Текст книги "Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6"

– Русский крестьянин, – сказал он, – это скотина. Что ему нужно, так это хорошая порка, и, если я не ошибаюсь, тут за коммунистами дело не станет. Иначе им конец. В моем полку мы из принципа время от времени ломали кому-нибудь челюсть. Это единственный способ заставить русского крестьянина воевать. Слышали новости про Красную армию? Товарищ Троцкий, видите ли, уже отменил своих красных офицеров и приглашает – приглашает, как вам это нравится, – нас, «царскую контру», «офицерских свиней», занять посты в его новой армии. Можете вы в это поверить? Ей-богу, я вот-вот решусь в нее вступить! С удовольствием буду пороть мужиков по приказу Троцкого. При Троцком, попомните мои слова, я бы моментально сделал себе карьеру.

В условиях тогдашнего Петрограда ужин представлял собой роскошный пир. Ничто в нем не говорило о какой-либо нужде. Кофе подали в гостиной, и из уст Зоринского лился непрерывный поток странных и циничных, но занимательных речей.

Я досидел почти до десяти часов, пока не позвонил знакомый Зоринского по поводу Мельникова, а затем, так как я был не уверен, что дом Журналиста еще будет открыт, принял приглашение Зоринского переночевать.

– Почему бы вам не приходить к нам в любое время, когда захотите, – сказал он. – Мы ужинаем каждый день в шесть и будем вам рады.

Когда я уже собирался ложиться спать, Зоринского подозвали к телефону, и он вернулся со словами, что сможет начать расследование насчет Мельникова на следующий день. Меня проводили в гостевую спальню, где я нашел все необходимое. Зоринский извинился, что не может предложить мне горячую ванну.

– Этот негодяй дворник, – сказал он, имея в виду работника, в обязанности которого входила заготовка дров для жильцов, – разрешил кому-то реквизировать лишнюю пайку дров, что я присмотрел для себя, но на следующей неделе, надеюсь, удастся раздобыть дрова в театре. Спокойной ночи – и пусть вам не снится дом два по Гороховой улице!

Чрезвычайная комиссия, о которой с таким отвращением отзывался Зоринский, пользуется самой скорбной славой среди всех большевистских учреждений. Это орудие террора и инквизиции, призванное насильственно искоренить все антибольшевистские настроения во всех владениях Ленина. Ее полное название – Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией[15]15
  В действительности полное название: Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем.


[Закрыть], а спекуляция – это все формы частной торговли, кость в горле для коммунистов. Русские зовут ее Чрезвычайкой или, еще короче, ЧК. Штаб-квартира ЧК в Петрограде находится в доме номер 2 на улице Гороховой, где раньше, при царе, располагалась префектура полиции[16]16
  С конца XIX века до революции здание находилось в ведении петербургского градоначальника, также в нем располагалось отделение охранки.


[Закрыть], так что народное название префектуры по ее адресу – Гороховая, 2 – прилепилось и к Чрезвычайной комиссии и навсегда останется в русской истории.

ЧК на Гороховой возглавляет совет в составе полудюжины революционных фанатиков самого непримиримого толка. Именно за ними остается последнее слово в вопросе об участи заключенных. Рекомендации этому совету дают «следователи», в обязанности которых входит допрос обвиняемых, сбор улик и составление протоколов. Таким образом власть над жизнью арестованных находится в руках этих «следователей», поскольку именно они могут повернуть доказательства в ту или иную сторону по своему усмотрению.

Следователь следователю рознь. Встречаются среди них искренние и честные, хотя и демонические утописты, холодные, как сталь, жестокие, не запятнанные грязной корыстью, которые видят зарю пролетарской свободы только сквозь туман непролетарской крови. Такими людьми (и мужчинами, и женщинами) движет зловещее стремление отомстить за каждую несправедливость, действительную или мнимую, перенесенную ими в прошлом. Видя свое призвание в том, чтобы исполнить священную задачу по искоренению «контрреволюции», они порой могут быть вежливы и обходительны, даже благородны (хотя это встречается редко), но никогда не беспристрастны. Есть и другие следователи, просто продажные, готовые жертвовать любыми интересами пролетариата за мзду, которые видят в своей работе исключительно средство накопления денег путем получения взяток.

