Текст книги "Странствия Лагардера"

ЧАСТЬ 1
Испанская дорога

I. ЖИВОЙ ВЫКУП

Около полуночи по испанской дороге при свете луны бешено мчались всадники.

Стоял сентябрь 1718 года.

Погода была прекрасной, на дорогах лишь изредка встречались рытвины и ухабы, так что лошади могли показать все, на что способны.

Они неслись в ночи под мертвенно-бледными лучами с такой быстротой, что при взгляде на них вспоминалась скачка Смерти, описанная в старых немецких легендах.

Немногие крестьяне, еще бодрствовавшие в этот час, с содроганием осеняли себя крестом, а разбойники, которые в те времена отправлялись на промысел лишь в сумраке ночи, уступали дорогу, заранее отказавшись от намерения напасть.

Впрочем, то были люди благоразумные: жизнь, полная треволнений, давно научила их действовать наверняка, избегая малейшего риска.

Всадники делились на два отряда – беглецов и преследователей.

Первая группа заметно уступала в скорости второй из-за кареты, катившейся посередине; по всему было видно, что вскоре оба отряда сойдутся в жестокой битве, ибо разделяло их не более чем три лье[11]11
  Французская единица длины; сухопутное лье равно 4,444 км.


[Закрыть].

Ставкой в этом сражении, несомненно, была карета, ради которой беглецы все поставили на карту; окружавшие ее всадники держали в руках обнаженные шпаги.

Это были дворяне, привыкшие щеголять в роскошных придворных нарядах. Сейчас, однако, все они были экипированы по-походному, из чего следовало, что к путешествию своему – или, точнее говоря, бегству – они приготовились заранее. Об этом, кстати, свидетельствовало и то, что подставы для них были приготовлены вплоть до Байонны[12]12
  Город на юго-западе Франции, у побережья Бискайского залива.


[Закрыть].

Их было восемь человек; они мнили себя храбрецами и полагали, что имеют на это основания.

Весь Париж знал их имена, титулы, шпаги и любовниц.

Час назад стало также известно, что отныне они превратились в изгнанников и что им надолго закрыт доступ не только ко двору, но и в само королевство.

Сами они еще не ведали о последних распоряжениях регента Филиппа Орлеанского, но, похоже, догадывались о своей участи, ибо на лицах их можно было прочесть все что угодно, кроме радости.

Были среди них отчаянные головы, привыкшие раздавать и получать удары шпагой, – этим страх был чужд; другие же вступили на скользкую дорожку не по убеждению, а из тщеславия – и теперь их увлекал общий поток. Все знали толк в наслаждениях, даруемых жизнью, и умели брать от нее все; однако в этот час им было не до веселья; непривычная меланхолия овладела умами некогда шумных и веселых собутыльников, и они обменивались только короткими отрывистыми репликами.

Бывают в жизни обстоятельства, заставляющие умолкнуть и самых болтливых.

Утро вечера мудренее! Ночь образумила их, хотя они не могли и мечтать, чтобы провести ее в собственной постели. Во мраке они яснее чувствовали, сколь неизбежен заход солнца.

Солнцем для них были милость, фортуна, удовольствия и любовь; мраком – изгнание, бегство, туманное будущее.

Лишь один из них – тот, что скакал возле дверцы кареты, – сохранял силу духа в этот критический момент. Это был их вождь и повелитель, источник всех прежних благ, орудие нынешних и грядущих бедствий.

Его звали Филипп Мантуанский, принц Гонзага.

Черный тонкий силуэт Пейроля, его интенданта и фактотума, маячил впереди.

Карету окружали Монтобер, Лавалад, Носе, Таранн, барон фон Бац и Ориоль; причем последний все время норовил опередить своих, ибо опасность угрожала сзади.

Здесь собралась вся шайка верных подручных-висельников принца Гонзага, за исключением пяти человек: Альбре, Жирона, Ла Фара, Шуази и Навая. Двое первых приняли смерть от шпаги Лагардера в особняке Гонзага мгновение спустя после подписания договора с горбуном. Поэтому их отсутствие никого удивить не могло.

Но что же сталось с тремя другими, для которых были приготовлены лошади у ограды кладбища Сен-Маглуар? Неужели и им пришлось вместо испанской дороги ступить на путь, ведущий к вечности?

