Текст книги "Горбун"

– Почему?

Он уклонился от ответа, лишь сказав:

– Как-нибудь потом. Как-нибудь потом, – а затем с грустью прибавил. – Тебе должно быть уже неловко назвать меня отцом?»

«Дорогая мамочка, не сердись на меня за это. Он ведь заменял мне всех близких, будучи одновременно и отцом и матерью. А тебя рядом не было.

Всякий раз, вспоминая детство, я плачу. Он был такой добрый, такой хороший. Его отцовские ласки были такими же нежными как твои поцелуи. Он такой сильный, такой отважный, такой… Если бы ты его только увидела, как бы ты его полюбила!»

«Прежде мне никогда не приходилось бывать в городе. Когда вдалеке показались колокольни Памплоны, я спросила, что это такое?

– Это церкви, – ответил мой друг, – ты скоро увидишь много людей, моя маленькая, – элегантных синьоров и красивых дам; но здесь не будет садов с благоухающими цветами.

Помню, в тот момент меня это не огорчило. Мне так не терпелось поскорее оказаться среди элегантных синьоров и красивых дам. Мы прошли через городские ворота. Сразу за ними в два ряда выстроились высокие грязные дома; они тут же закрыли полнеба и затмили солнце. Мы поселились в каком-то ветхом домишке. Построенный из больших камней ракушечника, он напоминал собранную из кубиков игрушку. У моего друга было совсем мало денег. На них он смог снять маленькую каморку на втором этаже. Отныне здесь было мое убежище, или, если угодно, тюрьма. Раньше, когда мы жили в горах или на винодельческой ферме, везде было много воздуха и солнца, – зеленые лужайки, цветущие кусты и деревья и, наконец, дети, мои сверстники, с которыми я могла играть. Здесь же – четыре стены, и ничего больше: снаружи – тоскливая вереница серых домов, внутри – одиночество. Днем – удручающая какая-то неестественная тишина, а поздно вечером, порой среди ночи, – шум голосов и песни под гитару. Анри уходил рано утром, а возвращался поздно вечером. Руки его были черны как у углекопа, по лбу и вискам струился пот. Возвращаясь, он часто казался грустным, и, когда я, за день натосковавшись, бросалась ему на шею, его грусть исчезала, он радостно, может чуть виновато, мне улыбался. Мы были бедны и не всегда имели, что поставить на стол. Временами он ухитрялся где то раздобыть для меня шоколадку или какое-нибудь-другое лакомство. В эти дни он от счастья был на седьмом небе.

Как то он сказал:

– Аврора, в Памплоне меня зовут дон Луис, а если кто спросит, как зовут вас, отвечайте: – „Марикита“. (До той поры я знала моего друга только как Анри.) он никогда не проговаривался о том, что он – шевалье Лагардер. Мне это стало известно только случайно. И о том, что он для меня сделал, когда я была младенцем, можно было лишь догадываться. Он не хотел, – чтобы я чувствовала себя ему в чем то обязанной. Так он устроен, дорогая матушка, щедрость и граничащая с безумием храбрость. Вам хватило бы одного раза на него взглянуть, чтобы вы его полюбили так же горячо, как люблю его я. Однако в то время я думала: „Пусть он будет менее ласков, лишь бы согласился ответить на мучившие меня вопросы“. Он был вынужден изменить имя. Почему? Он, такой искренний, такой отважный. Я решила, что все его напасти из-за меня. Однажды произошел случай, благодаря которому мне стало известно, чем он занимается в Памплоне, и заодно узнала полное имя, то что он раньше носил во Франции».

«Как то вечером около того часа, когда он обычно возвращался домой, на лестнице послышались шаги. Я как раз ставила на стол наши деревянные миски, – скатерти мы не имели. В дверь постучали. Решив, что вернулся Анри, я бросилась открывать. На пороге стояли два неизвестных господина. Я испуганно попятилась. За время, что мы находились в Памплоне, нас пока никто не посещал. Пришедшие были рослые длинноногие кабальеро, очень худые и желтокожие, будто больные желтухой. Лица обоих украшали завитые кверху усы. Полы их темных плащей вздымали длинные шпаги. Один был пожилой и очень разговорчивый, другой – молодой и молчаливый.

– Бог в помощь, милое дитя! – произнес первый. – Здесь проживает синьор дон Анри?