Ответственные посты в Чрезвычайной комиссии могут занимать только члены компартии. Однако сотрудники низшего звена – это наемные работники, часто иностранного происхождения, и многие из них раньше были агентами царской полиции. Последние, оставшись без работы из-за революции, свергнувшей царское самодержавие, были повторно завербованы большевиками в качестве специалистов и нашли для себя подходящее занятие – шпионаж, подслушивание и преследование недовольных или подозрительных рабочих, чем они занимались еще когда власть была в руках у царя, а не Ленина. Именно в силу этого факта русским рабочим практически невозможно организовать восстание против новых надсмотрщиков. Так возникло прозвище большевистского режима – «царизм наизнанку». О малейших признаках мятежа немедленно доносят в ЧК ее замаскированные под рабочих сексоты, затем зачинщиков «устраняют» с завода под предлогом перевода в другое место, и зачастую они пропадают без следа.

В красной России на всем лежит тень Чрезвычайной комиссии. Никто не может скрыться от ее всевидящего ока. Даже коммунисты трепещут перед ней, ведь одна из ее обязанностей – выявлять паршивых овец в партийных стадах, а так как ЧК никогда не проявляет снисходительности, бывали случаи, когда даже истинных поборников коммунистических идей казнили, заподозрив в них отщепенцев. С другой стороны, паршивая овца, наделенная теми самыми качествами коварства, хитрости и беспринципного обмана, которые и делают ЧК настолько эффективным аппаратом, обычно умудряется спасти свою шкуру.

Один из самых сатанинских методов, которые чекисты скопировали с царских времен и применяют против своих оппонентов, называется в России провокацией. Раньше провокации заключались в том, что агенты-провокаторы умышленно разжигали мятежные настроения и подстрекали к заговорам. Эти течения привлекали к себе ярых революционеров, и, когда заговор созревал и вот-вот должен был окончиться каким-то терактом, в последний момент всех выдавал провокатор, которому нередко удавалось пролезть в число самых доверенных членов революционных группировок. Агентов-провокаторов набирали из всех сословий, но в основном из интеллигенции. Подражая царизму в этом, как и в большинстве его главных черт, большевики используют таких агентов для подстрекательства к антибольшевистским заговорам и щедро награждают провокаторов, которые приносят ненасытной ЧК обильный урожай «контрреволюционных» голов.

Как и при царе, все мыслимые и немыслимые изобретения изощренной подлости применяются для того, чтобы заставить схваченного таким или иным образом пленника выдать его секреты, имена сообщников и сочувствующих. Недаром Марша преследовал страх, что его жену, измотанную и, конечно, недоедающую, если ее вообще кормят, могут подвергнуть такой обработке, которая станет предельным испытанием для ее выдержки. Она не знала, где ее муж, но знала всех его друзей и знакомых, которых наверняка от нее требуют перечислить поименно. По словам Полицейского, она уже дала путаные показания, что не могло не усугубить ее дело. Допросы станут еще безжалостнее, пока в конце концов…

На следующий день после визита к Зоринскому я ровно в одиннадцать часов явился в пустую квартиру под номером 5, написанным мелом на двери черного хода. Это было недалеко от того места, где жил Зоринский, но я шел к дому окольным путем и то и дело оглядывался, убеждаясь в отсутствии слежки. Грязный двор был таким же грязным и шумным, как и раньше, и в зловонии соперничал с темной лестницей. По пути я никого не встретил. Мария, уже не подозрительная, открыла дверь в ответ на три моих удара.

– Петра Иваныча еще нет, – сказала она, – но он должен быть с минуты на минуту.

И я сел читать советские газеты.

