Текст книги "Миссис Харрис едет в Париж. Миссис Харрис едет в Нью-Йорк"

8

В следующие полчаса перед взором миссис Харрис поочередно предстали десять манекенщиц, продемонстрировавших сто двадцать образцов высочайшего искусства модельеров, какие только можно найти в самом упадочном из цивилизованных городов мира. Шелк и атлас, кружева и шерсть, джерси и хлопок, парча и бархат, твил и саржа, сукно и поплин, газ и твид, вуалевый тюль, органза и муслин окутывали их; здесь были платья длинные и короткие, костюмы, пелерины, плащи, платья-коктейль, вечерние, для театра и для приема, для вечеринок и деловых встреч; они были украшены мехами и бисером, крупными бусами и блестками; цвета были необычайно яркими и сочетались в смелых комбинациях; рукава – длинные, короткие, средние, вовсе никакие; вырезы, вытачки, разрезы, сборки… Линия воротника варьировалась от тугого «ошейника» до глубокого декольте; длина подола подчинялась лишь безудержной фантазии модельера; талия могла быть высокой или низкой, а грудь то подчеркивалась, а то маскировалась, словно ее тут не было вовсе. Но все же основной темой коллекции была высокая талия и спрятанные бедра. Просматривался намек на выход в будущем на арену широких и свободных платьев трапециевидного кроя. Боа, палантины и накидки были отделаны мехом или целиком из него состояли: тут было все – от персидского каракуля, норки и нутрии до русских куниц и соболей…

Однако скоро миссис Харрис начала привыкать к этому поразительному зрелищу демонстрации богатства и мастерства и даже начала узнавать манекенщиц, выходивших и поворачивавшихся перед публикой.

Была, например, девушка, которая не шла, а изящно кралась, точно кошечка, выпятив при этом животик на добрых шесть дюймов, и малышка с зовущими глазами и томным ротиком; была манекенщица, которая, казалось, имеет самый обыкновенный вид – пока вы не замечали ее уверенное спокойствие, придававшее ей необыкновенную элегантность; и была девушка, пухленькая ровно настолько, чтобы полные клиентки поняли идею предназначенных для них моделей. Была девица со вздернутым носиком и великолепным пренебрежением в уголках губ, и ее противоположность – рыжая кокетка с намеком на распущенность – казалось, она заигрывает со всеми собравшимися в салоне.

И конечно, была первая и единственная, Наташа, звезда салона. Здесь было принято аплодировать особенно удачным моделям платьев, и шершавые от щеток и метел руки миссис Харрис первыми начинали приветствовать каждое появление Наташи – ибо с каждым выходом она выглядела все прекраснее. А один раз, когда Наташа в очередной раз вышла в салон, миссис Харрис приметила высокого, бледного молодого блондина с приметным шрамом на лице. Он стоял за дверями, жадно глядя на Наташу, – и миссис Харрис сказала себе: «Э, да он же ее любит, а!..»

Миссис Харрис и сама влюбилась – в Наташу, в мадам Кольбер, но всего больше – в свою жизнь, какой она вдруг стала. Ее карточка уже покрылась неразборчиво нацарапанными карандашом номерами моделей и беспорядочными пометками – которые она и сама никогда не сумела бы расшифровать. Да как же выбрать?..

И тут Наташа выплыла в салон в вечернем платье номер восемьдесят девять – «Искушение». Миссис Харрис лишь мельком успела заметить восхищенное лицо молодого человека у дверей, прежде чем он повернулся и вышел, словно приходил именно за этим, – и тут же забыла обо всем. Она была оглушена, поражена, потрясена, зачарована непередаваемой красотой этого чуда. Это было ОНО! Да, после «Искушения» появлялись и другие удивительные творения Дома Диор – все вечерние платья; наконец, показали свадебное платье, традиционно завершающее демонстрацию коллекции… но миссис Харрис их не видела. Она выбрала. Ее сердце колотилось от лихорадочного возбуждения. Желание огнем горело в ее крови.

