Текст книги "Странствия Лагардера"

IV. ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР «ПРЕКРАСНАЯ ТРАКТИРЩИЦА»

Прошло два часа. Лагардер, одетый в новый камзол, готовился к отъезду.

За это время Кокардас успел утолить жажду и даже, в меру своих слабых сил, сделал кое-какой запас на будущее. Нос его вновь обрел благородный оттенок алого цвета, и гасконец блаженствовал, хотя перспектива новой скачки несколько портила ему настроение. В отличие от Анри, он отнюдь не рвался в дорогу.

А Паспуаль уделил все свое внимание кухне, и та не обманула его ожиданий. Впрочем, он отдал бы все яства мира за удовольствие обнять повариху, пышнотелую девицу с румянцем во всю щеку и кроткими глазами.

При подобных обстоятельствах он становился тонким дипломатом, и все предрассудки умирали в нем, когда воспламенялась кровь. Если бы его господином был не Маленький Парижанин, а кто-нибудь другой, он бы непременно продал его, – но не за тридцать сребреников, а за горячий поцелуй дамы сердца.

Он маневрировал за обедом настолько успешно, что на десерт чмокнул в щеку грудастую красавицу, которая, впрочем, тут же брезгливо обтерла лицо фартуком. Но Паспуаль был на седьмом небе, и этого счастья ему должно было хватить на неделю.

Если бы шевалье не терзался так печальными мыслями, то он мог бы также почувствовать себя счастливым.

Губернатор де Фловиль, стремясь загладить свою первоначальную резкость, вел себя как настоящий друг. Он предложил гостю трех лучших лошадей из своей конюшни; он просил принять от него в дар увесистый кошелек.

Понятно, что первое предложение было с благодарностью принято; от второго Анри, смущенный таким великодушием, отказался: каково же было его удивление, когда на следующий день он таки обнаружил мешок с деньгами в своей седельной сумке!

Впрочем, и мадам Льебо предложила ему все свои сбережения, несказанно удивив своего мужа, который и не подозревал, что его жена так богата.

Нужно сказать, поначалу мэтра Амбруаза коробили сердечные отношения, установившиеся между Мелани и Лагардером. Однако, будучи человеком весьма здравомыслящим, он рассудил, что открытое выражение недовольства приведет к трем вещам: гневу Лагардера, раздражению супруги и насмешкам губернатора, которые, разумеется, завтра же станут известны всему городу.

Это были вполне мудрые рассуждения, ведь, в сущности, мэтру Амбруазу не из-за чего было сердиться: хотя мадам Льебо и воспылала внезапной страстью к шевалье, нравственные устои ее были непоколебимы, и она никогда не позволила бы себе перейти роковой рубеж. Супружеский долг был для нее превыше всего.

Чувствительная, умная и добрая, она читала в душе Лагардера, словно в открытой книге, и беспрестанно говорила с ним об Авроре, ободряя его самыми нежными словами и призывая не терять мужества. Она утешала его, как сестра любимого брата, и он черпал новые силы в разговоре с этой прелестной женщиной.

Итак, шевалье, надев пояс и пристегнув к нему шпагу регента, наконец-то обретшую ножны, в первую очередь счел своим долгом выразить признательность новому другу.

– Да полно вам! – ответил тот. – Если мне в качестве губернатора придется задерживать только таких злоумышленников, как вы, то я умру, окруженный верными друзьями.

– Вам же, мадам, – продолжал Лагардер, – я скажу лишь одно: воспоминание о вас навсегда сохранится в моем сердце. Если мне суждена жизнь, если исполнится мое заветное желание и я вырву мою невесту из рук врагов, мы вместе с ней встанем перед вами со словами благодарности и любви… Если же мне суждено умереть…

Едва он произнес это, как мадам Льебо пошатнулась и лицо ее стало смертельно-бледным. Весь мир перестал существовать для нее в это мгновение, настолько потрясла ее мысль о возможной гибели Лагардера.

Почти не сознавая, что делает, Мелани пылко обняла Анри, воскликнув:

– Нет, вы не умрете! Это невозможно! Я не хочу! Я буду молиться за вас каждый день, и Господь услышит меня. Вы найдете свою невесту, вы будете счастливы!

Столь велика была сила охватившего ее чувства, что растроганный Лагардер ответил ей поцелуем – возможно, чуть более долгим, чем следовало бы.

Она вздрогнула всем телом, и алый румянец залил ее щеки. Она была на вершине блаженства – она любила!

Шевалье тоже забыл, что они не одни, и в голосе его, когда он обратился к ней, зазвучала неподдельная нежность. Ему хотелось отблагодарить это великодушное создание, сердце которого отныне безраздельно принадлежало Анри де Лагардеру.