– Нет, синьор, – ответила я.

Наварцы переглянулись.

– Дон Луис! – с укором пояснил старшему молодой.

– О, Господи! Дон Луис! – спохватился пожилой. – Конечно же, я хотел сказать „Дон Луис“.

Поскольку я молчала, он вел дальше:

– Милая синьорита, надеюсь, позволит нам с племянником подождать синьора дона Луиса здесь. Мы шли пешком и очень утомились. Не обращайте на нас внимания. Мы не будем мешать.

И, не дожидаясь моего ответа, продолжал:

– Присаживайся, дон Санчо. В ногах правды нет. Да а. Небогато живет этот господин. Однако нас это не касается, не так ли, дорогой племянник? Закури, дружок, сигару. С ней легче коротать время. Не хочешь? Ну, как хочешь.

Дон Санчо молчал, уставившись в пол. На его лице застыла какая то безнадежная мина. Время от времени он почесывал уши, напоминая напроказившего сорванца в ожидании порки.

Тем временем дядюшка, (его звали Мигель), закурил пахилью, (это такая очень вонючая испанская сигара из кукурузных листьев), продолжая без умолку болтать всякий вздор. Я была удручена, предчувствуя, как рассердится на меня Анри за то, что впустила в дом неизвестных.

Когда на лестнице, наконец, послышались его шаги, я бросилась ему навстречу. Но у дядюшки Мигеля ноги были длиннее моих. Обогнав меня, он распахнул дверь и, широко улыбаясь, будто не нежданным гостем, а радушным хозяином, воскликнул:

– Добро пожаловать, синьор дон Луис! Мой племянник дон Санчо и я дожидаемся вас уже полчаса. Хвала Всевышнему! Вы, наконец, явились. Видит Бог, как я счастлив с вами познакомиться. Мой племянник дон Санчо счастлив не менее меня. Меня зовут Мигель де ла Кренча. Я из Сантьяго, это недалеко от Рожево, где достославный неистовый Роланд нашел свою смерть. Мой племянник дон Санчо из тех краев и носит то же имя, что я. Он сын моего брата дона Рамона де ла Кренча, главного алькальда Толедо. Мы целуем вам руки, синьор дон Луис, от всего сердца. Господь свидетель, от всего сердца!

Племянник поднялся со скамейки и, молча поклонился.

Анри остановился на пороге, лицо его нахмурилось.

– Что вам угодно? – холодно произнес он.

– Да входите же! – сказал дядюшка дон Мигель, вежливо отступая в сторону, чтобы дать дорогу хозяину.

– Что вам угодно? – повторил Анри.

– Позвольте вам представить моего племянника дона Санчо.

– Черт возьми! – Анри сорвался на крик и топнул ногой. – Что вам здесь нужно?

В те редкие минуты, когда мой друг гневался, я дрожала от страха.

Дядя Мигель вздрогнул и, глядя Анри в лицо, немного попятился, – однако тут же взял себя в руки. У него, видать, был характер настоящего идальго.

– Раз что вы не расположены к беседе, я с вашего позволения перейду к делу, – сказал он с подчеркнутым спокойствием. – Мой кузен Карлос, тот, что живет в Бургосе, в составе мадридского дипломатического корпуса в 1695 году посетил Париж. Он имел удовольствие несколько раз встречать вас при дворе. А недавно здесь в Памплоне, зайдя в мастерскую оружейника Куенца, увидел вас за работой и узнал. Вы – шевалье Анри де Лагардер.

Анри побледнел и опустил глаза.

– Лучшая шпага в мире! – продолжал дядя Мигель. – Не знающий равных. Только не возражайте. Я знаю, что говорю правду.

– Я не возражаю, – мрачно отозвался Анри. – Но предупреждаю вас, синьоры, то, что вы проникли в мою тайну, может вам дорого обойтись.

Сказав, он закрыл дверь на засов. Глядя на это, верзила Дон Санчо затрясся мелкой дрожью.

– Помилуй Бог! – как ни в чем не бывало, едва не с радостью, воскликнул дон Мигель. – Пусть себе обходится, сколь угодно дорого, – столько, сколько вы найдете нужным, синьор шевалье. Мы к вам явились не с пустыми руками. Давай ка, дорогой племянник, раскошелимся.

