на трон.

– Что ж, если все уже готово, – сказал я, – почему бы вам не протрубить в трубы, а мы посмотрим, как падут стены Иерихона?

Человечек покрутил ус и виновато усмехнулся.

– Но, Михаил Иваныч, – сказал он, осмелев и балансируя на грани фамильярности, – э-э-э… средства, разве вы не знаете, ведь в наше время, знаете ли, без… э-э-э… денег никуда не сунешься, не так ли? Вы, конечно, вполне понимаете, Михаил Иваныч, что я лично…

– Во сколько, вы сказали, Маршу это обойдется? – перебил я его.

Мне было очень любопытно, что он скажет. Он не ожидал, что вопрос будет поставлен таким образом. Я так и слышал, как закрутились шестеренки в его мозгу, пока он вычислял вероятность того, что Марш назвал мне сумму, и нельзя ли удвоить ее, учитывая мою большую податливость.

– Думаю, сто тысяч рублей нам хватит, – нерешительно ответил он, опасливо поглядывая на меня – как я это воспринял.

Я молча кивнул.

– Может быть, конечно, удалось бы провернуть дело немного дешевле, – добавил он, как будто ему пришла в голову запоздалая мысль, – но тогда потом возникнут накладные расходы.

– Ну что же, – снисходительно ответил я, – посмотрим. Поговорим как-нибудь в другой раз.

– Другого раза может не быть, Михаил Иваныч.

– Но надо подумать и о других делах. Мы поговорим обо всем, когда…

– Когда…

– Когда вытащите из тюрьмы миссис Марш.

Казалось, человечек еще больше скукожился, когда его так резко выдернули обратно в мир грубой реальности. Он на мгновение покраснел, как мне показалось, от гнева, но тут же взял себя в руки и вернулся к своей обычной манере показного раболепия.

– Сейчас у нас с вами другой вопрос, Алексей Фомич, – добавил я, – и я хочу сначала поговорить о нем. Как обстоят дела?

Полицейский сказал, что его агенты трудятся в поте лица, разведывая обстановку и возможности побега миссис Марш. Он заявил, что Марша ищут по всему городу, и то, что его нигде нет, уже наводит на мысль о его побеге. Через день или два эту новость подтвердят агенты большевиков в Финляндии. Он полагает, что участь миссис Марш будет облегчена в связи с вероятным прекращением перекрестных допросов. Оставалось только узнать, переведут ли ее в другую камеру или тюрьму, а затем уже составить план побега.

– Действуйте, – сказал я под конец. – И когда миссис Марш будет на свободе, возможно, мы поговорим о других делах.

– Другого такого же подходящего времени не будет, Михаил Иваныч, – повторил маленький Полицейский, но в голосе его звучало отчаяние.

А что же тем временем сталось с Мельниковым?

Зоринский был крайне возбужден, когда я позвонил ему.

– Как поживает ваш брат? – спросил я в трубку. – Перелом серьезный? Есть ли надежда на выздоровление?

– Да, да, – раздался ответ. – Доктор говорит, что ему придется пробыть в больнице какое-то время, но у него все шансы на поправку.

– Куда его положили?

– Сейчас он в частном лазарете на Гороховой, но мы надеемся, что его перевезут в больницу побольше и поудобнее.

– Надеюсь, там хорошие условия?

– Настолько, насколько вообще можно устроить при теперешних обстоятельствах. Пока что он в отдельной палате и на строгой диете. Но не могли бы вы зайти ко мне сегодня вечером, Павел Иваныч?

– Спасибо за приглашение, но, боюсь, мне надо на заседание домкома. Однако я мог бы заглянуть к вам завтра.

– Хорошо, приходите завтра. У меня есть новости от Льва. Он едет в Петроград.

– Передайте привет Елене Ивановне.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания.

Телефон был неоценимым подспорьем, но пользоваться им нужно было с особой осторожностью. Периодически в моменты паники правительство полностью прерывало телефонную связь, причиняя огромные неудобства и раздражая жителей, хотя их-то оно и старалось успокоить. Однако не в интересах большевиков было полностью отключать ее, ведь телефон – эффективное средство обнаружения «контрреволюционных» делишек. За телефонными линиями пристально следили, подозрительного голоса или фразы было достаточно, чтобы линию начали прослушивать, записанные разговоры изучали на предмет намеков на людей или адреса, а потом уже «ассирияне шли, как на стадо волки»[21]21
  Цитата из стихотворения Байрона «Поражение Сеннахериба».


