Текст книги "Горбун"

Глава 10. Я здесь!

Нетрудно привести произнесенные Гонзаго слова. Но как описать страстность его речи, широту жестов, пламенеющий самоуверенный взгляд? Это был прекрасный актер, способный проникнуть в исполняемую роль настолько, что сам он начинал верить сочиненной им легенде, действовать в вымышленных обстоятельствах с безукоризненной достоверностью. Будь его талант направлен по назначению, он искусством лицедея покорил бы весь свет, заткнув за пояс самого Жана Батиста Мольера. Среди собравшихся на семейный совет было много тех, кто не носил высоких титулов, – людей циничных, грубых: хладнокровных черстводушных чиновников, ради наживы готовых на все коммерческих воротил. Их успех состоял в том, чтобы удачно обмануть, самим оставаясь не обманутыми. То были профессионалы лжи, и никто в поведении Гонзаго не обнаружил вранья. Ориоль, Жирон, Альбрет, Таранн и другие сопереживали своему шефу не потому, что были им подкуплены, а совершенно чистосердечно. Ему удалось ввести в заблуждение даже тех, кто заранее знал о предстоящей лжи. Они размышляли приблизительно так: «Лгать он будет позднее, но сейчас говорит правду». При этом у большинства возникало недоумение: «Как в одном человеке могут уживаться такая щедрость души с циничным коварством?» Те же, кто в высшем свете был ему вровень, вельможные синьоры, направленные регентом, чтобы разобраться в его делах и вынести беспристрастное решение, теперь почувствовали угрызения совести за то, что прежде ему не вполне доверяли. Благородный поступок, продиктованный, как всем представлялось, бескорыстной, самоотверженной, рыцарской любовью к жене, его великодушие, не смотря на ее к нему неприязнь, необычайно возвысили Гонзаго в глазах присутствовавших. Прежние времена при всех их несовершенствах и пороках имели одно неоспоримое преимущество перед нынешним. В них существовал воздвигнутый на незыблемый пьедестал культ семейной добродетели. Последние слова Гонзаго произвели на собравшихся настоящее потрясение. Никто не остался равнодушным. Президент мсьё де Ламуаньон утер слезу, а прославленный военачальник Вильруа воскликнул:

– Черт возьми, принц, вы – настоящий рыцарь!

Но интереснее всего было конечно наблюдать, как внезапно переменился только что зубоскаливший Шаверни и как, будто от громового удара, вздрогнула принцесса. Юный маркиз на какое-то время просто оцепенел, раскрыв рот, а затем, словно не веря сам себе, прошептал:

– Если он это действительно сделал, то провалиться мне на месте, я прощу ему все остальное!

Аврора де Келюс поднялась из кресла, бледная, как привидение, дрожа всем существом, вот – вот готовая упасть в обморок. Кардиналу де Бисси пришлось ее поддержать. Широко раскрытыми глазами взирала она на дверь, в которую только что исчез мсьё де Пейроль. В каждой ее черте дрожали страх и надежда. Неужели сию минуту сбудется предсказание, написанное неизвестной рукой на полях молитвенника? Там было сказано явиться на совет. Она явилась. Ее душа рвалась навстречу дочери, которую она искала восемнадцать лет. И вот теперь она напряженно ждала ее появления. Остальные – тоже.

Пейроль удалился через дверь, ведущую к покоям принца. Через несколько секунд показавшихся вечностью он возвратился, ведя за руку донью Круц. Гонзаго устремился им навстречу. Вся огромная зала, не сговариваясь, будто по команде, в один голос выдохнула:

– Как она хороша!

Потом, спохватившись о своих обязанностях, наперебой затарахтели клакеры:

– Вы, посмотрите какие глаза!

– А подбородок!

– А лоб!

– Фамильные черты налицо!

Но оказалось, что те, кто имел право высказываться свободно, в чем-то даже опередили содержантов Гонзаго. Президент, маршал, кардинал и все герцоги несколько раз, перекинув взгляд с госпожи принцессы на донью Круц, пришли к единодушному мнению:

– Она похожа на мать!