Все еще дрожавший Дон Санчо, не говоря ни слова, вытащил из кармана и высыпал на стол две или три пригоршни квадрюплей. Дядюшка сделал то же самое. Анри посмотрел на гостей и на золото с изумлением.

– Эх эх э э…! – произнес дядюшка, сгребая золото в одну большую кучу. – Сколь ни елозь напильником, подтачивая шпаги на эфесах, сколь ни гни спину в подмастерьях у мэтра Куенца, таких денег не заработать. Не правду ли? Не сердитесь на нас, синьор шевалье. Мы явились не для того, чтобы раскрывать вашу тайну. Нас абсолютно не интересует, почему блистательный Лагардер снизошел до занятия, от которого грубеют и чернеют руки, а в легкие попадает металлическая пыль. Я верно говорю, племяш?

Тот в знак согласия угрюмо кивнул.

– Мы пришли, чтобы попросить вас разобраться в одном щекотливом деле, где затронута честь нашей фамилии, – завершил, наконец, вступительную речь словоохотливый идальго.

– Слушаю вас, – немного уступил Анри.

Дядя Мигель опять опустился на скамейку и на сей раз раскурил трубку.

– Да с, – продолжал он, – честь фамилии, иначе не скажешь, именно, честь фамилии. Я верно говорю, племянник? Прежде всего, должен вам сообщить, синьор шевалье, что в нашем роду все мужчины сильны и отважны, как Сид, если не сказать больше. Лично я как то столкнулся с двумя идальго из Тулузы. Отчаянные малые, скажу вам, впрочем о них как-нибудь в другой раз. Сейчас речь не обо мне, а вот о нем, моем племяннике доне Санчо. Мой племянник дон Санчо предложил руку и сердце одной милой синьорите из Сальвантьеры. Не смотря на то, что он, как сами видите, хорош собой, весьма богат и не глуп; да уж, отнюдь, не глуп, девушка долго не решалась дать ответ, в то время как племянник терпеливо за ней ухаживал с совершенным почтением и присущим ему достоинством. Наконец она тоже влюбилась. Но, увы, не в него! Представляете, синьор шевалье, совсем в другого. Я верно говорю, племянник?

Дон Санчо с неохотой кивнул.

– Как сами понимаете, – продолжал идальго Мигель, – два петуха для одной курочки многовато. Городок наш небольшой. Двоим кабальеро, волей неволей, приходится встречаться каждый день. Много ли надо, чтобы ревность в совокупности с юношеской запальчивостью взяла верх над рассудком? Как то, потеряв контроль, племянник замахнулся, чтобы влепить сопернику оплеуху. Но и на сей раз тот оказался удачливее и проворнее. Словом пощечину получил дон Санчо. Можно ли такое вообразить, синьор шевалье, чтобы кто-то из рода Кренча безнаказно схлопотал по физиономии? Нет, уж, теперь только кровь и смерть! Верно, я говорю, племянник мой дон Санчо? За такое унижение, возмездие может принести только клинок.

Идальго Мигель многозначительно посмотрел на Анри и даже подмигнул ему, словно был убежден в том, что тот непременно с ним согласится.

– Я по прежнему не понимаю, что вам понадобилось от меня, – сказал Анри.

Два или три раза его взгляд невольно обращался на груду золотых, ведь мы были очень бедны.

– Ну, как же, как же? – воскликнул дядюшка Мигель. – Ведь все ясно, как божий день. Не так ли, племянник? Кренча никогда не были биты. Это первый случай за всю историю. Кренча сильны и отважны как львы, понимаете, синьор шевалье, а уж мой племянник дон Санчо подавно. Но…

Произнеся последнее „но“, он со значением замолчал.

Внезапно лицо Анри озарила догадка, и он, еще раз, взглянув на кучу квадрюплей, сказал:

– Кажется, я вас понял. Думаю, смогу вам быть полезным.

– Ну и прекрасно! Прекрасно! – воскликнул дон Мигель. – Клянусь Святым Жаком, вы – истинно благородный шевалье.

Сидевший до этого в апатии дон Санчо тоже воспрял духом, на его физиономии появилось подобие улыбки, и он радостно потер руки.