[Закрыть], забирали книги, бумаги и документы и увеличивали число обитателей камер на Гороховой. Поэтому надо было либо в совершенстве владеть языком метафоры, либо общаться при помощи заранее оговоренного устного шифра, замаскированного под разговор о погоде или еде. Например, «новости от Льва», как я сразу понял, означали вести о Троцком или сведения о Красной армии.

Зоринский встретил меня с энтузиазмом, когда я зашел на следующий день и остался обедать.

– Не успеете оглянуться, как мы вытащим Мельникова! – воскликнул он. – Следствие по его делу откладывают для сбора дополнительных улик. Его отвезут либо на Шпалерную, либо в Дерябинскую тюрьму, а там можно будет носить ему передачи. Тогда мы будем общаться, пряча записки в еде, и сообщим ему наш план побега. Словом, у нас все прекрасно, так что заходите выпить по рюмашке.

Эти добрые вести меня очень порадовали. Условия в любой из двух тюрем, которые он назвал, были намного лучше, чем на Гороховой, и, хотя перевод туда означал отсрочку исхода и, значит, продление срока заключения, в целом считалось, что в этих тюрьмах более мягкий режим.

– Кстати, – сказал Зоринский, – вы удачно зашли именно сегодня. Вечером мы ждем некого полковника Х. Он служит в Генеральном штабе, и у него есть любопытные новости. В Петроград едет Троцкий.

Елена Ивановна была в дурном настроении – порция сахара, которую обещали ей с коллегами, не поступила, и она уже два дня не имела возможности печь пирожных.

– Вы уж простите, Павел Иваныч, сегодня ужин плох, – сказала она. – Я собиралась подать вам шоколадный пудинг, но, к сожалению, десерта не будет. В самом деле, к нам возмутительно относятся.

– Ваше здоровье, – сказал Зоринский, ничуть не обескураженный перспективой остаться без третьего. – У нас тут есть кое-что получше пудинга, не правда ли?

Он пустился в свои обычные многословные рассуждения, завел волынку про довоенное время и прелести жизни в полку. Я спросил, как по его мнению, остаются ли офицеры в большинстве своем монархистами.

– Не знаю, – ответил он. – Пожалуй, можно сказать, что они разделились почти поровну. Социалистов совсем немного, но зато полно сторонников республики. Конечно, есть и монархисты, а у многих нет никаких убеждений. Что же до меня, – продолжал он, – то, поступая в полк, я присягал царю.

При упоминании царя он встал по стойке смирно, потом снова сел, и это меня поразило, поскольку показалось мне в самом деле спонтанным и непритворным поступком.

– Но я считаю, что с того момента, как царь подписал отречение, я свободен от присяги и могу служить кому хочу. В настоящее время я не служу никому. Троцкому я служить не буду, но буду с ним работать, если он предложит карьерные перспективы. То есть если союзники не придут в Петроград. Кстати, – прибавил он, резко оборвав свою тираду и явно снедаемый любопытством, – как вы думаете, союзники действительно придут? Англичане, к примеру?

– Не имею понятия.

– Странно. А здесь все в этом уверены. Но это, конечно, ничего не значит. Послушайте, что говорят в очередях и на рынках. Вот взяли Кронштадт, вот союзники в Финляндии и так далее. Лично я думаю, что они только все испортят. Никто на самом деле не понимает России, даже мы сами. Кроме, пожалуй, Троцкого, – добавил он, подумав, – или немцев.

– Немцев? Вы так думаете?