Три удара – это Марш стучался в дверь – не заставили себя долго ждать. Мария поспешила по коридору, я услыхал, как скрипит замок, туго распахивается дверь, и потом вдруг раздался приглушенный вскрик Марии. Я быстро встал. Марш ворвался или, точнее, ввалился в комнату, его голова и лицо были замотаны большим черным платком. Пока он с трудом разматывал платок, я увидел в дверном проеме Марию, она прижимала кулак ко рту и молча в страхе смотрела на него.

Из-под складок черного платка показалось лицо незнакомого Марша. Он изо всех сил старался удержать свою вечную улыбку, но глаза его были пусты и бесцельно блуждали, и он весь трясся от возбуждения, несмотря на попытки совладать с дрожью.

– Мою жену… – запинаясь, отрывочно заговорил он, упав на стул и лихорадочно шаря по карманам в поисках носового платка. – Вчера ее допрашивали… семь часов подряд… без перерыва… не кормили… не давали даже сесть… и в конце концов она лишилась чувств. Она что-то им сказала – не знаю, что именно. Боюсь, что… – Он встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча неразборчиво себе под нос, но я все же расслышал слово «неосмотрительно» – и понял все, что он хотел сказать.

Через несколько минут он успокоился и снова сел.

– Полицейский пришел домой в полночь, – сказал он, – и все мне рассказал. Я задал ему сотню вопросов и уверен, что он не лжет. Большевики считают, что она замешана в каком-то заговоре, поэтому ее заставили три раза написать автобиографию, и… – Он помолчал. – Все они разные. Теперь ее принуждают объяснить расхождения, но она ничего не может вспомнить, и, кажется, ее рассудок на грани. Между тем большевики твердо решили раз и навсегда искоренить в России все «английские махинации», как они это называют. Им известно, что я сбрил бороду и изменил внешность, за мной охотится специальный отряд шпионов, и нашедшему полагается крупное вознаграждение.

Он помолчал и отхлебнул из стакана с чаем, который Мария поставила перед ним.

– Послушайте, старина, – вдруг сказал он, положив перед собой руки на стол ладонями вниз, – я хочу попросить у вас помощи. Полицейский говорит, что ей будет хуже, если я останусь здесь, чем если уеду. Так что я уезжаю. Как только о моем бегстве станет известно, говорит Полицейский, ее перестанут терзать, и, может быть, тогда будет легче устроить ей побег. Скажите, вы сделаете это для меня?

– Дружище, – сказал я, – я уже решил, что не буду заниматься ничем другим, пока мы не вытащим вашу жену из тюрьмы. И в тот день, когда она выйдет на свободу, я сам переведу ее через границу. Мне все равно нужно будет вернуться в Финляндию, чтобы отправить отчет.

Он хотел поблагодарить меня, но я не дал ему говорить.

– Когда вы поедете? – спросил я.

– Завтра. Надо еще кое-что сделать. Сколько у вас денег?

– Для себя мне хватит, но без запаса.

– Я оставлю вам все, что у меня есть, – сказал он, – а сегодня же пойду повидаю старого коллегу, который, может быть, сумеет достать еще кое-что. Ему полностью можно доверять.

– Кстати, – спросил я, когда этот вопрос был решен, – вы никогда не слышали про капитана Зоринского?

– Зоринского? Зоринский, Зоринский… Нет. Кто это?

– Один тип, который, похоже, много о вас знает, – сказал я. – Говорит, что он друг Мельникова, хотя при мне Мельников никогда не упоминал его имени. Вчера он особенно хотел знать, по какому адресу вы теперь находитесь.

– Вы же ему не сказали? – нервно осведомился Марш.

– За кого вы меня принимаете?

– Послезавтра можете ему сказать, – рассмеялся он.

Марш отправился к своему коллеге, сказав, что предупредит его о моем возможном визите, и пробыл там весь день. Я остался у него и мелким почерком на кальке изложил предварительный отчет об общей ситуации в Петрограде, который собирался просить Марша взять с собой. Чтобы быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам, дописав, я свернул кальку и отдал ее Марии, и та спрятала ее на дне ведра с золой.