– Моей путеводной звездой будет любовь Авроры де Невер и ваша, мадам, – прошептал он ей на ухо. – Я буду часто думать о вас, и мы еще увидимся…

– Довольно, сударыня! – раздался чей-то суровый голос. – Похоже, вы забыли не только о присутствии господина губернатора и моем, но и о приличиях. Как ваш муж я приказываю вам немедленно удалиться!

Она смерила его гневным взглядом, но маленький человечек впал в такую ярость, что уже ничего не замечал… он топал ногами, отчаянно жестикулировал и брызгал слюной.

– Кто просил вас ввязываться в это дело? – бушевал достойный прево. – Извольте отвечать, Мелани! У вас нет никаких прав…

На эту тираду последовал мгновенный безжалостный ответ.

– У любой женщины есть право, – холодно промолвила она, – выбирать между мужеством и трусостью, между низостью и благородством, между глупостью и умом!

Удар попал в цель, ибо мэтр Амбруаз Льебо побагровел и задохнулся от бешенства.

Разумеется, Лагардеру сейчас было совсем не до шуток, но он не смог устоять перед искушением – ведь совсем недавно насмешка была главным его оружием, и в обличье горбуна он разил своих врагов меткими остротами. Толстяк просто напрашивался на то, чтобы его проучили. Анри не забыл, как чванливо вел себя прево утром, осмелившись даже прибегнуть к угрозам – пусть смехотворным, но все-таки оскорбительным!

Итак, он подмигнул губернатору де Фловилю, который тихонько посмеивался в углу, а затем обратился к супругу прекрасной Мелани:

– Сударь, ваш справедливый гнев вполне понятен, но вы не должны забывать, что это всего лишь последний поцелуй приговоренного к смерти…

Льебо попятился.

– Именно так! – продолжал Анри, невольно переходя на гнусавую интонацию Эзопа Второго[27]27
  Эзопом Вторым прозвали Анри де Лагардера, скрывавшегося под обличьем горбуна (см. роман Поля Феваля «Горбун, или Маленький Парижанин»).


[Закрыть]. – С чего вы, собственно, взяли, что я Лагардер? Может быть, я просто обманул вас всех и твердо решил похитить у вас сердце вашей жены?

– Вы… так вы не Лагардер? – пролепетал несчастный, отступив до самой стены.

– Возможно, да, возможно, нет, – протянул шевалье. – Мне столько об этом твердили… да вы же первый и начали… что теперь я теряюсь в догадках, кто я такой. И если окажется, что я и впрямь самый обыкновенный убийца, то меня это не слишком удивит. – И, повернувшись к молодой женщине, он добавил, сохраняя выражение полной серьезности на лице: – Скажите лишь слово, мадам, и я увезу вас с собой…

– Мелани! Мелани! – закричал в отчаянии маленький прево. – Не покидай меня! Останься со мной! А вы, сударь, кто бы вы ни были, должны немедленно уехать… и как можно дальше! О, господин губернатор! Умоляю вас, прикажите открыть ему ворота… только пусть он уедет один… и никогда больше не возвращается в Шартр!

– Да, я уеду, – сказал Лагардер, – и смерть будет подстерегать меня повсюду! Но пока я жив, помните: если вы посмеете хоть словом упрекнуть вашу жену, я узнаю об этом, и тогда настанет ваш последний час.

Прево рухнул в кресло, обтирая выступивший на лбу пот. Однако в этот момент раздался топот копыт во дворе, и комическое происшествие было тут же забыто.

– Прибыли гонцы! – возгласил губернатор де Фловиль, выглянув в окно. – Шевалье, нам будет очень вас недоставать: с вами не соскучишься, и я давно так не смеялся, как сегодня! Но у вас есть более важные дела, чем развлекать нас… Езжайте! Да хранит вас Господь, а когда вы будете возвращаться через Шартр вместе с вашей невестой, а может быть, и женой, помните, что ворота города, равно как и двери моего дома, широко открыты для вас.

Гвардеец ввел в комнату двух человек, с ног до головы покрытых пылью.

– Кто послал вас? – спросил Анри.

– Монсеньор регент, – ответил первый.

– Мадам герцогиня Неверская, – сказал второй. И оба добавили в один голос:

– Нам поручено нагнать шевалье Анри де Лагардера.

– Это я!

Гонцы, почтительно склонившись, передали ему два послания.

Ко второму был приложен кошель с вышитым на нем гербом матери Авроры. Кошель этот был набит золотом.

Лагардер быстро пробежал письма.