Значит для тех, кому предстояло принимать решение, уже стало ясно, что принцесса является матерью доньи Круц. Однако принцесса взирала на приведенную Пейролем юную красавицу с тревогой и сомнением. Нет, не такой, вовсе не такой представляла она свою дочь. Она не надеялась, что та будет красивее, вовсе нет, – просто видела ее другой. И потом необъяснимое равнодушие, почти холодность, которую она внезапно почувствовала при виде девушки, в тот момент, когда ее сердце должно было забиться от волнения, привело принцессу в испуг. К этим сомнениям примешался и другой страх: «Какое прошлое у этой девочки с лучистыми глазами, гибкой талией, грациозной поступью, – слишком грациозной для дочери герцога?» Маркиз Шаверни, уже успевший поостыть от мимолетного восхищения «благородным» поступком кузена, (в этом юноша теперь раскаивался), Шаверни подумал то же, что и принцесса, только свою мысль он сформулировал точнее. Узнав красавицу, которую уже видел на пороге кабинета Гонзаго, он заметил Шуази:

– Она – просто прелесть!

– Да ты определенно влюбился! – подтрунил приятеля Шуази.

– Я бы с охотой, дружок, но имя Невера ей совсем не к лицу, – оно ее раздавит.

Он был прав. Если на первого попавшегося мальчишку надеть шлем кирасира, он от этого не сделается гвардейцем, а останется все тем же уличным сорванцом, хоть и в шлеме. Гонзаго этого не замечал, а Шаверни заметил. Как же так? Во – первых, Шаверни был французом, а Гонзаго – итальянцем. Среди всех обитателей планеты французы нежностью своей натуры, способностью ощущать нюансы ближе, чем другие напоминают женщину. Во – вторых, блистательному принцу Гонзаго было без малого пятьдесят лет, а Шаверни еще не исполнилось двадцати. Чем старше мужчина, тем меньше в нем остается от женщины. Гонзаго не смог ощутить того, что с первого взгляда почувствовала Аврора де Келюса, – женщина и мать, и что разглядел своими близорукими глазами юный Шаверни.

Донью Круц с зардевшимися щеками и смущенной улыбкой стояла в проходе между первым рядом партера и подмостками.

– Мадемуазель де Невер, – сказал ей Гонзаго, – обнимите же свою мать.

Ее душевный порыв был настоящим, не показным. В том-то и заключалось коварство Гонзаго, что он для главной роли в своей дьявольской интриге выбрал не актрису, а попросту обманутую девушку. Она занесла ножку, чтобы шагнуть на первую ступеньку и стала раскрывать для объятия руки, подняв, наконец, взгляд на ту, кого она считала матерью. И сейчас же ее руки обвисли, нога в нерешительности опустилась на ступеньку, а глаза от жгучего стыда закрылись. Холодный отчуждающий жест принцессы словно прилепил ее подошвы к полу. Донья Круц почему-то напомнила принцессе о скандале с горничной, которая недавно была уволена за ложь. Обращаясь ко всем и в то же время ни к кому, принцесса спросила:

– Что сделали с дочерью Невера? – и затем, повысив голос: – Господь свидетель, у меня есть материнское сердце. Но если дочь Невера вернется ко мне хоть с малейшим пятном на своей чести, если она хоть на минуту позабудет о своей фамильной гордости, я опущу вуаль и скажу: «Невер умер весь!»

– Черт возьми, вот это женщина! – подумал о принцессе Шаверни. Но в этом обществе он был единственным, кому пришла такая мысль. Суровость принцессы казалось неоправданной и даже противоестественной. Пока она говорила, справа от нее будто скрипнула дверь, но тяжелая портьера поглощала звук, и принцесса на него не обратила внимания. Гонзаго, картинно заломив руки, будто сомнение принцессы представляло нечто кощунственное, страстно увещевал:

– О, мадам, мадам! Неужели сердце, вам не подсказывает? Ваша дочь мадемуазель де Невер чиста, как ангел!

В глазах доньи Круц показались слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс:

– Если у вас нет для недоверия мотивированных причин, то… – начал он.

– Причин? – прервала его принцесса. – Мое сердце холодно, глаза сухи, руки неподвижны. Разве это не причина?

– Дорогая госпожа, если у вас нет других причин, то я, (честно признаюсь), вряд ли смогу изменить единодушное мнение света.

Аврора де Келюс затравленно озиралась.

– Ну вот, видите сами теперь, что я не ошибся, – шептал кардинал на ухо герцогу де Мортемару. – У нее в голове воробышек чирикает.