На следующее утро Марш явился в квартиру номер 5 в огромном тулупе с меховым воротником, который наполовину скрывал его лицо. В такой маскировке он собирался бежать через границу. В качестве паспорта он взял удостоверение личности своего кучера, который приехал в Петроград с экспроприированной фермы, чтобы повидаться с Марией. Марш нарочно испачкал лицо, и с трехдневной рыжеватой щетиной, шоферской фуражкой, надвинутой на уши, и большим мешком за спиной, который придавал ему вид крестьянина, Марш выглядел… да совершеннейшим пугалом, говоря попросту! Костюм его не поддавался описанию, но в толпе крестьян он не вызвал бы особого интереса.

Благодаря уверенности в том, что, уезжая, он поступает правильно, к Маршу полностью вернулось прежнее расположение духа, и он громко шутил, добавляя кое-какие последние штрихи к своей маскировке. Я отдал ему свой отчет, и он сложил его в плоский квадратик размером с четверть ладони, снял сапог и спрятал квадратик в носке.

– В аду прибавится новоприбывших, прежде чем большевики его обнаружат, – сказал он, снова натягивая сапог и засовывая в брюки тяжелый револьвер.

Бедная Мария ужасно огорчилась из-за отъезда Марша. Не меньше расстроился и кучер, который не мог найти слов, чтобы выразить свою ненависть и негодование по поводу поступка старшего из двух конюхов – тот примкнул к большевикам, участвовал в разграблении загородного дома и фермы Марша, а теперь стал комиссаром и получил хозяйство в свою полную власть. Кучер исчерпал весь свой обильный запас ругательств, рассказывая о том, как теперь конюх рассиживает в креслах Марша и плюет на пол, что все фотографии разбиты вдребезги, ковры в гостиной все в грязи, окурках и мусоре. Слушая это, Марш громко хохотал, к большому недоумению и кучера, и Марии.

Дрожащими руками Мария поставила на стол немудреный обед, и Марш повторил мне окончательные детали маршрута, которым собирался ехать и которым я должен буду следовать вместе с его женой.

– Фита, – назвал он имя финна-проводника, которому доверял, – живет в миле от станции Грузино. Как сойдете с поезда, идите в другую сторону, пока все не разойдутся, потом поверните назад и по лесной тропинке дойдете прямо до его дома. Он скажет вам, что делать.

Наконец пришла пора двигаться в путь. Мы с Маршем пожали друг другу руки и пожелали удачи. Я вышел первым, чтобы не стать свидетелем его горестного расставания со скромными друзьями. Я услышал, как он обнял их обоих, услышал судорожные рыдания Марии… и поспешил вниз по каменной лестнице на улицу. Я быстро направился к трамвайной остановке на Михайловской площади и бродил вокруг нее, пока не появился Марш. Мы не подавали вида, что знакомы. Он запрыгнул в один вагон, а я – в другой.

К тому времени, как мы добрались до далекого Охтинского железнодорожного вокзала – заброшенного деревянного строения на окраине города, уже стемнело. Но, стоя на грубом дощатом помосте, я легко различал массивную фигуру, которая, толкаясь, пробиралась в толпе крестьян к и без того переполненным вагонам. Кто силен, тот и прав в красной России, как и везде. Мускулы советское правительство еще не успело национализировать. Я наблюдал, как огромный тулуп с болтающимся и прыгающим серым мешком каким-то таинственным образом возвышался над головами и плечами бурлящей массы и забрался на буфер. Оттуда он вскарабкался на крышу и, наконец, при помощи нескольких восхищенных человек, уже устроившихся в вагоне, спустился с крыши вниз и пропал в черном проеме, где когда-то было окно. Я простоял около получаса, пока несколько долгих, пронзительных свистков допотопного паровоза не сообщили, что машинист наконец-то снизошел до того, чтобы тронуть состав с места. Поезд дернулся, раздался страшный скрип, громкие возгласы пассажиров, опоздавшие крестьяне пытались зацепиться на выступающих частях, на буферах, подножках и т. п., и поезд с грузом измученных человеческих существ медленно погромыхал прочь с вокзала.

Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту, и, когда он совсем исчез, холод, мрак, всеобщая разруха, казалось, стали только сильнее. Я стоял, прислушиваясь к отдаленному грохоту поезда, пока не остался совсем один на платформе. Тогда я развернулся и медленно побрел в город, и все вокруг пронизывало мучительное чувство пустоты, и будущее казалось сплошным непроглядным мраком.

Глава 3
Зеленый платок

Я коротко расскажу о днях, последовавших за бегством Марша. Они были посвящены попыткам разузнать что-нибудь новое о миссис Марш и Мельникове. На улице меня часто останавливали в разных местах Невского проспекта для проверки документов, но одного беглого взгляда на мое удостоверение из ЧК хватало, чтобы удовлетворить любопытство милиционеров.

Я изучал всю советскую литературу, на которую мне хватало времени, ходил на общественные собрания и ночевал по очереди в домах моих новых знакомых, однако взял за правило никогда и нигде ни словом не упоминать о других местах ночевки.

Все собрания, на которых я побывал, были коммунистическими, и на каждом неизменно звучали одни и те же банальные пропагандистские фразы. Вульгарная свирепость большевистской риторики и торжествующая расплывчатость заявлений из-за запрета на критику вскоре набили мне оскомину. Напрасно я искал такие собрания, где обсуждалась бы или выражалась точка зрения народа: подаренная революцией свобода слова теперь означала свободу только для большевистского слова и неволю для всех остальных. Однако подчас на митингах слышалось и кое-что интересное, особенно когда выступали такие видные вожди, как Троцкий, Зиновьев или Луначарский, ибо непревзойденный ораторский талант некоторых предводителей большевиков, щедро наделенных «роковым даром красноречия», обладал почти что непреодолимой силой.

В эти дни я также подружился с бывшим журналистом, которого, несмотря на его робость, нашел человеком культурным и со вкусом. У него была обширная библиотека на нескольких языках, и в свободное время он писал (если я верно помню) трактат по философии, который, как Дмитрий Константинович был по каким-то причинам убежден, непременно сочтут «контрреволюционным», и поэтому он хранился в шкафу под замком, спрятанный под стопкой книг. Я пытался убедить его в обратном и уговаривал даже отнести рукопись в отдел образования в надежде, что кто-нибудь из наименее остервенелых типов проникнется его трудом и добьется для Журналиста каких-то послаблений в смысле пайка и свободного времени.

Когда я зашел к нему на следующий день после бегства Марша, он, все так же закутанный в зеленое пальто, лихорадочно бегал от печки к печке, ворочая дрова и поправляя вновь зажженный огонь. Он весело посмеивался, радуясь возвращению забытого тепла, и совершенно в русском духе зажег у себя все печки, как будто старался потратить топливо как можно быстрее.

– Черт возьми, что вы устроили? – с досадой сказал я. – Как по-вашему, откуда возьмется новая партия дров? Кажется, в этих местах дрова еще не падают с неба, не правда ли?

Но мой сарказм ускользнул от Дмитрия Константиновича, в хозяйственной системе которого не было места экономии. К его чрезвычайному негодованию, я открыл все решетки и, достав недогоревшие поленья и раскаленные угли, собрал их в одном большом огне в печи в столовой, которая отапливала и его спальню.

– Очень по-английски, – сказал он с невыразимым отвращением, шаркая за моей спиной и следя за моими действиями.

– Вы же понимаете, – решительно сказал я, – что можно топить только эту печь и ту, что на кухне.