– Я не сомневался, что мы с вами поладим, – продолжал старший. – Мой брат Рамон не ошибся. Это ему пришла идея обратиться за помощью к вам. Имя нужного нам негодяя – дон Рамиро Нунес Тонадилья, – он из деревни Сан Хозе; такой низкорослый, бородатый, немного сутулый.

– Зачем мне это знать? – прервал Анри.

– Как же иначе? Как же иначе? Ведь в таком деле нельзя ошибиться! Черт побери! Прошлым летом я ездил к дантисту Фонтараби. Верно, говорю, племянник? Я ему заплатил целый дублон, чтобы он мне из нижней челюсти удалил больной зуб. Так он, зараза, отобрав мой дублон, вырвал вместо больного здоровый! Так-то вот.

Анри внезапно нахмурился. Но дядюшка Мигель этого не заметил.

– Мы платим, – продолжал он, – и хотим быть уверенными, что дело будет выполнено так, что комар носа не подточит. Разве я не прав? Дон Рамиро – рыжеволос, носит серую шляпу с черными перьями. Каждый вечер около семи он проходит мимо постоялого двора „Три мавра“, – это примерно на полпути между Сан Хозе и Ронсево…

– Достаточно, господа! – оборвал Анри. – Мы с вами друг друга не поняли.

– Как так? Как так? – засуетился дядюшка.

– Я подумал, вы хотите, чтобы я научил синьора дона Санчо держать шпагу.

– Пресвятая Троица! – воскликнул дон Мигель. – В семье де ла Кренча все мужчины прекрасно владеют клинками. Мы с детских лет посещаем школу фехтования и управляем шпагой не хуже Святого Архангела Михаила. Но в боевом поединке возможны несчастные случайности. Мы надеялись, что вы согласитесь подкараулить дона Рамиро Нунеса у постоялого двора „Три мавра“ и отомстить ему за оскорбление, нанесенное дону Санчо.

На этот раз Анри не ответил. На его устах появилась холодная усмешка, а глаза сверкнули таким презрением, что дядюшка и племянник, обменявшись растерянным взглядом, совершенно обомлели. Покосившись на золото, Анри брезгливо взмахнул рукой, словно хотел сбросить со стола мусор. Дождавшись пока идальго, сграбастав свои квадрюпли, рассуют их по карманам, Анри указал им на дверь. Дядюшка и племянник, сняв шляпы, почтительно согнувшись, медленно на цыпочках направились к выходу. Анри от них отвернулся и смотрел, куда-то в окно. Руки дона Санчо сильно дрожали, и он долго не мог справиться с простой задвижкой. Наконец с помощью дядюшки ему это удалось. Дальше я услышала, как, оказавшись на площадке, они в два три прыжка скатились с лестницы и захлопнули за собой дверь».

«В тот вечер на ужин у нас был лишь черствый хлеб. Анри ничего не принес, чтобы наполнить наши деревянные тарелки. Я была слишком мала, чтобы до конца понять значение описанной сцены. И все-таки мне надолго запомнился взгляд, которым он взирал на золото идальго».

«Что касается имени Лагардер, я тогда тоже не могла понять скрытого за ним смысла. Вместе с тем оно с первого раза отозвалось в моей душе, как отзвук боевой фанфары, за которой вот-вот последуют раскаты оружейной канонады. Впервые эти колдовские звуки я услышала, когда он один с тяжелым лемехом в руках расправлялся с шестью моими похитителями. Вспомнив о том случае, я почувствовала какую-то до того неведомую грусть, – мне стало ясно, что его шпага играет жизнью мужчин, а его капризы ради забавы разбивают женские сердца. Да. При таких мыслях мне становилось грустно и даже страшновато, но разве это могло мне помешать его любить? Дорогая мама, я наверное очень глупа. Возможно, другие девушки устроены как то иначе, чем я. Чем больше у него грехов, тем больше его люблю. Просто мне кажется, что я могу замолить перед Господом его грехи. Наверное, я была в его жизни переломной вехой. Он должно быть сильно переменился с тех пор, как взял на себя заботу обо мне. Матушка, вы, наверное, упрекаете меня в самомнении, что я, мол, слишком много на себя беру. Но право же я явственно ощущаю, что являюсь единственной его радостью, его утехой и добродетелью. Сказав, что люблю его больше, я возможно ошиблась. Не больше, а просто как то по-другому. От его отеческих поцелуев я краснела, а когда его не было рядом, плакала.