– Сиятельные господа! – в отчаянии воскликнула принцесса. – Значит, вы меня уже осудили?

– Не волнуйтесь так, мадам, успокойтесь, – сказал президент Лауманьон. – Те, кто находятся в этой зале, вас уважают и любят, все до единого, и, в первую очередь, его сиятельство принц, чье имя вы носите.

Принцесса опустила лицо. Лауманьон продолжала с легким укором.

– Совет не намерен и не имеет права понуждать вашу волю, мадам. Поступайте, как велит вам совесть. Наш суд не для того, чтобы выносить наказание, а лишь для того, чтобы выяснить истину. Ошибка – не преступление. Но она может иметь тягостные последствия для многих судеб, и в первую очередь для вашей, мадам. Вашим родственниками и друзьям будет за вас обидно, если вы сейчас ошибетесь.

– Ошибусь! – повторила принцесса. – О, да, в моей жизни я часто ошибалась; что же, если больше некому меня защитить, то я сделаю это сама. У моей дочери должно находиться свидетельство о ее рождении.

– Свидетельство? – переспросил президент де Лауманьон.

– Свидетельство, на котором есть подпись мсьё де Гонзаго; два листа, вырванных из регистрационной книги в приходской церкви деревни Таррид. Вырванных моими руками, господа!

«Вот это я и хотел узнать», – подумал Гонзаго и затем в голос прибавил:

– Это свидетельство у нее будет.

– Значит, сейчас у нее его нет? – тут же отозвалась Аврора де Келюс.

После ее восклицания в зале начался шум.

– Уведите меня! Уведите меня! – сквозь слезы взывала донья Круц.

От этих жалоб в душе принцессы что-то дрогнуло.

– Боже! – прошептала она, поднимая глаза к небесам. – Если я отвергну свое дитя, это будет страшное злодеяние. Господи Всемогущий! Молю Тебя, вразуми!

Внезапно лицо ее осветилось, а по телу пробежала дрожь. Она взывала к Богу. И вдруг до нее донеслись слова, которые никто кроме нее не услышал. Этот раздавшийся за портьерой таинственный голос, будто отвечая на ее мольбу ко Всевышнему, произнес девиз Невера:

– Я здесь!

Чтобы не упасть принцесса оперлась на руку кардинала. Она боялась повернуть лицо туда, откуда прозвучали слова. Ей казалось, что голос доносился с неба. Гонзаго, удивленный внезапной в принцессе переменой, решил нанести последний удар.

– Мадам, – воскликнул он. – Вы взываете ко Вседержителю. Я почувствовала, что он вам ответил. При вас витает ваш добрый ангел, – он оградит вас от ошибки. После долгих лет страданий, которые вы переносили с таким достоинством, не отвергайте своего счастья. Не думайте о руке, возвращающей ваше бесценное сокровище. Я ничего с вас не требую взамен. Прошу лишь об одном, взгляните на ваше дитя. Вот оно дрожит перед вами, убитое суровым приемом родной матери. Прислушайтесь к своему сердцу, мадам, к голосу своей совести. Они вам подскажут верный ответ.

Принцесса посмотрела на донью Круц.

Гонзаго убежденно продолжал.

– Теперь, когда вы ее увидели, заклинаю вас небесами, ответьте: это ваша дочь?

Принцесса не могла ответить сразу. Невольно она чуть развернулась к портьере. Тот же голос тихий, но ясный, слышимый только ею произнес:

– Нет.

– Нет! – громко повторила принцесса и осмелевшим взглядом осмотрела присутствовавших. Она больше не боялась. Кто бы ни был сей таинственный скрывавшийся за шторой советчик, она ему верила, верила потому, что он в союзе с ней противостоял Гонзаго, и потому что он претворял в жизнь то, что было начертано карандашом на полях часослова. Там было написано: «Вспомните девиз Невера». Таинственный голос, прежде всего произнес его: «Я здесь!»

В зале поднялся шум. Больше других возмущались Ориоль и Жирон.

– Многовато. Вы переусердствовали, – сказал Гонзаго, рукой утихомиривая не в не разбушевавшуюся роковую гвардию, и затем громче:

– Человеческое терпение не беспредельно. В последний раз, обращаясь к мадам принцессе, повторяю. Чтобы отрицать очевидное, нужно иметь причины, причины весомые и уважительные.