Конечно, оказалось, что в кухонных шкафах у Журналиста пусто и у него нет никаких надежд утолить голод, кроме скудного и малоаппетитного обеда в четыре часа в местной общественной столовой, которая располагалась через два дома. Поэтому, тем более что стояла хорошая погода, я отвел его в маленькую частную едальню, где обедал в день моего приезда. Там я взял ему столько еды, сколько могло дать это крохотное заведеньице, и, опьяненный непривычными ароматами каши, моркови и кофе, он позабыл про печи и простил меня.

Через день или два Журналист достаточно окреп, чтобы вернуться к работе, и, взяв запасной ключ от его квартиры, я стал приходить и уходить, как мне заблагорассудится. Я сурово отчитал его за пренебрежение домашними делами, и благодаря нашим совместным усилиям нам удалось спасти его неопрятное жилище от окончательного превращения в свинарник. Там же я встречался и с некоторыми из тех, кого упоминал Марш. Журналист очень не хотел пускать их к себе домой, но примерно через неделю я уже так крепко держал его в руках, что мог заставить полностью подчиниться, только намекнув на то, что больше он меня не увидит. Если я же пропадал на целых три дня, его одолевала тревога.

Кое-кто из тех, с кем я встречался, сильно меня смущали, так как считали первой ласточкой приближающихся союзных войск и залогом скорой победы военной контрреволюции. Их отношение ко мне напоминало другую крайность, в которую в последнее время впало большевистское правительство по отношению к беспартийным рабочим – иностранным делегатам, которых оно совсем некстати провозгласило вестниками мировой революции.

Однажды вечером Журналист встретил меня с видом, исполненным хитрости и таинственности. Я видел, что у него что-то на уме, и ему так и не терпится высказаться. Когда мы наконец сели, как обычно, съежившись у печки в столовой, он наклонился к моему стулу, похлопал меня по колену, чтобы привлечь внимание, и заговорил.

– Михаил Михайлович, – сказал он вполголоса, как будто стулья и стол могли бы выдать секрет, – у меня возникла чудес-на-я мысль!

Он постучал указательным пальцем по боку своего тонкого носа, подчеркивая чудесность своего замысла.

– Сегодня мы с бывшими коллегами, – продолжал он все так же с пальцем у носа, – решили открыть газету. Да-да, подпольную газету, чтобы приготовить путь для союзников!

– И кто ее будет печатать? – спросил я под впечатлением от чудесности этого плана.

– Большевистские «Известия» печатают в типографии «Нового времени»[17]17
  Известный дореволюционный журнал. (Примеч. авт.)


[Закрыть], – сказал он, – но все наборщики твердо настроены против большевиков, поэтому мы попросим их тайком печатать наши листовки.

– А на какие деньги? – спросил я. Его наивность меня забавляла.

– Что ж, вот тут вы и можете помочь, Михаил Михайлович, – сказал Журналист так, будто оказывал мне особую честь. – Вы же не откажетесь, правда? Прошлым летом англичане…

– Ну хорошо, оставим пока технические подробности, – перебил его я, – но почему вы так уверены в союзниках?

Дмитрий Константинович уставился на меня.

– Но вы же… – начал он и вдруг замолчал.

Последовала одна из тех пауз, которые красноречивее слов.

– Понятно, – сказал я наконец. – Послушайте, Дмитрий Константинович, я расскажу вам одну историю. На севере вашей обширной страны стоит город Архангельск. Я был там прошлым летом и потом еще раз не так давно. Когда я был там летом, все жители страстно призывали союзников вмешаться и спасти их от бандитской шайки большевиков, и, когда в конце концов город был оккупирован и британский генерал ступил на берег, дорогу перед ним усыпали цветами. Но потом, когда я вернулся через несколько недель после оккупации, как по-вашему, нашел я там радость и удовлетворение? К сожалению, нет, не нашел. Я нашел склоки, интриги и растущее озлобление.

Номинально у власти находилось демократическое правительство, – продолжал я, – во главе с уважаемым революционером Чайковским[18]18
  Чайковский Н. В. – революционер, один из основателей и член ЦК Трудовой народно-социалистической партии, председатель Временного правительства Северной области – автономного образования со столицей в Архангельске при военном контроле представителей Антанты.