Этими вопросами больше всего терзался Ориоль.

– Жирон и Альбре вчера, – бормотал он, – а сегодня Ла Фар, Шуази и Навай…

Маленький толстый откупщик ошибался лишь в одном: Наваю удалось ускользнуть от безжалостной Парки[13]13
  В римской мифологии парки – три богини человеческой судьбы.


[Закрыть], ибо он отбросил шпагу, которой нанес рану маркизу де Шаверни. Раскаяние спасло его от карающей руки шевалье.

Монтобер отозвался на сетования толстяка насмешкой обреченного на смерть:

– А через час, возможно, Ориоль и Монтобер… Лагардер с одного удара убивает двоих, стало быть, это всего три взмаха шпагой… Последнее па он исполнит с Гонзага! Ты дрожишь, Ориоль?

– Ты не можешь этого видеть в такой темноте… Однако, должен признаться, постель красотки Нивель будет помягче, чем седло…

– Попробуй вздремнуть, может, тебе приснится, что она уложила тебя спать на ковре… У этих девочек из Оперы богатое воображение.

– Бедняжка Нивель! – вздохнул банкир.

– Нивель пьет шампанское или забавляется с любовником, – сказал Монтобер со смехом, – а ты удираешь во весь опор… Она наверняка уже нашла тебе замену… Впрочем, я не исключаю, что она подождет… до завтра!

Никто даже не улыбнулся в ответ на остроту. Беглецам было не до шуток.

Ветер уносил с собой слова, раздувал плащи, путался в их складках. Красная, словно обагренная кровью луна то скрывалась за черными тучами, то выходила из-за них, забираясь все выше и выше. Когда она исчезала, и всадники, и карета, и деревья, и дорога тонули во тьме. В такие моменты никто не раскрывал рта.

Морщина перерезала лоб принца Гонзага.

Незадолго до семейного суда, или, как он называл это собрание, семейного совета, предвидя свое поражение, он сказал:

– Мы должны увезти с собой живой выкуп, нашу заложницу.

И заложница была здесь: в карете рыдала Аврора де Невер в подвенечном наряде, тогда как сидевшая рядом Флор сжимала ей руки, умоляя не терять надежды и верить в Лагардера.

– Да, я верю, – говорила Аврора, – я знаю, он спасет нас, если жив. Но жив ли он? Что произошло, когда нас уносили? Все они собрались там, чтобы убить его…

– Что стоят десять шпаг против его одной? – возразила Флор, небрежно пожимая плечами. – Если бы он погиб, наши похитители не спасались бы бегством. – Наклонившись, она нежно поцеловала подругу со словами: – Теперь с ним Шаверни, и нам больше нечего бояться.

И тут же сама отвернулась, чтобы утереть слезы… Перед глазами ее встал Шаверни: упавший на одно колено, окровавленный и бледный. Она знала, что маркиз ранен, но не хотела говорить об этом…

Если удар не поражает храбреца сразу насмерть, то терзаться незачем. Флор ждала спасения от обоих: от Лагардера и от Шаверни.

Принцу очень хотелось знать, о чем они говорят. Но стоило ему наклониться к дверце, как девушки замолкали, теснее прижимались друг к другу.

«Мне будет трудно из разлучить, – думал он, – и эта дружба может помешать моим планам. До чего же глупа цыганка! Я подобрал ее, чтобы открыть ей путь к богатству и славе, а она добровольно от всего отказывается… Она истинная дочь своего племени: чувства для нее важнее денег и почестей, тогда как я ради них нарушил все законы Божеские и человеческие… Правда, теперь близится расплата и моя погибель… Погибель? Да полно. Так ли все непоправимо? Нужно лишь убрать с дороги Лагардера и вновь увидеться с регентом… Пока же, однако, я спасаюсь бегством от этого непобедимого шевалье!»

Он сжал кулаки и скрипнул зубами. Лошадь его подпрыгнула, ибо он в бешенстве вонзил шпоры ей в бока.

Взгляд его устремился к спутникам, скакавшим вокруг.

– Лишь Навай и Шаверни посмели оставить меня, – проворчал он, – прочие все здесь… все, кто не погиб! Я обещал им, что в наступающий день они будут или первенствовать в Париже, или мчаться по испанской дороге с грузом золота и надежд… – Он насмешливо повторил: – Первенствовать в Париже! В этот час нет никого, кто был бы ниже нас… и это еще не конец! Если бы нам вздумалось вернуться, то весьма вероятно, мы бы прямиком отправились на Гревскую площадь… Но мы еще посмотрим! Будущее принадлежит смелым и сильным!