– Увы! – негромко ответил на его реплику кардинал. – Я говорил ей то же самое! Но что поделаешь, – если уж женщина что-нибудь себе втемяшит…

– Итак, причины, – продолжал Гонзаго. – У вас они есть, мадам?

– Да, – раздалось из-за портьеры.

– На, – в свою очередь, ответила принцесса.

Гонзаго побледнел. Его губы задрожали. Он вдруг ощутил, что в недрах созванной и неоднократно просеянной им самим ассамблеи зародилось мощное неуловимое, противостоящее ему начало. Он это явственно чувствовал, но не мог понять, откуда оно исходит. За несколько минут вдова Невера изменилась до неузнаваемости. Бездушный мрамор стал живой плотью. Статуя ожила. Как произошло это чудо? Метаморфоза случилась в то мгновение, когда принцесса призвала на помощь Бога. Но Гонзаго в Бога не верил. Он утер со лба холодный пот.

– Вам известны, какие-то новости о вашей дочери, мадам? – обратился он к супруге, пытаясь скрыть волнение. Принцесса не отвечала.

– Вас могут обмануть, – продолжал Гонзаго. – Имущество Невера очень лакомый кусок. Вам показывали другую девушку, выдавая ее за вашу дочь?

Опять молчание.

– Вам будут твердить и не однажды: «Вот она, – настоящая нами спасенная и выхоженная!»

На сей раз голос Гонзаго дрожал. Вопреки его желанию казаться спокойно – рассудительным, он явно нервничал. Несколько дипломатов и президент Лауманьон посмотрели на Гонзаго не без удивления.

– Спрячь клыки! Волк в овечьей шкуре, – бормотал себе под нос Шаверни.

Принцесса не могла дать ответ потому, что выручавший ее доселе голос вдруг замолчал. Гонзаго, теряя терпение, начинал забываться. На его бледном лице огнем сверкали глаза, веки и подбородок дрожали.

– Она где-то поблизости, – хрипел он сквозь зубы. – И в любой момент готова перед вами явиться; – в том вас кто-то убеждает, не так ли, мадам? Они говорят, что она жива. Ответьте же. Жива?

Принцесса оперлась рукой на подлокотник кресла. Она пошатнулась. Она была бы готовы отдать два года жизни, лишь бы заглянуть за портьеру, две скрывался внезапно замолчавший оракул.

– Отвечайте же! Отвечайте! – настаивал Гонзаго.

Теперь ему вторили занимавшие президиум синьоры.

– Отвечайте, госпожа! Отвечайте! Если вам что-то известно, вы должны об этом сообщить.

Аврора де Келюс сидела, затаив дыхание. О, как, медлил ее вещун.

– Сжалься же! – вполоборота к портьере простонала она.

Портьера легонько колыхнулась.

– Как она может ответить? – раздавались скептические голоса в черном легионе принца.

– Жива? – запинаясь от волнения, воззвала Аврора к тому, кто прятался за шторой.

– Жива.

На сей раз громче, чем прежде, услышала она в ответ и опьяненная радостной новостью распрямилась как пружина.

– Да, жива! Жива! – торжествуя, воскликнула она. – Жива, благодаря защите Всевышнего, жива, не смотря на ваши усилия!

Все в смятении вскочили со своих мест. Начался невообразимый шум. Приспешники принца галдели одновременно, призывая председательствующего не допускать оскорблений в адрес принца де Гонзаго.

– Когда я вам это сказал, – заговорил кардинал с соседом, – когда я вам это сказал, господин герцог, многое еще было неизвестно. Но теперь я начинаю сомневаться в том, что у госпожи де Гонзаго есть проблемы с психическим здоровьем.

Во время суматохи опять раздался голос за портьерой.

– Сегодня вечером на балу у регента вы опять услышите девиз Неверов.

– И увижу мою дочь? – пролепетала принцесса.