«Искушение» было длинным, до пола, платьем черного бархата, от пояса до верха расшитым изумительно красивым узором из черных гагатовых бус, придававшим платью одновременно и вес, и полет. Верх платья был облаком пены из кремового, нежно-розового шифона, тюля и кружева; и из пены этой поднимались, точно еще одно украшение слоновой кости, точеные плечи и шея, и головка с мечтательными черными глазами в обрамлении темных кудрей.

Нечасто получало платье столь подходящее имя. Та, на ком оно было надето, походила на Венеру, встающую из жемчужной пены морской, – и в то же время вызывала в памяти соблазнительный образ женщины, поднимающейся утром из волнующе сбитой постели. Да, никогда еще женщина не была помещена в столь обольстительную оправу.

Салон взорвался рукоплесканиями. Миссис Харрис хлопала так громко, что казалось, она стучит по полу палкой от щетки.

Восклицания и бормотание – «Ля-ля!..» и «Вуайе, се формидабль!»[11]11
  Взгляните, это же поразительно! (Фр.)


[Закрыть] – прокатились среди мужской части аудитории; пожилой джентльмен восторженно стучал тростью по ковру и сиял от невыразимого удовольствия. Платье покрывало Наташу самым скромным образом, однако при этом оно было исключительно нескромным и обольстительным.

Миссис Харрис не понимала странности своего выбора: ведь она была женщиной – когда-то молодой и любимой. У нее был муж, которому она хотела быть всем, и в этом смысле жизнь вовсе не прошла мимо нее. Он был застенчивым, неловким, косноязычным – но и ей приходилось слышать запинающиеся признания в любви и ласковые слова… Почему-то в этот миг она вспомнила фото на своем столике у кровати, где она была снята в казавшемся ей когда-то таким великолепным платье из муслина. Только теперь она видела себя на этом фото в «Искушении».

Свадебное платье было показано довольно бегло; жужжащая толпа вылилась из салонов на парадную лестницу, где уже выстроились, чем-то напоминая сидящих в ряд воронов, одетые в черное продавщицы с маленькими книжками под мышкой, готовые налететь на покупателей.

Миссис Харрис, чьи глазки теперь блестели, точно два аквамарина, отыскала мадам Кольбер.

– Номер восемьдесят девять – «Искушение», вот! – закричала она и добавила: – Господи… только б оно стоило не больше того, что у меня есть!

Мадам Кольбер слабо, грустно улыбнулась. Она могла бы и сама догадаться. «Искушение» было поэмой в ткани, воспевавшей свежесть и красоту девушки, пробуждающейся к осознанию таинственной власти своего пола. Именно поэтому «Искушение» неизменно требовали увядающие женщины «средних лет», уже услышавшие вдали шаги старости.

– Пойдемте, – пригласила она, – пройдем в примерочную, и вам принесут это платье.

Она провела миссис Харрис сквозь серые двери в другую часть дома, по бескрайним лугам из серых ковров, – и привела словно в другой мир, полный возбужденного оживления.

Они стояли в кабинке, отделенной занавеской от коридора, казавшегося частью гигантского лабиринта таких же коридоров с кабинками вдоль них. В каждой находилось по женщине – точно пчелиные матки в своих сотах-ячейках, а по коридорам носились рабочие пчелы с медом и пыльцой – с кружевами, пенными платьями цветов сливы и малины, тамаринда и персика, горечавки и первоцвета, дамасской розы и орхидеи, чтобы доставить их заказчику для более детального осмотра и примерки. Да, это был тайный женский мир, где обменивались свежими скандалами и сплетнями; поле битвы с возрастом, где оружием было искусство модельера и портного, и где в один вечер тратились целые состояния.

Здесь – в окружении продавщиц, портних, шовников, закройщиков, подгонщиц и модельеров, суетившихся со своими ножницами и метрами, приметочными иглами и катушками ниток, с полными ртами булавок, – богатые француженки и богатые американки, богатые немки и сверхбогатые латиноамериканки, знатные англичанки и махарани из Индии – и даже, как говорили, парочка жен каких-то русских комиссаров – проводили вечера… и тратили денежки своих мужей.

И здесь, среди всей этой сумятицы, в самой середине этого гудящего, волнующего и приводящего в экстаз любую женщину улья, стояла простая лондонская уборщица, одетая в «Искушение». Как ни удивительно, но платье было ей как раз впору. А впрочем, и не удивительно совсем – ведь миссис Харрис, благодаря тому что много работала и не очень много ела, была очень худенькой.