Гордо выпрямившись, он сверкнул глазами, словно бросая вызов судьбе.

– Они пошли за мной ради золота! – воскликнул он. – И они его получат! Я швырну им его в лицо, я заплачу все, как и обещал. Надежды? Разве их нет? Селамар[14]14
  Антонио де Селамар (1657—1733), испанский дипломат. Будучи послом Испании во Франции, вместе с герцогом Мэнским и его женой составил заговор с целью посадить на место регента испанского короля Филиппа V, внука Людовика XIV. По завещанию Людовика XIV Регентский совет должен был возглавить герцог Мэнский, но Филипп Орлеанский сумел привлечь на свою сторону враждующие между собой придворные клики. Вскоре совет был упразднен, и страной вплоть до 1723 г. правил регент единолично.


[Закрыть] сдал карты, Альберони ждет нас, предстоит крупная игра! Когда-то коннетабль[15]15
  Во Франции с XIII до XVII века – командующий армией.


[Закрыть] де Бурбон обратил оружие против отчизны… Эти люди – не королевской крови и не командуют войсками, но зато я купил их со всеми потрохами! Вместе со мной они поднимут шпаги против регента и против Франции… Хвала Господу, я не француз! Тем хуже для них! – И, снова пришпорив лошадь, он крикнул: – Быстрее! Быстрее!

Отряд полетел вперед, словно стая демонов. Но преследователи мчались еще быстрее, хотя это и казалось невозможным…

Их было всего трое. Однако возглавлял маленький отряд Анри де Лагардер!

Кем же он был, этот Лагардер?

Он походил на рыцаря Круглого стола[16]16
  Рыцари Круглого стола – герои европейских средневековых повествований, воплощение нравственных идеалов рыцарства (король Артур, Ланселот, Гавейн и др.). Согласно одной из легенд о короле Артуре, круглый стол, вокруг которого восседали лучшие рыцари страны, был сделан волшебником Мерлином и достался Артуру в качестве свадебного подарка от отца невесты принцессы Гиневры;


[Закрыть], невзначай заехавшего в эпоху отвратительных оргий и необузданного разврата. Его юность с безумными шалостями и проказами внезапно кончилась, когда на долю его выпала благородная задача – защитить невинное дитя от наемных убийц, нанятых принцем Гонзага, который предательски заколол герцога Неверского во рву замка Кейлюс, чтобы завладеть его состоянием.

Ребенка звали Авророй. Это была дочь Невера.

Лагардер не сумел спасти ее отца, на несколько минут ставшего ему другом, но зато успел пометить шпагой руку убийцы, надеясь впоследствии отыскать его. Затем он скрылся вместе с Авророй в Испании.

В самом деле, опасность отнюдь не миновала, ибо могущественный принц продолжал вынашивать кровавые планы: первое злодеяние не принесло ему ожидаемых плодов, поскольку дочь Невера осталась в живых.

Гонзага, коварством не уступающий Макиавелли[17]17
  Никколо Макиавелли (1469—1527), итальянский политический мыслитель. Главной причиной бедствий Италии считал ее политическую раздробленность, преодолеть которую, по его мнению, могла лишь сильная государственная власть. Ради упрочения государства Макиавелли допускал любые средства.


[Закрыть], путем хитроумных интриг добился того, что вдова несчастной жертвы согласилась взять его имя. Но большего ему добиться не удалось: желанное богатство никак не давалось в руки, ибо на имущество Невера был наложен секвестр[18]18
  запрещение или ограничение, налагаемое государственной властью на пользование каким-либо имуществом.


[Закрыть] до появления законной наследницы – пропавшей девочки.

Вот почему слугам и сообщникам принца было приказано неустанно искать сиротку, которой в случае обнаружения грозила неминуемая гибель.

Лагардеру пришлось вступить в схватку с безжалостным и всемогущим врагом, и это сражение стало образцом рыцарственного служения даме. Правда, в этой тяжкой борьбе он обрел помощников. Во многих обстоятельствах его выручали и поддерживали двое весьма странных субъектов: Кокардас-младший и Паспуаль.