Вместо ответа из-за портьеры послышался хлопок закрывшейся двери, и снова – тишина. Похоже, что этот звук услышал Шаверни. Любопытный, как женщина, юноша вскарабкался на подмостки и, обежав кардинала де Бисси, внезапно отдернул портьеру. За ней никого не оказалось. Однако принцесса не сдержала испуганного крика. Это подтвердило догадку Шаверни. Он открыл дверь и высунулся в коридор. В коридоре было пасмурно, так как уже начинались сумерки. Шаверни никого не увидел. Только в самом конце коридора, там где был выход на расположенную вдоль библиотеки галерею, переваливаясь на кривых ногах, ковылял горбун. Дойдя до площадки, он, не торопясь, начал спускаться то лестнице и вскоре исчез.

– Видно, кузен сыграл против дьявола в нечестную игру, и тот теперь ему мстит.

В эту минуту за столом президиума председательствующий Лауманьон совещался с заседателями. Чтобы с собой совладать Гонзаго понадобилось немало усилий. Когда это ему наконец удалось, он обратился к совещавшимся:

– Прошу прощения, господа, не угодно ли огласить решение трибунала?

Господин Лауманьон поднялся и, надевая шляпу, сказал:

– Принц, королевские комиссары, выслушав адвоката госпожи принцессы мсьё кардинала, пришли к выводу, что выносить решение сейчас преждевременно. Госпожа Гонзаго, зная, где находится ее дочь, должна ее представить трибуналу. Господин де Гонзаго в свою очередь еще раз представит ту, которая, по его мнению, является наследницей Невера. Если при ней окажется свидетельство, подписанное мсьё принцем, то, о котором упомянула госпожа принцесса, (листки, вырванные из регистрационной книги), то принятие решения очень облегчится. Именем короля, совет откладывается на три дня.

– Ясно, господин президент, – поспешно ответил Гонзаго. – Я согласен. Через три дня свидетельство будет у нас.

– Моя дочь будет со мной, и у нас будет свидетельство, – в свою очередь заявила принцесса. – Я согласна.

Королевские юристы закрыли заседание.

– Что же, бедное дитя, – утешал Гонзаго донью Круц, передавая ее опять на попечение Пейроля, – я сделал все, от меня зависящее. Теперь лишь Всевышний может вам вернуть материнскую любовь.

Донья Круц опустила вуаль и направилась к выходу. На пороге она задержалась, а затем вдруг порывисто бросилась обратно в залу к Авроре де Келюс.

– Госпожа! – воскликнула она, целуя принцессе руку. – Не зависимо от того, мать вы мне, или нет, я вас уважаю и люблю!

Принцесса улыбнулась и поцеловала ее в лоб.

– Ты ни в чем не виновата, девочка, – сказала она. – Я это поняла и ни в чем тебя не упрекаю. Я тоже тебя люблю.

Пейроль увел девушку. Благородное собрание начало покидать залу. За окнами быстро темнело. Проводив королевских юристов, Гонзаго вернулся в тот момент, когда принцесса в окружении своих камеристок направлялась к выходу. Дав женщинам знак расступиться, он приблизился и, с никогда не оставлявшей его галантностью поцеловав супруге руку, будто в штуку, осведомился:

– Итак, мадам, отныне между нами война?

– Не я ее начала, – ответила Аврора де Келюс, – но защищаться буду до конца.

– Между нами, мадам, у вас появился некий покровитель, не так ли? – с напускным безразличием поинтересовался Гонзаго.

– Мне помогают силы небесные, – заступницы всех матерей.

Гонзаго усмехнулся.

– Жиро! – обратилась принцесса к новой старшей горничной, пришедшей на смену разжалованной Мадлен. – Распорядитесь, чтобы приготовили мой портшез.

– Разве сегодня в Сен – Маглуар есть вечерняя служба? – удивился Гонзаго.

– Не знаю, мсьё, – спокойно ответила принцесса. – Сегодня я собираюсь не в церковь. Фелисита, достаньте шкатулку с моими драгоценностями.

– Ваши бриллианты, мадам! – за радостно изумленной улыбкой принц ловко скрывал нараставшую тревогу. – Неужто, вы решились после долгого уединения осчастливить свет своим появлением?

– Сегодня я буду на балу у регента, – сказала она.

Гонзаго был ошеломлен.

– Вы? – пробормотал он. – Вы?

Она распрямилась, вскинула голову и посмотрела на принца с таким независимым достоинством, что тот невольно потупил взгляд.