[Закрыть], протеже союзников. Так что ж, однажды ночью группа офицеров – русских офицеров – без лишних формальностей арестовала это правительство, поставленное союзниками, а их военное командование лукаво прикрыло один глаз, делая вид, что не видит, что происходит. Злосчастных демократических министров вытащили из постели, увезли на машине на поджидающий пароход и доставили на далекий островок в Белом море, где их бесцеремонно высадили на берег, и уплыли! Поступок в духе капитана Кидда[19]19
  Капитан Кидд – знаменитый пират XVII века. В ходе военно-монархического переворота членов правительства Северной области арестовали и доставили в Соловецкий монастырь, а не на необитаемый остров.


[Закрыть], вам не кажется? Спаслось только двое, потому что в тот вечер они случайно обедали у американского посла, и тот спрятал их у себя в спальне. На следующее утро город с испугом и изумлением увидел на стенах сенсационные плакаты. «По приказу русского командования, – гласили они, – некомпетентное правительство низложено, и верховная власть в Северной России отныне переходит исключительно в руки военного командующего оккупационных сил».

Шум поднялся адский, уж вы мне поверьте! Кому же распутывать такой узел? Союзные военные закрыли глаза на то, что русские заговорщики похитили русское же правительство, созданное по приказу этих же союзников! Дипломаты и военные и так уже разругались, а теперь бросились друг на друга, как бойцовые петухи! Наконец, после двухдневных споров и всеобщей забастовки было решено, что все это дело крайне неблаговидно и недемократично. «Дипломатия» восторжествовала, за несчастными министрами, дрожащими на далеком беломорском острове, послали крейсер и доставили их (вряд ли с триумфом!) в Архангельск, где возвратили запятнанное достоинство их министерских портфелей, и они продолжили делать вид, будто чем-то управляют.

Пока я рассказывал, Журналист сидел с раскрытым ртом.

– А что же там происходит сейчас? – спросил он, помолчав.

– Даже боюсь подумать, каково там сейчас, – ответил я.

– И вы хотите сказать, – медленно проговорил он, – что союзники не…

– Я не знаю. Могут прийти, а могут и не прийти.

Я понял, что грубо сломал радужный замок, построенный в облаках беднягой Журналистом.

– Но почему же… Михаил Михайлович… почему же вы?..

– Почему я приехал? – сказал я, заканчивая за него вопрос. – Просто потому, что этого хотел.

Дмитрий Константинович ахнул.

– Вы… вы хотели быть здесь?

– Да, – ответил я, невольно улыбаясь его неверию. – Я хотел приехать и ухватился за первую же представившуюся возможность.

Если бы я сказал, что по зрелом размышлении решил провести вечность в геенне огненной, а не в блаженстве на небесах, я не мог бы сильнее изумить Журналиста, который не мог поверить своим ушам.

– Кстати, только не вздумайте болтать про Архангельск с кем попало, – довольно жестоко сказал я, поймав себя на этой мысли, – или вам придется объяснять, откуда вы все это узнали.

Но он меня не слышал. Я не оставил камня на камне от его замка надежды. Мне было его очень жаль.

– Может быть, они научатся, – добавил я, желая сказать что-нибудь доброе, – и не повторят ошибок.

Научатся ли? Когда я смотрел в затуманенные слезами глаза Журналиста, мне от всего сердца хотелось, чтобы так и было!

В то время как квартира Журналиста до моего приезда еще только стояла на пути к превращению в хлев, обиталище Полицейского уже давно перешагнуло эту грань. Комнаты были страшно запущены, притом без всякой необходимости. Во многих домах санузлы находились в плачевном состоянии, но люди все же по возможности старались всеми силами поддерживать чистоту. Иначе дело обстояло с Полицейским. Он жил в условиях, кои невозможно описать приличным языком, и ничего не делал для того, чтобы остановить прогрессирующее накопление пыли, грязи и мусора.