Однако сейчас я забегаю вперед. Пусть уж будет все по порядку. Там в Тамплоне Анри начал меня обучать грамоте. У него не было ни достаточно времени, чтобы мной заниматься, ни денег, чтобы купить книги. Работа в мастерской оружейника отнимала весь день и плохо оплачивалась. Он состоял в подмастерьях, осваивая профессию, которая со временем прославила его на всю Испанию под именем Синселадор. По началу у него не ладилось с мастером. Будучи по натуре дотошным и аккуратным, он очень медленно осваивал необходимые навыки. Хозяин его ни во что не ставил, и он, в прошлом кавалерист короля Людовика XIV, гордый аристократ, способный кого угодно лишить жизни за одно лишь слово, или непонравившийся взгляд, безропотно сносил упреки какого то испанского ремесленника средней руки. И все лишь потому, что на его руках была маленькая приемная дочь. Когда он возвращался с несколькими в поте лица заработанными мараведи, то был счастлив, как король, потому, что я встречал его улыбкой».

«…У Лагардера была всего лишь одна книга. По ней он меня учил читать. Она имела длинное название:

„Учебник по фехтованию, составленный господами: мэтром Делапальмом, мастером клинка, чемпионом Парижа, дипломированным в Парме и Флоренции, членом общества шпажистов Хандегенбунд в Мангейме (Германия), действительным членом неаполитанской академии фехтовального искусства; а так же мастером клинка монсиньором Дофеном, членом… и т. д. и т. д., с присовокуплением рисунков, чертежей и подробного описания различных ударов, уколов и прочих элементов техники, при соавторстве Джио Мария Вентуры, профессора упомянутой неаполитанской академии фехтования. Отредактирован, исправлен и дополнен мсье Жаком Франсуа Деламбре Саулькзюром, преподавателем фехтовальной школы для юношей. Париж 1667 г.“

Вас наверное удивит, как я смогла слово в слово воспроизвести эту абракадабру. Однако, здесь нет ничего странного. Ведь речь идет о первых в моей жизни буквах и словах, которые я прочитала по складам. Эти строки были для меня словно катехизисом. По этому старому трактату я училась читать, и хотя мне никогда не приходилось держать клинок, я сделалась весьма сведущей в теории и могу понятно объяснить, что такое двойной, тройной и даже счетверенный удар с накатом, что такое простое парирование, что такое парирование по первой, по второй позиции, что значит полу отброс, что есть двойной контр укол, парирование общее и комбинированное, что значит полу захват, прямое и обратное подрезание, что есть прямой удар, а так же финты всех видов.

В конце концов не важно, какая книга, важен лишь учитель. Я быстро научилась разбирать и читать этот словесный мусор, отредактированный тройкой профессиональных головорезов. Какое значение имеет, что именно напечатано в этом варварском руководстве по технике убийства. Я обычно сидела у него на коленях с игрушечной лопаткой и показывала любое слово, а мой друг Анри терпеливо объяснял мне, как следует произносить каждую букву, а какие не произносить вовсе. Для меня это было не скучным, трудным уроком, а веселой забавой. Всякий раз, когда мне удавалось правильно прочесть слово или целую фразу, он меня поощрительно обнимал. А потом мы становились на колени лицом на восток и оба читали вечернюю молитву. Он был настоящей доброй заботливой матерью. Кто как не он раздевал меня перед сном и одевал по утрам? Одно время, помню, мы были настолько бедны, что у него не было кафтана. И даже тогда у меня имелось два или три красивых платьица».

«Однажды я застала его с иголкой в руке. Он аккуратно латал мою порванную юбку. О, не смейтесь, не смейтесь, дорогая матушка! Это делал Лагардер, шевалье Анри де Лагардер, человек, перед которым опускались или даже выпадали из рук самые грозные шпаги и кинжалы».