– Разумеется. Пруссачество – вот чего мы хотим. Вы видели этих толстощеких комиссаров в кожанках с тремя-четырьмя револьверами за поясом? Или матросов с золотыми часами и кольцами, как они прогуливаются со своими потаскухами по Невскому? Эти мерзавцы, я вас уверяю, будут землю носом рыть весь год, не жалея сил, потому что если сюда придут белые, то всех комиссаров повесят, выпотрошат и четвертуют. Кто-то же должен работать, чтобы все не замерло. Помяните мои слова, сначала большевики заставят работать своих коммунистов, дадут им всяческие привилегии и власть, а потом уже коммунисты заставят работать всех остальных. Да здравствует кнут! Снова старые добрые времена! А если вам они не по нраву, будьте любезны на Гороховую! Тьфу! – содрогнулся он. – Гороховая! За вас, Павел Иваныч!

Зоринский много пил, но с виду не пьянел.

– Кстати, – резко спросил он, – вы ничего не слышали от Марша?

– Да, слышал, – сказал я, – он в Финляндии.

– Что?! – заорал он, привстав из-за стола и мертвенно побледнев.

– В Финляндии, – повторил я, удивленно глядя на него. – Он скрылся позавчера.

– Он скрылся! Ха-ха-ха!

Зоринский сел на место. Его минутное выражение исчезло так же быстро, как и появилось, и он громко расхохотался.

– Вы это всерьез? Ха-ха-ха! Боже мой, да они взбесятся! Вот это умно, черт побери! Вы знаете, что в городе все вверх дном перевернули, чтобы его найти? Ха-ха-ха! Вот это действительно хорошая новость, ей-богу!

– А вы-то чего так радуетесь? – полюбопытствовал я. – Сначала вы как будто…

– Я просто был поражен. – Он говорил быстро и с некоторым возбуждением. – Разве вы не знаете, что Марша считали руководителем союзных организаций и опаснейшим человеком? Но по какой-то причине они были абсолютно уверены, что схватят его, на сто процентов. Они же взяли в заложники его жену, или мамашу, или кого там еще?

– Жену.

– Ей не поздоровится, – жестоко рассмеялся он.

Теперь пришел мой через удивиться.

– Что вы хотите сказать? – спросил я, стараясь не выдать волнения.

– Ее расстреляют.

С большим трудом мне удалось сохранить тон обычного безучастного любопытства.

– Так вы в самом деле полагаете, что ее расстреляют? – с сомнением сказал я.

– Наверняка, – выразительно ответил он. – А для чего, по-вашему, берут заложников?

Остаток вечера я думал только о том, что миссис Марш могут расстрелять. Полицейский сказал мне прямо противоположное, ссылаясь на свои источники внутри ЧК. Впрочем, зачем же вообще брать заложников, если отпускать их после бегства преступника? Больше я ничего не смог выжать из Зоринского, кроме того, что, по его мнению, миссис Марш могут продержать в тюрьме еще месяц или два, но в конце концов наверняка расстреляют.

Я лениво слушал полковника, напыщенного господина с густой седой бородой, который зашел после ужина. Зоринский сказал ему, что он может свободно говорить в моем присутствии, и, вытянувшись в струнку на стуле, полковник довольно нудно стал излагать последние события. Видимо, он был высокого мнения о Зоринском. Он подтвердил то, что говорил капитан о радикальной реорганизации армии, и сказал, что Троцкий планирует аналогичные нововведения и на Балтийском флоте. Я слушал не так внимательно, как следовало бы, и вынужден был попросить полковника повторить мне все это при следующей встрече.

Мария была единственным человеком, от которого я не скрывал ни одного своего шага. Каждое утро я стучал в помеченную мелом дверь. Мария впускала меня, и я рассказывал ей, как обстоят дела с миссис Марш. Конечно, я всегда оставлял ей надежду. Потом я говорил: «Сегодня, Мария, я переночую у Журналиста, вы знаете его адрес, завтра у Степановны, в пятницу у Зоринского, а в субботу здесь. Так что если со мной что-нибудь случится, вы будете знать, где именно. Если я исчезну, подождите несколько дней, а потом найдите кого-нибудь – пожалуй, кучер подойдет – и сообщите британскому консулу».

Потом я вручал ей свои заметки, написанные на кальке мелким почерком, и она прятала их по моей просьбе. Еще двое англичан скрылись тем же путем, что и Марш, через несколько дней после его отъезда, и Мария передала им небольшой пакет, сказав, что это письмо от нее Маршу. Так оно и было, только на этом же листке, где она набросала карандашом письмецо для Марша, я оставил длинное сообщение невидимыми чернилами. Эти чернила я сделал… о, не важно как.