Ее окружало облако кружевной пены – розовой, как морская раковина, и чуть желтоватой, и жемчужно-белой, – ее, Аду Харрис из Баттерси… Увы, платье не сделало чуда (кроме того чуда, которое пело сейчас в душе миссис Харрис): над декольте роскошного платья поднималась тощая жилистая шея и седеющая голова; увядшая кожа, яркие голубые глазки-пуговки и щечки-яблочки резко контрастировали с классическим, загадочным мерцанием расшитых гагатовыми бусами бархатных вставок. Зрелище было довольно гротескное… но не совсем все-таки. Красота платья и счастливое сияние той, на кого оно было надето, придавали этому диковинному зрелищу своеобразное достоинство. Ибо миссис Харрис обрела свой рай. Она достигла желанного блаженства. Все тяготы, все жертвы и самоограничения, недоедание и экономия, которые ей пришлось перенести, ничего теперь не значили. Да, покупка платья в Париже – это величайшее и чудеснейшее событие, какое только может случиться в жизни женщины!

Мадам Кольбер просматривала список.

– А, oui, – пробормотала она, – вот: оно стоит пятьсот тысяч франков.

Щечки-яблочки миссис Харрис побелели. Да таких денег во всем свете нет!

– Или, – продолжала мадам Кольбер, – пятьсот фунтов стерлингов, или одна тысяча четыреста американских долларов; а с нашей скидкой…

Восторженный крик миссис Харрис перебил ее.

– Слава богу! Как раз столько у меня есть! Значит, я куплю его! Так я заплачу?.. – и, неуклюже забравшись под юбку, под бархат и гагаты, под каркас платья и все прочее, она выудила свою сумочку.

– Разумеется – если желаете. Но я не хотела бы иметь дело с таким количеством наличных денег. Я попрошу мсье Фовеля спуститься сюда, – ответила мадам Кольбер, снимая телефонную трубку.

Через несколько минут в кабинке появился молодой светловолосый мсье Андре Фовель; наблюдательные глазки миссис Харрис, конечно, сразу узнали того самого красивого молодого человека, который с таким обожанием глядел на Наташу.

Что же до мсье Фовеля, он смотрел на украшенную «Искушением» миссис Харрис с почти нескрываемым ужасом – ибо это более чем земное создание оскверняло платье, в котором была его богиня! Все равно как если бы девица с площади Пигаль или рю Бланш завернулась бы во флаг Франции!

А невозможное существо улыбнулось ему, демонстрируя не слишком хорошие зубы (к тому же не все были на месте). Щеки существа сморщились, напоминая мороженые яблоки, и оно произнесло:

– Вот они, голубчик, – четырнадцать сотен, и представьте, это как раз все, что у меня есть, до монеточки! Ей-богу! – и вручило мсье Фовелю пухлую кипу долларов.

Мадам Кольбер поймала выражение на лице молодого бухгалтера. Она могла бы сказать ему, что, собственно, им сотню раз на неделе приходилось проходить через подобное испытание – когда безвкусно одетые старухи уносили прекрасные платья, сотворенные для прекрасных женщин. Она мягко коснулась руки мсье Фовеля и в нескольких фразах по-французски обрисовала ситуацию. Увы, эта история не сумела смягчить мсье Фовеля, на глазах которого покровы, только что касавшиеся тела божественной Наташи, подвергались столь беззастенчивому осмеянию и издевательству.

– И перешивать ничего не надо! – радовалась миссис Харрис. – Я его беру как есть. Заверните!

Мадам Кольбер улыбнулась.

– Но, дорогая, вы же понимаете – мы не можем продать вам это платье. Ведь это модель, и летние показы продлятся еще месяц. Мы, разумеется, изготовим для вас другое – точную копию…

Тревога ледяной рукой сжала сердце миссис Харрис, когда до нее дошли слова мадам Кольбер.

– Господи… Изготовите для меня… – повторила она и, вдруг словно постарев на глазах, глухо спросила: – Сколько… сколько это займет?