«Как то в субботу он уложил меня спать, завив мои волосы на бумажные папильотки, а утром в воскресенье он их расчесал широким гребнем и покрыл темной густой сеткой. Потом он надел на меня кофту с начищенными до блеска медными пуговицами, а на шею повесил на бархатной ленте стальной крестик, это был его первый подарок. Затем он торжественно препроводил меня в доминиканскую церковь, ту, что стоит почти у самых городских ворот. Мы прослушали утреннюю мессу. Из-за меня и ради меня он сделался набожным. Когда месса окончилась, мы вышли за городские стены, оставив позади тоскливую Памплону. Помню чувство удивительной безмятежной радости, завладевшее мной на свежем воздухе под ярким южным солнцем. Мы долго бродили по околицам безлюдных полей. Мы смеялись, пели и бегали наперегонки. Он, конечно, поддавался, но так искусно, что мне порой казалось, будто я на самом деле могу с ним тягаться. Он радовался, как ребенок. Право же, он в те минуты был еще больше ребенком, чем я. К полудню я устала, и он, взяв меня на руки, отнес в тень густого старого дерева. Там он присел на выступавший из земли широкой корень, с наслаждением вытянул ноги на траве, и я заснула на его руках. Он же, пока я спала, нес возле меня вахту, отгоняя москитов и летающую пыльцу…

Разве после этого рассказа вы его еще не полюбили, дорогая матушка?»

«После того дня мы так проводили каждое воскресенье. До, или после моей сиесты, в зависимости от моего настроения, потому, что он с радостью подчинялся моим капризам, мы обедали на природе. Наша трапеза состояла из хлеба и молока, которое он носил в большой плотно закупоренной бутылке. Вам конечно известны, дорогая матушка, другие блюда и яства, нежели хлеб с молоком. Возможно, среди них есть и такие, которые мне никогда не доводилось пробовать. Как бы там ни было, наша нехитрая еда казалась нам вкуснее и ароматнее самого изысканного деликатеса на свете. Она была для нас настоящими нектаром и амброзией. А главное, чистая безоблачная радость детства, согретого заботой любимого человека, сильного, доброго и такого же счастливого как я, потому что я ему нужна не меньше, чем он мне. Опять чувствую вашу упрекающую улыбку. Опять я хвалюсь. Право же, когда вы его увидите, то поймете, что все так и есть.

Под вечер, вдоволь набегавшись, нахохотавшись и напившись молока, мы в каком то блаженном отупении брели вдоль полей к городским воротам. Кругом удивительная тишина, только иногда прожужжит стрекоза или заблеет овечка, ей тоже видно хочется чьей то доброты и дружеской ласки».

«Иногда я осторожно пыталась у него что-нибудь разузнать о моих настоящих родителях и в первую очередь, конечно, о вас, дорогая мама. Он сразу же становился грустным и замолкал. Единственно, что он всякий раз повторял:

– Обещаю вам, Аврора, что вы встретитесь с вашей матерью».

«Это обещание, произнесенное так давно, должно скоро сбыться. Я это чувствую всем существом. Ведь Анри меня никогда не обманывал. Сердце мне подсказывает, что счастливая минута уже близка. О, матушка, дорогая, как я вас буду обожать.

Однако сейчас хочу закончить рассказ о моем образовании. Я продолжала у него учиться и после того, как мы покинули Памплону и Наварру. У меня никогда не было учителя, кроме него. Это произошло не по его вине. Я уже говорила, что поначалу он медленно осваивал искусство мастера – оружейника. Но он был очень усерден и кропотлив. Через полгода работы в подмастерьях он достиг ощутимых успехов, а еще через пол был уже лучшим мастером в Памплоне. Недавно журивший его хозяин теперь перед ним заискивал и передавал ему на выгодных условиях свои заказы. А еще немного времени спустя, (правда это уже было не в Памплоне) он стал известен по всей Испании. К нему приезжали гранды, идальго и кабальеро из разных концов страны, желая за золото украсить рукоятку своего клинка резьбой работы прославленного оружейника дона Луиса эль Синселадора.

Как то он сказал:

– Вы должны учиться, дорогая девочка. В Мадриде есть много закрытых пансионов для девушек из состоятельных семей. Там вы получите хорошее образование. Мы теперь можем себе это позволить.

– Я хочу, чтобы моим единственным учителем были вы, – отвечала я. – И чтобы вы им оставались всегда, всегда!

Он, грустно улыбнувшись, ответил:

– Мне больше нечему вас учить, бедная Аврора, – все что знаю, я вам уже рассказал.

– Ну и прекрасно, – обрадовалась я. – Я не желаю знать больше, чем вы!»