– А теперь простимся! – произнес он. – Я получил все, что нужно для победы.

Фловиль обнял его, и они поцеловались… Слезы брызнули из глаз мадам Льебо, но Анри смахнул их быстрым поцелуем. Это был все тот же красавец Лагардер, прекрасный и бесстрашный рыцарь.

А полицейский прево по-прежнему сидел, забившись в кресло и не смея поднять взора. Впрочем, никто не обращал на него внимания.

Через несколько секунд Лагардер уже был в седле. Подняв на дыбы коня, он крикнул своим верным спутникам:

– Вперед! За Аврору и – смерть презренному Гонзага!

Те, кто видел троих людей, вихрем промчавшихся по дороге к Орлеану, наверняка подумали, что ветер решил принять человеческое обличье.

По зрелом размышлении шевалье перестал терзаться из-за того, что ему пришлось задержаться в Шартре. В конце концов это было необходимо; несмотря на всю свою доблесть и безграничную уверенность в торжестве над Филиппом Мантуанским, он понимал, что без паспорта и без денег – а следовательно, не имея возможности менять лошадей – ему было бы гораздо труднее достичь цели.

Однако враги, несомненно, воспользовались предоставленной им возможностью сполна. Пробыв в Шартре бесконечно долгие полдня, он потерял их из виду, и это раздражало его больше всего. К тому же Гонзага мог расставить новые ловушки, ибо располагал временем, далеко оторвавшись от преследователей.

Предчувствие не обманывало Лагардера.

Когда поздним вечером он подъезжал к Орлеану, город уже спал; однако на крепостных стенах стояли двойные караулы, а у крепостных ворот их поджидал отряд солдат.

Это обещало повторить во всех деталях приключение, пережитое в Шартре.

На лице Лагардера появилась сардоническая усмешка.

– Не узнаю принца Гонзага! – сказал он самому себе. – Неужели ему неизвестно, что лиса никогда не попадается дважды в одну и ту же западню?

Шевалье находился в весьма дурном расположении духа, и в такую минуту перечить ему было опасно: он намеревался разметать не только эту жалкую кучку людей, но и сами стены города, если потребуется.

В этом пришлось убедиться первому же, кто встал на его пути. Вместо того чтобы назвать свое имя и титул по требованию унтер-офицера, Анри всадил шпоры в бока лошади, послав ее вперед, и непрошеный собеседник кубарем покатился в грязь.

– Следуйте за мной, – приказал шевалье своим спутникам, поворачиваясь в седле, – и не обращайте внимания на этих вояк.

Взбешенный унтер-офицер, вскочив на ноги, ухватил за повод коня, который так невежливо с ним обошелся, но тут же с криком отдернул руку: Лагардер хлестнул его шпагой, словно кнутом.

Стена штыков мгновенно выросла перед тремя друзьями.

Анри нахмурил брови.

– Назад! – грозно крикнул он.

Солдаты, устрашенные этим властным голосом, попятились, а некоторые даже опустили свои мушкеты. В эту минуту появился запыхавшийся офицер.

Это вы командуете здешним караулом? – спросил шевалье.

– Да, я.

– В таком случае извольте пропустить меня… и не мешкая… приказ регента!

– Я ничего об этом не знаю, – ответил офицер, – и мой приказ вам – немедленно спешиться!

Дело происходило у городских ворот. Висевший на крюке фонарь отбрасывал круг слабого света.

Лагардер, достав из-за пазухи пергаментный свиток, развернул его и сунул под нос офицеру, не выпуская, однако, из рук.

– Читайте! – сказал он.

Едва взглянув на бумагу, офицер почтительно склонился, умоляя простить его за невольную дерзость. Ибо в самом низу официального паспорта была сделана приписка – рукой человека, перед которым обязан был обнажать голову любой француз. Она гласила:

«Повелеваем шевалье де Лагардеру отыскать Филиппа Поликсена Мантуанского, принца Гонзага, в какой бы части королевства тот ни находился, с разрешением убить в честном бою означенного принца. Такова воля короля, которой никто воспротивиться да не смеет.

Филипп Орлеанский, Регент».

Текст был скреплен королевской печатью и заверен подписью Марка-Рене д'Аржансона, начальника королевской полиции.

– Когда принц Гонзага выехал из Орлеана? – спросил Анри, сворачивая свиток.

– Ровно в полдень, по Турской дороге… Он, впрочем, пробыл здесь не больше часа: ровно столько, сколько надо, чтобы перекусить и сменить лошадей.

– Свежие лошади и мне нужны… Где я могу их взять?

– В такое время это нелегко… но у вас имеется волшебный талисман, перед которым откроются все двери. Я провожу вас.