У него был слуга-китаец, который, создавалось такое впечатление, объявил бессрочную забастовку и которого Полицейский то ласково уговаривал, то яростно укорял, причем, насколько я мог видеть, одинаково безрезультатно. В подвальных помещениях его дома жила или часто собиралась стайка китайцев, слонявшихся по вестибюлю и заглядывавших вверх сквозь прутья перил на лестнице, ведущей в подвал. Была еще какая-то загадочная женщина, которую я никогда не видел, но иногда слышал, когда поднимался по лестнице, она истерически кричала и угрожала маленькому Полицейскому физической расправой. Порой он огрызался, и однажды такая scène d’amour[20]20
  Любовная сцена (фр.).


[Закрыть]прервалась оглушительным грохотом бьющейся посуды. Однако сия любезная дама, которая почему-то представлялась мне большой и мускулистой, с развевающимися волосами, что-то вроде горгоны Медузы, всегда успевала исчезнуть к тому моменту, как я добирался до верха лестницы, и после громкого хлопка дверью, совпадавшего с ее исчезновением, воцарялась мертвая тишина. Маленький Полицейский с вечно извиняющимся видом встречал меня так, будто ничего не случилось, а его непослушный слуга-китаец, снизойдя до открытия входной двери, стоял у лестницы с загадочной и насмешливой ухмылкой на злом лице. Словом, жилище это было в высшей степени жуткое.

Марш подготовил почву, и Полицейский рассыпался передо мной в знаках уважения. К счастью, мне нечасто приходилось пользоваться его гостеприимством, но, если до этого доходило, было трогательно видеть, как он старается устроить меня со всеми возможными удобствами, насколько позволяли его отвратительные условия. Несмотря на дрянной характер, гнусную двуличность и приторную лесть, он все же обладал человеческими чувствами, временами выказывал подлинное желание доставить удовольствие не только ради наживы, искренне и горячо любил своих детей, которые жили в другом доме.

Это был исключительно тщеславный и хвастливый человек. За свою карьеру он собрал коллекцию подписанных фотографий именитых людей и любил демонстрировать их, в сотый раз твердя, что, дескать, граф Витте сказал то, да Столыпин сказал это, а такой-то сказал что-то еще. Я подшучивал над ним, делая вид, что всерьез слушаю, и он толковал мою терпеливость как знак уважения к великим людям и признания его выдающихся связей и был этим очень доволен. Его переполняли грандиозные планы свержения красного режима, и малейшее проявление терпимости к его комбинациям окрыляло его энтузиазмом и вдохновляло его гений на похвальбу и пустословие.

– Ваши предшественники, если позволите так выразиться, – пустился он в разглагольствования в мой первый приход, – к несчастью, проявили некомпетентность. Даже господин Марш, несмотря на все свои достоинства, почти не разбирался в своем деле. А вот вы, Михаил Иваныч, я вижу, человек понимающий, человек совсем из другого теста. Я, например, изложил Маршу план, – он конфиденциально наклонился ко мне, – разделить Петроград на десять частей, захватить каждую по очереди и таким образом выгнать большевиков. Можно было не сомневаться в успехе, но господин Марш и слышать об этом не хотел.

– Как же вы собирались это осуществить?

Он схватил лист бумаги и стал поспешно черкать, желая проиллюстрировать свой потрясающий замысел. Он аккуратно разделил столицу, в каждом районе поставил соответствующего главу, в полном распоряжении которого находились полицейские силы и около полудюжины полков.

– Дайте только сигнал, – театрально вскричал он, – и город Петра Великого будет наш!

– А верховный главнокомандующий? – полюбопытствовал я. – Кто станет губернатором освобожденного города?

Этот оптимист только улыбнулся слегка смущенной улыбкой.

– О, губернатор найдется, – сказал он довольно робко, не решаясь выразить самые сокровенные надежды своей души. – Может быть, вы, Михаил Иваныч…