Они были учителями фехтования, и Лагардер, которого они называли Маленьким Парижанином, стал их любимым воспитанником. Однако в ночь, убийства герцога Неверского оба они оказались среди нападавших – Лагардер же поклялся покарать всех убийц.

Отчего же он простил и вновь допустил к себе этих людей?

Потому что наши храбрецы, дабы заслужить снисхождение, делом доказали шевалье свою преданность: поступив на службу к принцу Гонзага и Пейролю, главнейшему из его подручных, они сумели оказать неоценимые услуги Лагардеру, объявленному вне закона.

Прошли годы. Аврора де Невер превратилась в красивую девушку, и ее спаситель, не смея признаться в том самому себе, всем сердцем полюбил свою питомицу.

Однако шевалье не мог колебаться в выборе между любовью и долгом. Когда маркиз де Шаверни, родственник вдовы герцога Неверского, рассказал ему о преступном намерении Гонзага обратить в свою пользу имущество под секвестром, если законная наследница не появится перед семейным советом в день совершеннолетия, он принял смелое решение вернуться в Париж вместе с девушкой. Поскольку враги его обладали безграничными возможностями, он не мог прибегнуть к силе – ему осталась только хитрость.

Укрывшись в шутовском обличье горбуна, он последовательно претворял в жизнь невероятно сложный план, дабы обмануть и переиграть принца: сумел пробраться в его дворец; спрятавшись за потайной дверью, следил за ходом семейного совета, собранного, чтобы обездолить вдову и девочку-сироту; не дал этому совету принять решение, объявив несчастной матери, что дочь ее жива и будет возвращена ей неким шевалье де Лагардером во время бала в Пале-Рояле; сверх того поклялся, что на этом же балу герцог Неверский из могилы укажет на своего убийцу.

И принцесса, отринув многолетний траур, отправилась на празднества, устроенные Филиппом Орлеанским; Лагардер, которого объявили вне закона, прорвался к ней через цепь гвардейцев, – но, к сожалению, один, без девушки, ибо Пейролю удалось наконец похитить ее.

Тогда шевалье, в присутствии регента и перед всем двором, воскликнул, схватив за руку принца Гонзага: «Это моя отметина! Я узнаю ее!»

Никто не посмел поверить в виновность принца, стоящего на вершине славы и могущества. Обвинение, брошенное ему в лицо, обернулось против смельчака, ибо Гонзага, многоопытный и хитроумный игрок, не упустил свой шанс расправиться с врагом.

Огненной палате было предписано рассмотреть дело Лагардера, обвиненного в убийстве герцога Неверского и в похищении его дочери.

Казалось, все рухнуло, и бедный шевалье был обречен.

Но любовь оказалась сильнее.

В долгих беседах с матерью юной Авроре удалось доказать, какая удивительная самоотверженность таилась в сердце осужденного.

Лагардер был приговорен к смерти, но на семейном суде он возгласил:

– Я обещал, что принесу свидетельство Невера. Час настал! Мертвый заговорит! – Затем, указав на свиток в руках принца Гонзага, он вскричал: – На этом пергаментном листе, где сделана запись о рождении дочери Невера, вы найдете имя его убийцы, – имя, поставленное им самим перед смертью! Вы услышите голос из могилы! Сломайте печати!

Придя в ужас, Гонзага выдал себя, бросив в огонь свиток, на котором не было написано ничего.

Затем, словно обезумев от бешенства и жажды мести, он ринулся к сообщникам, поджидавшим его с подготовленными лошадьми, поскольку не исключал, что потерпит поражение в борьбе с таким противником, как Лагардер.

Счастливая звезда не изменила ему: он увидел, что две девушки молятся у гробницы его жертвы на кладбище Сен-Маглуар.

Узнав Аврору де Невер и цыганку Флор, ее подругу, он похитил обеих и помчался галопом, в сопровождении сообщников, по испанской дороге, где мы и встретились с ним вновь.

Когда же Лагардер, вооруженный шпагой самого регента, бросился в погоню, беглецы были уже далеко. К тому же у него, равно как у Кокардаса с Паспуалем, не было времени подобрать себе хороших лошадей, и им пришлось взять первых, которые попались под руку.