Капитан, ставший необыкновенно предупредительным и любезным, сдержал слово. Через несколько минут трое путешественников пересели на отдохнувших лошадей.

– Дьявольщина, лысенький мой! – сказал Кокардас брату Амаблю. – Хорошо, что в Шартре нам удалось попировать… Больше не придется! Боюсь, теперь мы не будем ни есть, ни спать.

Паспуаль лишь с грустью кивнул. Он страдал, В этой бесконечной скачке ему пришлось изрядно растрясти свой жирок, а впереди его ожидали еще более тяжкие испытания. Между тем он искренне полагал, что женские сердца покоряются только дородному мужчине.

После Орлеана все дни стали походить один на другой. Троица на одном дыхании промчалась мимо Блуа, Тура, Шательро, оставив за спиной многие десятки лье. В Пуатье преследователи все-таки задержались на одну ночь, ибо если Лагардер не ведал усталости, то о спутниках его этого нельзя было сказать: Кокардас с Паспуалем уже просто валились с седла.

Всюду Анри находил следы похитителей, одновременно убеждаясь, что отстает от них все больше. Было от чего прийти в отчаяние! Если бы он мог хотя бы издали увидеть Аврору, как это случилось у стен Шартра!

Правда, до испанской границы было еще далеко. В конце концов Гонзага тоже не был застрахован от неожиданностей: его отряд мог попасть в какую-нибудь переделку… у кареты могла сломаться ось… Да мало ли что еще поджидает путников в долгой и опасной дороге?

Но, несмотря на эти утешительные рассуждения, Лагардер был мрачен и почти не раскрывал рта.

Впрочем, даже Кокардас потерял свою говорливость; ему достаточно было взглянуть на Маленького Парижанина, чтобы забыть обо всех шутках и божбах… Чего уж там! Порой гасконец забывал даже о вине.

Брат Паспуаль, со своей стороны, не смел нарушать молчания, уважая чувства своего благородного друга. К тому же все его душевные и физические силы были отданы тому, чтобы слегка – совсем чуть-чуть! – приобщиться к искусству верховой езды. К несчастью, едва ему удавалось найти общий язык с очередной лошадью, как приходилось ее менять, и это отнюдь не способствовало доброму расположению духа. Брат Паспуаль терпел невыразимые муки.

Лагардер же за каждым новым поворотом ожидал увидеть засаду. Однако до Дакса они доехали без всяких приключений.

Что это могло означать? У Гонзага не было времени или же он полагал себя в безопасности? До Испании ему оставалось всего два дня пути: там, под защитой Альберони[28]28
  Джулио Альберони (1664—1752), испанский дипломат и государственный деятель, итальянец по происхождению. В 1717 г. получил сан кардинала и стал первым министром испанского двора; был фактическим правителем Испании.


[Закрыть], он вновь станет всемогущим, тогда как его врагу, напротив, нужно будет скрываться.

Принц не знал, что произошло в Шартре и удалось ли шевалье обойти расставленную ловушку. Вполне возможно, что Лагардера схватили и отправили в Париж как преступника, ускользнувшего от эшафота. Это казалось правдоподобным, ибо шевалье больше никак не проявлял себя, – тем не менее Гонзага не уставал подгонять сообщников, и его маленький отряд несся вперед все с той же скоростью.

Главным было перевалить через Пиренеи… И даже если Лагардер нагонит их, то в ущельях и на горных тропах, самой природой предназначенных для засады, его встретят люди с мушкетами и кинжалами.

Аврора и Флор становились все печальнее по мере того, как удалялся от них Париж. Усталости они не замечали… Кто обращает внимание на телесные муки, когда кровоточит само сердце?

Донья Крус старалась сохранить присутствие духа, чтобы поддержать подругу и самой не впасть в отчаяние. Но все усилия ее были тщетны, и она чувствовала, как слабеет в ней уверенность в близком спасении.

У стен Шартра она возвестила смерть Гонзага в лучах восходящего солнца, но дневное светило каждое утро поднималось на горизонте, бесстрастно взирая на смех и слезы, на подвиги и злодеяния людей, однако же на его сверкающем диске не возникал более силуэт с угрожающе поднятой шпагой.

А мадемуазель де Невер даже и не всматривалась вдаль. Она не плакала и не жаловалась – к чему? Ее охватило нечто вроде оцепенения, и подруга ничем не могла ей помочь. Аврора твердо решила, что день, когда они пересекут испанскую границу, станет для нее последним, если Лагардер ничем не обнаружит своего присутствия.