Теперь встревожилась мадам Кольбер.

– Обычно это занимает от десяти дней до двух недель, но для вас, в виде исключения, мы сделаем это за неделю…

Последовавшая затем долгая пауза завершилась вырвавшимся из глубин души миссис Харрис стоном:

– Вы понимаете, что вы сказали?! Я же не могу остаться в Париже! Моих денег хватит только на обратную дорогу! Значит, у меня не будет платья!..

Она увидела себя дома, в Баттерси, в мрачной и пустой квартире, без платья. Только с бесполезной кучей денег. Зачем ей они, эти деньги? Ей нужно было «Искушение», она хотела его, она рвалась к нему душой и телом – хотя и понимала, что никогда и никуда в этом платье не выйдет.

«Ужасная, отвратительная женщина, – думал между тем мсье Андре Фовель. – Так тебе и надо – и я с удовольствием верну твои вульгарные деньги».

И тут, ко всеобщему потрясению, две слезинки появились в уголках глаз миссис Харрис, а вслед за ними по покрытым красной сеточкой щекам скатились и другие. Миссис Харрис в дивном бальном платье стояла между сотрудников Дома Диор, одинокая, никому не нужная, несчастная.

А мсье Фовель – бухгалтер, которому по должности положено иметь бумажную душу и каменное сердце, вдруг почувствовал, что тронут – так, как никогда в жизни; и в порыве интуиции, которой так славятся французы, осознал, что это любовь к Наташе, чье дивное, божественное тело освятило платье, помогла ему почувствовать глубину трагедии незнакомки. Почти достичь осуществления мечты – и потерпеть крушение!

И потому следующие свои слова он посвятил той, которая никогда не узнает, как сильно он любил ее, – да что там, она не узнает даже, что он вообще любил ее… Так вот, мсье Фовель коротко поклонился, представился миссис Харрис и сказал:

– Если мадам позволит… разрешите пригласить вас в мой дом и быть моей гостьей, пока платье не будет готово. У меня не очень просторно, но моя сестра как раз уехала в Лилль, и места хватит…

Он был немедленно вознагражден выражением, появившимся на лице маленькой англичанки и ее восклицанием:

– Господи вас благослови! Взаправду?!

А мадам Кольбер сделала странный жест – точно смахнула что-то с уголка глаза – и сказала:

– О Андре! Вы ангел!

Но тут же миссис Харрис воскликнула:

– Боже мой – а моя работа?!

– Неужели у вас нет подруги, – подсказала мадам Кольбер, – которая могла бы подменить вас, пока вы не вернетесь?

– Конечно, есть, – ответила тут же миссис Харрис, – но ведь целая неделя…

– Если она настоящая подруга – она поможет, – возразила мадам Кольбер. – Мы пошлем ей телеграмму от вас.

Миссис Баттерфилд поможет – особенно, когда обо всем узнает. В этом миссис Харрис была уверена. Правда, совесть тут же напомнила ей о мисс Памеле Пенроуз и ее важном продюсере. Но «Искушение»!..

– Я согласна! – воскликнула она. – Я получу его!..

И – к величайшему ее удовольствию, радости и возбуждению – рой закройщиц, подгонщиц, гладильщиц окружил ее с гибкими метрами, выкройками, булавками, примерочными нитками, ножницами и прочими волнующими принадлежностями, необходимыми в изготовлении самого дорогого в мире платья.

Вечером, когда, наконец, миссис Харрис была обмерена и куски муслиновой выкройки сметаны по фигуре, во всех уголках гигантского заведения знали историю лондонской уборщицы, скопившей деньги из своих заработков и приехавшей в Париж купить себе платье от Диора. Миссис Харрис становилась знаменитостью. Служащие Дома Диор, от самых младших до самых старших, находили предлог пройти или пробежать мимо примерочной кабинки, где находилась удивительная англичанка.

А позже, когда миссис Харрис в последний раз надела платье-модель, сама Наташа в прелестном коктейльном платье – она готовилась к вечернему выходу в свет – зашла туда и не увидела ничего ни необычного, ни гротескного в фигуре уборщицы в удивительном платье, потому что она уже знала историю миссис Харрис и, конечно, была ею тронута. Она поняла миссис Харрис.