Зоринский продолжал приносить добрые вести о Мельникове. Он намекнул на некоего следователя, которого, быть может, придется подмазать, на что я с жаром согласился. Он сообщал мне дополнительные факты по политическим вопросам, которые оказались довольно точными, и, хотя его вид и манера все так же вызывали у меня крайнюю неприязнь, я стал больше доверять ему. Примерно через неделю по телефону он сказал мне, что «врачи считают брата достаточно здоровым, чтобы выписать его из больницы». Охваченный волнением и ожиданием, я поспешил к нему.

– Следователь – наш человек, – пояснил Зоринский, – и гарантирует, что Мельников будет на свободе в течение месяца.

– Как же он это сделает? – спросил я.

– А это смотря по обстоятельствам. Он может подтасовать улики, но дело у Мельникова уж очень серьезное, и материалы весьма компрометирующие. Если это будет слишком сложно, он может подменить досье Мельникова на чье-то другое, так чтобы ошибка обнаружилась, когда будет уже слишком поздно. Но так или иначе он справится.

– И на это уйдет целый месяц?

– Мельникова освободят примерно в середине января. Это наверняка. Но следователь требует шестьдесят тысяч рублей.

– Шестьдесят тысяч! – ахнул я.

Меня потрясла эта непомерная сумма. Откуда я возьму деньги? Рубль по-прежнему стоил примерно 40 за один фунт стерлингов, таким образом, сумма составляла около 1500 фунтов.

– Дело Мельникова безнадежное, – сухо пояснил Зоринский. – Его нельзя просто отпустить. Следователь хочет иметь гарантии, потому что в ту же ночь ему самому придется уходить за границу. Но я советую вам заплатить сейчас только половину, а остальное – когда Мельников выйдет из тюрьмы. Еще нужны деньги на взятки сообщникам. Лучше рассчитывайте на семьдесят пять или восемьдесят тысяч рублей.

– Сейчас у меня при себе очень мало денег, – сказал я, – но постараюсь достать вам первые тридцать тысяч дня через два-три.

– И кстати, – добавил он, – забыл вам сказать, когда вы заходили в прошлый раз. Я видел сестру Мельникова, она в очень тяжелом положении. Мы с Еленой Ивановной послали ей немного еды, но ей тоже нужны деньги. У нас денег нет, потому что мы сейчас ими почти не пользуемся, но, может быть, вы могли бы давать ей время от времени тысячу-другую.

– Я передам вам что-нибудь для нее, когда приду с деньгами.

– Спасибо. Она будет вам признательна. А сейчас, когда с неприятными делами покончено, давайте хлопнем по стаканчику. Ваше здоровье, Павел Иваныч.

Обрадованный перспективой добиться освобождения Мельникова и одновременно озадаченный проблемой, где раздобыть столько денег, я на следующий день позвонил деловому знакомому Марша, о котором он говорил, воспользовавшись заранее оговоренным паролем. Марш назвал этого господина Банкиром, потому что оставил свои финансы в его ведении, хотя тот не занимался банковским делом. Я пришел к нему и обнаружил, что это человек с приятными манерами, но несколько нервозный и очень преданный Маршу. Он не смог предоставить мне всю необходимую сумму, и я решил, что должен каким-то образом раздобыть остальное в Финляндии, возможно, когда повезу туда миссис Марш.

Банкир только что вернулся из Москвы, где ему предложили занять пост в новом управлении, созданном для борьбы с разрухой в промышленности. Он с большим сарказмом говорил о том, что, по его словам, «правительство мозолистых рук» (как любят именовать себя большевики) начинает «пресмыкаться перед людьми, которые умеют читать и писать».

– На митингах, – говорил Банкир, – нас по-прежнему зовут не иначе как «буржуйскими свиньями» для видимости, но наедине, за закрытыми дверьми, совсем другой коленкор. Они даже забросили свое «товарищанье»: к нам уже обращаются не «товарищ А.» или «товарищ Б.» – эту честь они оставляют для себя, – а «Извините, Александр Владимирович» или «Могу ли я вас побеспокоить, Борис Константинович?» – Он иронически засмеялся. – Совершенно по-джентльменски, – добавил он, употребив обрусевшее английское слово, смысл которого очевиден без перевода.