– Да, я, – ответила она и, жестом повелев камеристкам себя окружить, направляясь к выходу прибавила:

– Отныне мой траур снят, принц. Можете предпринимать против меня что угодно. Я вас больше не боюсь.

Глава 11. Горбун получает приглашение на бал

Пораженный Гонзаго застыл на месте, не смея проводить глазами супругу, в окружении служанок удалявшуюся в свои покои.

– Это открытый бунт! – думал он. – Я ведь верно вел мою игру. Почему же проиграл? Вероятно в ее колоде есть неведомые мне козыри. Тебе известно не все, Гонзаго; – что-то ты проглядел…

Он нервно расхаживал по опустевшей зале.

– Нельзя, однако, терять ни минуты. Что ей понадобилось в Пале-Рояле? Хочет поговорить с регентом? Очевидно, она знает, где ее дочь… Я тоже знаю, – он вынул записную книжку, – хорошо, что хоть в этом мне повезло.

Он позвонил в колокольчик и приказал вбежавшему лакею:

– Пейроля! Сейчас же пригласите сюда Пейроля!

Лакей ушел. Гонзаго опять зашагал взад – вперед по расчерченному мелом паркету между остававшимися после ассамблеи креслами. Возвращаясь к прерванным мыслям, он пробормотал: Только что она узнала какую-то новость. Кто-то скрывался за шторой.

– Наконец я до вас добрался, принц, – воскликнул с порога Пейроль. – Плохие новости! Покидая ассамблею, кардинал де Бисси обмолвился: «Здесь кроется тайна. Не исключено, что она замешана на каком-то преступлении».

– Пусть себе говорит, – сказал Гонзаго.

– Донья Круц взбунтовалась. Она заявила, что ее обманом втянули в аферу, и собирается уехать в Испанию.

– Оставь в покое донью Круц и потрудись выслушать меня.

– Прошу прощения, шеф, но об одной вещи я должен вам сообщить немедленно. В Париже Лагардер.

– Ах, вот как? Как давно?

– Самое малое, со вчерашнего дня.

«Наверное, принцесса с ним встречалась», – подумал Гонзаго и прибавил вслух:

– Откуда ты узнал?

Понизив голос почти до шепота и потупя взор, Пейроль ответил:

– Сальдань и Фаёнца убиты.

Гонзаго этого не ожидал. Его лицо исказилось гримасой, и на какое-то мгновение он словно потерял сознание. Но это продолжалось лишь секунду. Когда Пейроль поднял взгляд на хозяина, тот уже успел взять себя в руки.

– Оба одним и тем же ударом. Этот человек – сущий дьявол.

Пейроль дрожал.

– Где обнаружены трупы?

– На улице у садовой ограды при вашем особняке за Сен – Маглуар.

– Оба на одном месте?

– Почти. Сальдань – шагах в десяти от калитки, а Фаенца немного подальше. Сальдань убит острием шпаги…

– Точно сюда? Так? – прервал его Гонзаго, показывая у себя между бровей.

Пейроль повторил жест хозяина и подтвердил:

– Да. Точно сюда. Фаенца сражен тем же ударом.

– А других ран не было?

– Не было. Удар Невера смертелен.

Гонзаго поправлял перед зеркалом складки жабо.

– Ну что же, лиха беда начало, – сказал он. – Мсьё шевалье де Лагардер оставил свой автограф перед моей калиткой. Я рад, что он в Париже. Мы его возьмем.

– Веревка, на которой его повесят, – начал Пейроль.

– Еще не свита, не так ли? Возможно, и так, старина Пейроль. Но пора, пора ее свить. Поразмысли сам. Изо всех, кто в ту ночь был в траншее де Келюса, в живых осталось только четверо.

– Да, – фактотум поежился. – Самок время, шеф.

– Нас можно разделить на две пары, – Гонзаго подтянул пояс, – одна – мы с тобой; вторая – эти молодчики.

– Кокардас и Паспуаль! – уточнил Пейроль. – Они боятся Лагардера, как огня.

– Точно так же, как и ты, мой милый. Но, ничего не поделаешь, у нас нет выбора. Давай – ка их сейчас сюда. Смотри там о Сальдане и Фаёнце на гу – гу. Давай, действуй, время не ждет.

Пейроль направился в контору.

Гонзаго думал: Действовать нужно немедленно. Да, чувствую, веселенькая надвигается ночка.