– Сестренка, – говорила ей донья Крус, – я не могу видеть твои страдания… Будь мужественной, иначе я тоже дрогну. Мы должны объединить нашу волю, а не нашу слабость.

– Он не пришел, – с грустью отвечала Аврора, – и уже не придет! Ты помнишь, как близко он был от нас? Ему ничего не стоило догнать карету; раз он не сумел этого сделать, значит, он мертв!

– Не говори так, дорогая! Верь мне, он жив… он придет… и придет не один! Ведь я тоже жду своего спасителя…

– Шаверни?

– Да, Шаверни! Ты знаешь, он был ранен на кладбище Сен-Маглуар. Я не хотела тебе рассказывать, боялась огорчить… но я уверена: именно его рана и стала причиной задержки. Я чувствую, что мы очень скоро увидим их!

– Да услышит тебя Господь! Но я уже перестала надеяться…

– Ты не должна сомневаться в них. Бери пример с меня – я верю в наше спасение, хотя тебе это больше пристало… Ведь ради тебя твой Лагардер способен горы свернуть! Пока мы не оказались по ту сторону Пиренеев, ничего еще не потеряно. И даже если нам придется жить в Испании… Тогда я сама возьмусь за дело! Возможно, мы справимся и без помощи Лагардера и Шаверни!

Этот разговор происходил, когда карета находилась на расстоянии всего нескольких мушкетных выстрелов от Байонны – конечного пункта путешествия, где их ожидала последняя подстава. Благодаря распорядительности Пейроля дорога обошлась без всяких неожиданностей, и фактотум заметно повеселел: парижские неудачи теперь можно было забыть, ему вновь удалось оказать хозяину услугу. В Испании Гонзага мог встать еще выше, чем при французском дворе, – Пейролю было об этом прекрасно известно. Все остальные знали лишь малую толику возможностей принца… А он, Пейроль, будучи верным рабом Филиппа Мантуанского, был осведомлен обо всем.

Связь этих двоих была нерасторжимой. Принц мог бы сломить кого угодно и избавиться от любого, – но только не от Пейроля. Лишь смерть разрубает цепи, скованные общим преступлением.

Когда маленький отряд въехал в Байонну, была поздняя ночь. Пейроль указывал дорогу, и вскоре путники оказались у постоялого двора «Прекрасная трактирщица» – одного из лучших в Байонне. Гонзага и Пейроль бывали здесь еще тогда, когда гостиница носила другое имя: в те времена они возвращались из Венаска с пустыми руками, ибо не смогли схватить Аврору… Теперь она была их пленницей – их добычей и заложницей.

В общем зале можно было встретить французов и басков, предпочитавших сидр, а также испанцев, потягивающих свое любимое вино «Педро Хименес»; в основном это были люди простого звания: грузчики, матросы, контрабандисты, крестьяне и солдаты.

Однако была здесь и другая зала, куда захаживали благородные кавалеры – они платили звонкой монетой как за обед, так и за ласковый взгляд прекрасной хозяйки.

Ибо именно ей обязан был постоялый двор своим названием. Она звалась Хасинта-басконка, от роду имела двадцать восемь лет и принадлежала к гордой расе людей, которые не желают быть ни французами, ни испанцами, оставаясь просто басками.

Обожатели стекались к ней из По и Анде, Бургоса и Памплоны; наваррские погонщики мулов складывали про нее песни, и имя ее громким эхом отдавалось в горах. Немало сеньоров из Кастилии устремлялось в Байонну, чтобы покрасоваться перед ней своими золотыми шпорами.

Но никто не мог похвалиться, что изведал сладость ее губ или осмелился протянуть руку к застежкам ее корсажа.

Равным образом, никто и никогда не видел ее супруга, – однако молва упорно твердила, что у нее кто-то есть. Муж это был или любовник? Неизвестно. Но каждую неделю она оставляла постоялый двор на попечение молодого мужчины, которого называла братом, и, засунув за пояс кинжал, отправлялась в басконские долины.

Дважды ее пытались выследить; дважды в скалах находили тела тех, кто отважился на это: между лопаток у них зияла кровавая рана!

На следующий день она, еще более прекрасная и обворожительная, чем обычно, вновь появлялась на постоялом дворе.

Поскольку она выросла в Байонне, где у всех на глазах расцвела ее красота, поскольку она не делала никому зла, а пострадали от нее лишь те, кто желал выведать ее тайну, поскольку все знали, что у нее золотое сердце и добрая душа, – люди постепенно свыклись с этими загадочными отлучками, и она жила, окруженная восторженным обожанием и благоговейным уважением. Смелость и красота служили ей лучшей защитой, одновременно привлекая на постоялый двор массу завсегдатаев.