– И вы не согласились? – спросил я.

– Я? Нет, сэр! – выразительно ответил он. – Хочу ли я день-деньской сидеть под дулом у какого-то чумазого работяги? Вот ведь как они собираются нас «контролировать».

Однако через какой-то месяц он все-таки принял предложение, когда его повторили, присовокупив обещание приличного оклада, если он согласится, или гарантию тюрьмы, если нет.

На следующий день я принес деньги Зоринскому, и он сказал, что сразу же передаст их следователю.

– Кстати, – сказал я, – возможно, мне придется уехать в Финляндию на несколько дней. Не удивляйтесь, если неделю или около того от меня не будет известий.

– В Финляндию? – Зоринский чрезвычайно заинтересовался. – Так, может быть, вы не вернетесь?

– Обязательно вернусь, – заверил я, – хотя бы только ради Мельникова.

– И конечно, у вас здесь и другие дела, – сказал он. – Кстати, как вы поедете?

– Еще не знаю. Говорят, границу довольно просто перейти пешком.

– Не так-то просто, – ответил он. – Почему бы вам просто не перейти по мосту?

– По какому мосту?

– Пограничному мосту в Белоострове.

Я подумал, он тронулся умом.

– Что вы хотите сказать? – спросил я.

– Это можно устроить, если не лезть на рожон, – продолжил он. – Пять-шесть тысяч рублей комиссару станции – и он закроет глаза, еще тысячу часовому на мосту – и он отвернется в другую сторону, так и пройдете. Лучше всего вечером, когда стемнеет.

Я вспомнил, что слышал о таком способе еще в Финляндии. Иногда он срабатывал, иногда нет. Он был проще всего на свете, но не давал никаких гарантий. Комиссары вели себя непредсказуемо и боялись обжечься. Кроме того, финны иногда отправляли людей назад. К тому же со мной, как я надеялся, будет миссис Марш, а об этом Зоринский ничего не должен знать.

– Замечательная идея! – воскликнул я. – Такое мне даже в голову не приходило. Я свяжусь с вами перед отъездом.

На следующий день я сказал ему, что решил не ехать в Финляндию, потому что подумываю наведаться в Москву.

– Мадам Марш не перевели с Гороховой, – заявил маленький Полицейский, когда я сидел напротив него в его вонючей берлоге. – Ее дело приостановлено и, несомненно, пробудет в таком виде еще какое-то время. Узнав о бегстве Марша, ее оставили в покое. Возможно, про нее совсем забудут. Думаю, сейчас самое время действовать.

– Что ее ждет, если ее дело возобновят?

– Пока еще рано строить предположения.

Незадолго до Рождества Полицейский стал нервничать, и я увидел, что эти его переживания неподдельны. План побега миссис Марш постепенно разворачивался, занимая все его мысли и вызывая немалую озабоченность. Каждый день я приносил ему небольшие подарки вроде сигарет, сахара или масла, которые получал от Марии, чтобы ему поменьше приходилось думать о домашних заботах. В конце концов меня обуяло почти такое же возбуждение, как и его, а Мария, которую я держал в курсе дела, совсем издергалась от беспокойства.

День 18 декабря выдался морозным и промозглым. Ветер яростно обрушивал шквалы на углы домов, подхватывал пригоршни снежной крупки и злобно швырял их в замотанные до самого носа лица торопливых, замученных пешеходов. К полудню вьюга утихла, и мы с Марией отправились на ближайший рынок. Мы собирались купить женское манто, потому что в ту ночь мне предстояло вести миссис Марш через границу.