Шевалье оставался в том же одеянии, в каком готовился взойти на плаху по неправому суду Огненной палаты, но в глазах его печаль уступила место гневной решимости.

Он скакал с обнаженной головой, и золотистые волосы, летящие по ветру, казались ореолом, обрамлявшим его чело. В бешенстве раздувая ноздри, он до крови искусал себе губы. Белая рубаха, на которую он успел набросить камзол, прилипла к телу. Сверкающий взгляд был устремлен в темень ночи.

В правой руке он сжимал шпагу, отданную ему Филиппом Орлеанским, а колени его, словно тисками, обхватывали бока изнемогающей лошади.

В этой безумной скачке, целью которой были спасение Авроры и уничтожение принца Гонзага, он, казалось, забыл обо всем, и никогда еще красота его не была столь ослепительной, как в эти роковые мгновения.

Для Кокардаса же с Паспуалем приобщение к благородному искусству верховой езды оказалось тяжелейшим испытанием.

Первый из них, уверявший, что знает досконально все таинства вольтижировки[19]19
  Упражнения в прыжках на лошадь и с лошади на ходу.


[Закрыть], сейчас с трудом удерживался в седле.

Утешало его лишь то, что он мог наконец пустить в ход шпоры, которыми щеголял повсюду, ни разу ими не воспользовавшись.

Впрочем, Паспуалю приходилось еще хуже.

Скрючившись в седле, словно обезьяна, он подпрыгивал так, что колени его касались подбородка, и со стороны смотреть на него было жутковато; славный нормандец держался за конскую гриву обеими руками, и никакая сила в мире не заставила бы его ослабить хватку.

Зажмурясь от страха, чтобы не видеть каменистой земли под копытами лошади, он вспоминал мягкую постель, где так сладко было почивать, привалившись к теплому боку пухлой, дебелой красотки.

Но, несмотря ни на что, он не отставал от Кокардаса, а Кокардас от Лагардера: трое всадников мчались вперед, подобно крылатым призракам.

– Дьявол меня разрази! – прохрипел вдруг Кокардас-младший. – Мне бы чарку вина… Малыш несется как угорелый, будто на свидание с дьяволом, а в глотке у меня щебенка пополам с пылью… Ах, черт возьми, лысенький мой! Во рту все пересохло.

– Глотни ветра, – лукаво отвечал Паспуаль. Однако через четверть часа сам заговорил жалобным тоном: – Тяжко нам приходится, Кокардас… Эх, ну и времена! Зачем нам эти скачки по ночам, с риском сломать себе шею?..

– Чего уж там! Посмотри на Лагардера… сегодня, в свою брачную ночь, он летит перед нами по испанской дороге…

– Да что я, сам не вижу? – прервал его Паспуаль. – Но разве плохо понежиться дома, в объятиях…

– Дьявольщина! Обними-ка ветер, голубь мой… против любви это такое же хорошее лекарство, как и против вражды…

Мастера фехтования расхохотались: они были квиты.

В отряде Лагардера шутки имели больший успех, чем в отряде принца Гонзага.

Они скакали уже несколько часов, оставив позади немало лье, но впереди не было ничего, кроме тьмы и безмолвия.

Лагардер пришпорил лошадь, которая выбивалась из сил и начинала сдавать.

Всадник, чувствуя, что она все чаще осекается, с тревогой спрашивал себя, как поступить, если животное падет.

Конечно, он мог бы взять коня у Кокардаса или Паспуаля, но это означало бы лишиться верной руки и грозной шпаги. Когда бойцов всего трое, каждый на счету, и, хотя Лагардер один стоил двенадцати, это была бы большая потеря.

Нет, даже если ему досталась жалкая кляча, она должна превзойти себя и превратиться на эту ночь в чистокровного скакуна!

Он кольнул животное в пах острием шпаги. Лошадь взвилась и прибавила ходу, роняя хлопья пены с уздечки.

– Быстрее! Быстрее! – закричал Лагардер своим спутникам.

Уже занималась заря. Анри почти не видел дороги, однако, наклонившись, он сумел различить оставленные на земле следы кареты и лошадиных копыт.

Когда же он выпрямился, то разглядел впереди, в нескольких метрах, веревку, преграждавшую путь; она была крепко привязана к двум деревьям на высоте груди всадника.

Лагардер снова кольнул животное, погрузив острие шпаги в круп коня на целых три сантиметра, и перемахнул через эту смешную преграду.