– Ну – ка, поживее! – крикнул Пейроль, появившись на пороге своей конторы. – Монсиньор вас немедленно требует к себе.

Кокардас и Паспуаль обедали с полудня до сумерек. Оба обладали поистине героическими желудками. Кокардас побагровел, как остаток вина в его бокале. Паспуаль, наоборот, был бледен, как полотно. Выпивка проявлялась на их лицах по – разному, подчеркивая различие их темпераментов. Однако это различие не касалось их обоюдной слабости к оттопыренным ушам, особенно если уши украшали голову хама. От вина друзья осмелели. К тому же нужды разыгрывать скромность больше не было. Они были с головы до ног одеты во все новое. Огромные блестящие сапоги с отворотами, лиловые фетровые шляпы, (они еще не успели примяться, топорщились не там, где нужно и надувались на манер резинового шарика), новехонькие шелковые штаны и просторные чуть приталенные камзолы были под стать своим лихим хозяевам.

– Черт возьми, дружочек, – сказал Кокардас Паспуалю, – мне почудилось, этот расфуфыренный павлин что-то нам говорит.

Не очень-то он вежлив… – мягко отозвался Амабль, держа обеими руками фарфоровый графин с недопитым вином.

– Спокойно, малыш, сейчас я тебе, его вручу, чтоб мне провалиться! – предупредил гасконец. – Но будь поосторожнее с фаянсовой посудой. Не разбей графин.

С этими словами Кокардас Младший не вставая с места, поймал Пейроля за ухо и, повернув его вокруг оси, отослал в руки Паспуаля. Тот, не менее виртуозно повторив процедуру с другим ухом, вернул его гасконцу. После того как Пейроль два – три раза повторил нехитрые па этого неожиданного для себя танца Кокардас ему сказал:

– Дражайший мой, вы на минуту забыли, что имеете дело с благородными людьми. Постарайтесь впредь это помнить.

– Да уж, постарайтесь мсьё, – присовокупил по старой привычке поддакивать своему мэтру Амабль Паспуаль. Оба поднялись, чуть пошатываясь, из-за стола. Пейроль одной рукой приводил в порядок свой костюм, другой поглаживал покрасневшие уши.

– Перепились, негодяи! – пробормотал он.

– Черт возьми, ему, похоже, мало! – возмутился Кокардас.

– Очень похоже! – дополнил Паспуаль, и они, один справа другой слева, прицелились к ушам фактотума в намерении повторить урок. Но тот, быстро ретировавшись, возвратился к Гонзаго. Разумеется, он не рассказал о неудаче, постигшей его уши. Гонзаго, отправляя Пейроля к мастерам клинка, запретил ему рассказывать о судьбе Сальданя и Фаёнца. Предосторожность излишняя так как у того не было никакого желания вступать в разговоры с Кокардасом и Паспуалем.

Несколько секунд спустя, прошагав, бряцая клинками о ножны, вдоль анфилад, вновь ставшая неразлучной пара виртуозов холодного оружия вошла в залу, где их ждали Гонзаго с Пейролем. Их шляпы были лихо заломлены набекрень а ла Мефистофель, штаны уже успели подмяться, а на белых рубашках виднелись подтеки красного вина, – ни дать ни взять головорезы с большой дороги. Они заявились с шумом, этаким залихватским кандибобером, – Кокардас неподражаемо привлекательный; Паспуаль – столь же неподражаемо уродлив.

– Поприветствуй, мой милый, – шепнул опровансившийся гасконец своему другу. – И поблагодари монсиньора.

– Хватит! – мельком взглянув на них, оборвал Гонзаго.

Они мгновенно замолчали и приняли позу, близкую к той, что выполняется по команде «смирно». Наши храбрецы стремились показать, что умеют подчиняться тому, кто им платит.

– Вы твердо стоите на ногах? – спросил Гоназго.

– Как никогда. Я выпил всего один бокал вина за здоровье монсиньора, – не моргнув глазом, но пару раз икнув, ответил Кокардас. – Крапленый туз! По чести трезвости со мной никто не может сравниться.

– Это чистейшая правда, монсиньор, – не без робости подключился Паспуаль. – Однако, я пьян еще меньше, потому что пил лишь воду подкрашенную вином.