Угол Кузнечного переулка и Владимирского проспекта превратился в оживленное место для «спекулянтов», с тех пор как запретили частную торговлю. Даже в этот суровый зимний день, как обычно, там выстроились рядами жалкие петроградцы, терпеливо стоя в ожидании покупателя, чтобы продать личные вещи или раздобытые в деревне продукты. Многие были женщинами из интеллигенции, которые распродавали свое последнее имущество, чтобы наскрести немного денег на скудный обед для себя или своей семьи. Они либо были безработными, либо приходили сюда в перерывах между работой. Ношеная одежда, всякая всячина, посуда, игрушки, безделушки, часы, книги, картины, бумага, кастрюли, сковороды, ведра, трубки, открытки – все, чему место в антикварном магазине или лавке старьевщика, можно было отыскать здесь, разложенное прямо на тротуаре.

Мы с Марией шли мимо тех, продавал сахар кусками, выставив на протянутой ладони свой жалкий запас из четырех-пяти кусочков. Мы шли мимо и селедки, и пирожков зеленоватого цвета. Прохожие брали пирожок, нюхали его, а если он им не нравился, клали обратно и пробовали следующий. Мария искала старую одежду, и, проталкиваясь сквозь толпу, мы внимательно следили за признаками возможной облавы, так как время от времени полицейские отряды внезапно бросались на «спекулянтов» и задерживали нескольких невезучих, а остальных разгоняли.

Вскоре Мария нашла, что искала, – теплое манто, явно видавшее лучшие дни. Усталые глаза высокой, изысканной дамы, у которой мы купили его, широко раскрылись от удивления, когда я без разговоров выдал даме названную ею сумму.

– Je vous remercie, madame[22]22
  Благодарю вас, мадам (фр.).


[Закрыть], – сказал я, и, когда Мария примерила манто и мы пошли прочь, презрение на лице дамы сменилось изумлением.

– Не забудьте приготовить чай к пяти часам, Мария, – сказал я на обратном пути.

– Разве я могу забыть, Иван Ильич?

Мы сидели и ждали. Минуты тянулись, словно часы, часы – словно сутки. В три я сказал:

– Что ж, Мария, я пошел.

Мария прикусила пальцы и стояла, дрожа, а я покинул ее и направился пешком по городу.

Унылый интерьер штаб-квартиры ЧК, с ее голыми лестницами и коридорами, в любое время года наводит тоску, но никогда его хмурый, пропитанный горем полумрак не бывает столь безотраден, как в декабрьские дни, когда сгущаются сумерки. Пока мы с Марией занимались приготовлениями, не в силах скрыть своей тревоги, в одном из внутренних помещений дома номер 2 по Гороховой улице сидела группа женщин от тридцати до сорока душ. Они сидели по несколько человек на деревянных нарах, заменявших им кровати, и их лиц нельзя было различить в наступающей темноте. В комнате было жарко и душно до тошноты, но терпеливые фигуры не обращали на это внимания и, похоже, им было все едино, жарко ли, холодно ли, светло или темно. Кто-то разговаривал вполголоса, но большинство сидели неподвижно и молча и ждали, ждали, бесконечно ждали.

Час ужаса еще не наступил – он наступал только в семь вечера. Час ужаса был страшнее в мужских камерах, где жертв было больше, но он посещал и женщин. Тогда каждая жертва знала, что, если откроется тяжелая дверь и прозвучит ее имя, она уйдет навечно. Ибо вечером проводили казни, а по ночам выносили тела.

В семь часов смолкли все разговоры, прекратились все действия. Лица застыли, белые и неподвижные, не сводя глаз с тяжелой двери. Стоило двери скрипнуть, и каждая фигура превращалась в статую, статую смерти, мертвенно-бледную, безмолвную, окаменевшую заживо. Миг страшного, невыносимого напряжения, почти осязаемой тишины, и в этой тишине – имя. И когда звучало это имя, все фигуры, кроме одной, незаметно возвращались в исходное состояние. У кого-то подергивались губы, у кого-то мелькала слабая улыбка. Но никто не нарушал мертвой тишины. Одна из них была обречена.

Фигура, кому принадлежало названное имя, поднималась и двигалась медленно, неестественной, деревянной походкой, пошатываясь в узком проходе между дощатыми нарами. Кто-то поднимал глаза, кто-то опускал; другие, как зачарованные, смотрели на проходящий мимо омертвелый силуэт; а третьи молились или бормотали про себя: «Завтра могу быть я». Или раздавался неистовый крик, начиналась ожесточенная борьба, и камеру заполняло то, что хуже смерти, пока там, где было двое, не оставался только один, конвульсивно дыша, обезумев, цепляясь за грубые доски окровавленными ногтями.