Но прежде чем он успел повернуться, чтобы перерезать веревку и предупредить своих спутников, те с размаху врезались в нее.

Кокардас с Паспуалем совершили тогда изумительный по красоте полет через голову своих одров[20]20
  Одёр – старая изнуренная лошадь.


[Закрыть].

Правда, нормандец, давно пренебрегший стременами, намного превзошел приятеля в дальности прыжка. Он уткнулся носом в песок примерно в трех метрах от веревки.

Объятия земли, понятное дело, никак не похожи на мягкое лоно прекрасных дам. Что поделаешь! Жизнь имеет обыкновение превращать любое человеческое желание в его полную противоположность.

Думал ли об этом склонный к философии Паспуаль? Весьма сомнительно. И сам он, и лошадь его валялись на земле в ожидании, что кто-нибудь поможет им подняться.

Гасконец же в очередной раз продемонстрировал проворство и быстроту реакции. Едва коснувшись земли, он подскочил и принялся обдувать свои лохмотья, словно щеголь, которому на жабо упало несколько крошек испанского табаку.

Затем, водрузив на голову шляпу с обвислым пером, он разразился таким потоком своих излюбленных проклятий, что перебудил всех петухов в округе, ответивших ему громогласным пением.

Наглые птицы бросали ему вызов. Он признавал их только на вертеле.

Впрочем, сейчас у него были дела поважнее. Подойдя к лошади, которая не желала вставать, он пнул ее сапогом со словами:

– Ах ты, презренная кляча! Тебе оказал честь дворянин, а ты разлеглась тут без разрешения! А ну, поднимайся, живой скелет… и чтобы больше ни-ни! Я таких шуток не выношу!

Услышав голос друга, Паспуаль встал на четвереньки.

– А ты что топчешься, мой славный? – крикнул ему Кокардас. – Я и тебя могу шпорами поднять, чего уж там!

Они потеряли пять минут, а пять минут в этих обстоятельствах стоили нескольких месяцев.

Лагардер не стал дожидаться и в густом тумане, скрывавшем от него беглецов, один продолжал свою неистовую погоню.

Те опережали его всего лишь на лье.

Мастера фехтования, вновь взгромоздившись на лошадей, пустили их во весь опор, торопясь догнать Лагардера.

У несчастных животных пар шел из ноздрей. Но всадники не щадили их. Издохнут – тем хуже для них! День занимался: скоро можно будет найти других.

– Пришпоривай! Пришпоривай же, голубь мой! – кричал гасконец, которому впервые пришлось убедиться, что шпоры служат не только для украшения.

Возможно, он вспомнил, что рыцарям прежних времен вручали их в награду за подвиг, и решил доказать, что тоже достоин знака отличия?

– Чем пришпоривать-то? – жалобно ответствовал Паспуаль. – У меня и шпор нет.

– Надо было завести, черт побери! Сколько раз я тебе говорил, что дворянину без них никуда… Сапоги надо носить, а не башмаки дурацкие… Брал бы пример с Кокардаса! Дьявол меня разрази! Я, можно сказать, родился со шпорами, как сейчас помню.

Паспуаль улыбнулся и, уцепившись покрепче за гриву, ударил в бока лошади каблуками. Вихрем летели они в слабых лучах восходящего солнца: великолепный высокий Кокардас, чьи усы топорщились, а рот был открыт, потому что ему хотелось пить, и скрюченный Паспуаль, напоминающий мартышку, сидящую задом наперед на осле.

Через полчаса они догнали Лагардера.

Тот стоял возле лежащей лошади, на которую уже не действовали уколы шпаги. Она хрипела, и слюна пополам с пеной текла у нее изо рта.

Недалеко от дороги протекал ручей. Лагардер бросился туда и, принеся воду в ладонях, стал смачивать ноздри и губы несчастного животного. Он не любил мучить живые существа, и ему было тяжело при мысли, что лошадь уже не встанет. В самом деле, та задергалась в конвульсиях, вытянула шею и… все было кончено! Беглецов нагнать не удалось… Лагардер, взмахнув шпагой, вскричал:

– Сегодня ночью ты ускользнул от меня, Гонзага! Но у нас впереди день, чтобы свести счеты друг с другом… и до границы еще далеко!