– Дорогой мой! – произнес Кокардас, строго взглянув на нормандца. – Ты пил то же и столько же, сколько и я. Ни больше не меньше. Когда я научу тебя не лгать в моем присутствии? Ты ведь знаешь, что от лжи у меня болят зубы.

– Надеюсь, ваши шпаги не заржавели? – поинтересовался Гонзаго.

– Они в лучшем виде! – отозвался гасконец.

– И всегда к услугам монсиньра, – прибавил нормандец, исполнив реверанс.

– Очень хорошо, – сказал Гонзаго и повернулся к мастерам клинка спиной, которой они и поклонились.

– Видишь, дружок, – прошептал Кокардас, – он умеет разговаривать с людьми, носящими шпагу.

Гонзаго подозвал Пейроля. Гасконец с нормандцем прошли в глубину залы, то и дело задевая ножнами о стулья, и остановились недалеко от подмостков Гонзаго вырвал из блокнота страничку, где были записаны сведения, сообщенные доньей Круц. В тот момент, когда он передавал листок фактотуму, за приоткрытыми створками дверей появилась вездесущая фигура горбуна. Никто его не заметил. Увидев совсем близко от себя Гонзаго, он отпрянул и укрылся за дверью, но приложил с ней ухо. Вот, что он услышал. Пейроль, в набиравших силу сумерках с трудом разбирая буквы, читал:

– Улица Певчих, девушка по имени Аврора.

Если бы вы увидели в эту секунду лицо горбуна, то испугались бы от того, как сильно оно передернулось.

– Он знает! – с ужасом подумал горбун. – Откуда же он знает?

– Понятно? – спросил Гонзаго.

– Понятно, – ответил Пейроль. – Вам просто повезло.

– Людям вроде меня помогают звезды, – сказал Гонзаго.

– Куда поместить девушку?

– В особняк, где живет донья Круц.

Горбун шлепнул себя по лбу.

– Гитана! Конечно она! Да, но как узнала она сама?

– Полагаю, взять девушку будет не трудно, – размышлял вслух Пейроль.

– Только без шума. У нас сейчас не то положение, чтобы привлекать внимание. Осторожность и еще раз осторожность. Кто знает, нанесем удар мы, или получим его сами. Человек, которого мы ищем, живет в том же доме, где и девушка, могу в том поручиться.

– Лагардер! – в испуге пробормотал фактотум.

– Если будешь действовать умно, ты его не встретишь. Прежде всего, убедись, что его нет дома. Могу побиться об заклад, что в такое время его там нет.

– Когда-то он любил по вечерам выпить.

– Итак, если его нет, вот тебе план действий. Он не сложен. Во – первых, возьми пригласительный билет.

Гонзаго вручил фактотуму один из билетов на бал, предназначавшихся для Сальданя и Фаёнцы.

– Купишь новое бальное платье, такое же, как приобрел для доньи Круц. Отправишь носилки на улицу Певчих, оставишь их рядом с домом. Потом появишься перед девушкой и скажешь ей, что тебя прислал Лагардер.

– Это – игра в орлянку с жизнью и смертью, – сказал Пейроль.

– Что тебя так пугает? Когда она увидит красивое платье, драгоценные камни и золотые ожерелья, то придет в восторг. Тебе только останется сказать: «Это прислал вам Лагардер. Он вас ждет на балу у регента», – и девушка – наша.

– Неважно придумано! – внезапно раздался между Гонзаго и Пейролем чей-то скрипучий голос. – Девушка не поверит.

Пейроль резко отскочил, опрокинув какой-то стул; а Гонзаго ухватился за эфес своего клинка.

– Крапленый туз! – зашевелился вдалеке Кокардас. – Ты только погляди, брат Паспуаль! Погляди на этого человека!

– Ах! – ответил Паспуаль. – Если бы природа так обделила меня, если бы я не смог нравиться красивым женщинам, я бы наверное покусился на собственную жизнь.

Пейроль рассмеялся, как обычно поступают все трусы, когда осознают, что тот, кто их напугал, не опасен, и поднимая опрокинутый стул, с облегчением произнес:

– А – а, Эзоп II, он же Иона!

– Опять это странное создание, – усмехнулся Гонзаго. – Ты что же решил, что приобретя собачью будку, получил право бродить по моему дому? Что ты здесь делаешь?