Но эта тишина означала высочайшее сочувствие, и глаза, следившие или опущенные, были глазами братьев и сестер, потому что в час смерти исчезают все различия и воцаряется единственный истинный коммунизм – коммунизм сострадания. Не в Кремле, не в лживых Советах, а здесь, в страшном доме допросов, в коммунистических застенках, наконец-то установился истинный коммунизм!

Но в этот декабрьский день час ужаса еще не наступил. Оставалось еще три часа передышки, и фигуры тихо переговаривались друг с другом или сидели молча и ждали, ждали, бесконечно ждали.

И тут вдруг прозвучало имя.

– Лидия Марш!

Скрипнули петли, в дверном проеме показался надзиратель и произнес имя громко и отчетливо. «Час ужаса еще не наступил», – думала каждая женщина, глядя на сумеречный свет, падавший сквозь высокие грязные окна.

С дальних нар поднялась фигура.

– Зачем вызывают? Опять на допрос? В неурочный час! – раздались тихие голоса.

– Три дня меня оставляли в покое, – устало проговорила поднявшаяся фигура. – Видимо, сейчас все начнется сначала. Ну что ж, à bientôt[23]23
  До встречи (фр.).


[Закрыть].

Фигура исчезла за дверью, а женщины продолжили ждать – ждать, пока не наступит семь часов.

– Следуйте за мной, – сказал надзиратель.

Он зашагал по коридору и свернул в боковой проход. Миновали других надзирателей в коридоре, но никто не обращал на них внимания. Надзиратель остановился. Подняв глаза, женщина увидела, что находится у женского туалета. Она ждала. Надзиратель показал штыком.

– Сюда? – удивленно спросила фигура.

Надзиратель молчал. Женщина толкнула дверь и вошла.

В углу лежали темно-зеленый платок и потрепанная шляпа, к ней были приколоты два бумажных листка. Один из них оказался пропуском на неизвестное имя, который гласил, что его владелец вошел в здание в четыре часа и должен выйти до семи. На другом от руки было написано: «Идите прямо в Исаакиевский собор».

Она машинально порвала второй листок, надела старую шляпу и, плотно обернув платком шею и лицо, вышла в коридор. В коридоре она с кем-то сталкивалась, но никто не обращал на нее внимания. У подножия главной лестницы у нее спросили пропуск. Она показала бумажку, и ей знаком разрешили идти. У главного входа у нее снова проверили пропуск. Женщина показала его и вышла на улицу. Она посмотрела направо, потом налево. На улице было пусто, и, поспешно перейдя дорогу, женщина скрылась за углом.

Словно мерцающие звезды, свечи плясали и вспыхивали перед иконами меж исполинских колонн огромного собора. Верхняя половина колонн исчезала во мраке. Я уже зажег две свечи и, хотя меня скрывала ниша за колонной, все же то вставал на колени, то поднимался, отчасти от нетерпения, отчасти ради того, чтобы моя набожность была очевидна любому случайному наблюдателю. Но при этом я не сводил глаз с обшитого деревом бокового входа. Как же нескончаемо тянулись минуты!

Без четверти пять! И вот появился зеленый платок. В полумраке он казался почти черным. Он быстро скользнул в дверь, замер на мгновение и нерешительно двинулся вперед. Я подошел к закутанной фигуре.

– Миссис Марш? – тихо по-английски обратился к ней я.

– Да.

– Я тот человек, с которым вы должны встретиться. Надеюсь, вы скоро увидитесь с мужем.

– Где он? – с тревогой спросила она.

– В Финляндии. Сегодня мы с вами туда поедем.

Мы вышли из собора, пересекли площадь, взяли извозчика и поехали до места под названием Пять Углов[24]24
  Пять Углов – разговорное название перекрестка на пересечении Загородного проспекта с тремя другими улицами.


[Закрыть].

Там мы немного прошли пешком и, взяв другого извозчика, подъехали к дому с квартирой номер 5, но сошли пораньше и снова пешком проделали последнюю сотню шагов. Я трижды постучал в дверь.

Как описать их встречу с Марией! Я оставил их поплакать друг с другом и вышел в соседнюю комнату. Не буду даже пытаться описывать и их расставание, когда час спустя миссис Марш стояла, готовая к дальнему пути, одетая в купленное нами утром манто и черный платок вместо зеленого.

– Нельзя терять времени, – сказал я. – Надо быть на вокзале в семь, а туда еще долго ехать.

Наконец с прощаниями было покончено, и Мария в слезах стояла у двери, пока мы спускались по темным каменным ступеням.

– Я буду звать вас Варварой, – предупредил я спутницу. – А вы зовите меня Ваней, и на случай, если нас остановят, я везу вас в больницу.

Мы медленно ехали на окраину, на далекий Охтинский вокзал, где недавно я наблюдал за тем, как огромная фигура Марша вскарабкалась на крышу и скрылась в окне. На платформе стоял и маленький Полицейский, искренне радуясь счастливому завершению своих планов. Я забыл его манеру, его неопрятность, грязное жилище и сердечно поблагодарил его. Сунув ему в руку пачку денег, которую для него оставил Марш, я почувствовал, что по крайней мере в эту минуту деньги не занимали главное место в его мыслях.

– Пошли, Варвара! – крикнул я по-русски и грубо потащил миссис Марш за рукав по платформе. – Нам не достанется места, если будешь стоять столбом! Шевелись, дура!

Я тянул ее к поезду и, увидев, как впереди цепляют дополнительный товарный вагон, помчался туда.

– Осторожней, Ваня! – воскликнула моя спутница в искреннем смятении, когда я приподнял ее на руках и опустил на грязный пол вагона.

– Не зевай! – крикнул я. – Залезай! На, бери мешочек!

И, забравшись в вагон, я дал ей мешочек с бутербродами, которые Мария приготовила в дорогу.

– Если что-нибудь случится, – шепнул я по-английски, когда мы благополучно устроились в уголке, – мы «спекулянты», ищем молока; этим тут занимаются почти все.

Плотная, бурлящая масса человеческих существ, изо всех сил пытавшихся втиснуться в вагон, напоминала пчелиный рой, и в мгновение ока народу набилось как селедки в бочку. Напрасно опоздавшие пытались пролезть в вагон головой вперед. Напрасно несколько десятков человек умоляли счастливчиков ужаться «хоть немножко» и освободить место «еще для одного». Каким-то образом двери все же закрылись, и мы сидели и ждали в кромешной тьме.

Хотя в вагон набилось, должно быть, около сотни человек, как только нас закрыли, все разговоры прекратились; почти никто не нарушал тишины, а если и нарушал, то вполголоса. Пока поезд не тронулся, тишина, если не считать громкого дыхания, казалась жутковатой. Только мальчик, сидевший рядом с моей спутницей, кашлял на протяжении всего пути, мучительно и беспрерывно, сводя меня с ума. Через некоторое время зажглась свеча, и у мерцающего огонька в конце вагона несколько финнов затянули народную песню. Часть пассажиров вышла на пригородных станциях, и через четыре часа, когда мы прибыли в Грузино, вагон был заполнен лишь на три четверти.

Была уже почти полночь. Людская масса схлынула из поезда и быстро разошлась по лесу во все стороны. Я повел свою спутницу, как и велел Марш, по укромной тропинке в направлении, противоположном нужному. Через несколько минут мы повернули и, перейдя железнодорожные пути чуть выше платформы, свернули на лесную тропу, которая вела к дому Фиты.

Фита был финном, сыном крестьянина, которого большевики застрелили за «спекуляцию». Хотя Фита всегда получал вознаграждение за услуги проводника, смерть отца стала для него мощным стимулом, чтобы всеми силами стараться помочь тем, кто хотел спастись бегством от убийц его отца. В конце концов Фиту раскрыли, и его постигла та же участь: его расстреляли за участие в «заговоре против диктатуры пролетариата». Ему было всего шестнадцать лет, это был очень простой и застенчивый паренек, но отважный и предприимчивый.