– Я рада, что вы выбрали именно это платье, – просто сказала она.

– А мне ведь еще к этому мистеру Фовелю ехать, – вспомнила миссис Харрис. – Он мне адрес-то дал, а вот как ехать, я не знаю.

И первый, кто вызвался ей помочь, была – вы не поверите! – Наташа.

– У меня машина. Маленькая, правда. Я вас подвезу – давайте адрес.

Миссис Харрис отдала ей карточку: «№ 18, рю Денекен». Наташа сморщила прелестный лобик:

– Мсье Андре Фовель, – повторила она. – Кажется, я уже где-то слышала это имя…

Мадам Кольбер терпеливо улыбнулась.

– Это всего лишь наш главный бухгалтер, шерú[12]12
  Дорогая (фр.).


[Закрыть], – объяснила она. – Он еще выдает вам зарплату…

– Тьен![13]13
  Вот как! (Фр.)


[Закрыть] – засмеялась Наташа. – Да, за это человека и полюбить можно!.. Итак, мадам Харрис, когда вы освободитесь, я вас к нему отвезу.

9

Вот так в седьмом часу вечера миссис Харрис оказалась в маленькой спортивной «симке» Наташи, сражавшейся с потоками машин на площади Этуаль и затем по широкой ленте авеню де Ваграм катившей к дому мсье Фовеля. Телеграмма в Лондон с просьбой присмотреть за клиентами миссис Харрис на время ее отсутствия уже была отправлена. Она была рассчитана на то, чтобы потрясти миссис Баттерфилд до глубины души. Телеграмма из Парижа!.. Впрочем, на самом деле миссис Харрис мало об этом думала: она исследовала Рай.

Номер восемнадцать по рю Денекен оказался маленьким двухэтажным домиком с мансардой, построенным в прошлом веке. Когда Наташа и миссис Харрис позвонили, мсье Фовель крикнул из глубины дома: «Антре, антре! Входите!» Он-то думал, что англичанка приехала одна. А женщины вошли в незапертую дверь и оказались в доме, который пребывал в состоянии первозданного хаоса. Впрочем, такое состояние было вполне естественно: чего ждать, если сестра холостяка, уезжая, оставляет точные инструкции приходящей уборщице – а та, естественно, выбирает именно этот момент, чтобы заболеть.

Толстый слой пыли, нетронутой целую неделю; всюду разбросаны книги и одежда. Не требовалось особого воображения, чтобы представить гору немытой посуды в мойке, грязные кастрюли и сковородки на плите, неубранные постели и устрашающую ванну. Никогда еще ни один мужчина не приходил в такое смятение при виде гостей. Его честный шрам контрастно белел на пунцовом от смущения лице (а надо сказать, что вообще-то шрам не только не портил его, но даже служил к его украшению).

Заикаясь и суетясь, мсье Фовель бормотал:

– О, нет… нет… мадемуазель Наташа… чтобы именно вы… именно вы… но я не могу позволить вам войти… и я, который отдал бы все, чтобы вы оказали мне эту честь… то есть я хочу сказать, я жил один целую неделю… мне так стыдно…

Миссис Харрис, разумеется, не усмотрела ничего необычного в состоянии дома. Все как дома, в Англии, где решительно все квартиры, в которых она работала, выглядели именно так.

– Ну полно, полно, голубчик, – бодро сказала она. – О чем шум-то? Я сейчас все приберу, оглянуться не успеете. Покажите только, где тут у вас щетки, дайте ведро, тряпку…

А Наташа – Наташа сквозь грязь и беспорядок видела дом крепких буржуа. Прочная и удобная мебель: плюшевая софа, шкаф со множеством безделушек, большие, в рамках, фотопортреты деда и матери мсье Фовеля в жестких костюмах начала века, клавесин в одном углу, кадка с фикусом в другом; кружева на подушечках, мягкие шторы из шенилла[14]14
  Шенилл – плотная ткань со сложным рисунком.


[Закрыть] и мягкие, даже слишком мягкие, стулья. Это был комфорт без роскоши и изящества – и сердце Наташи рванулось к нему. Это был дом, в каком ей не приходилось бывать с тех пор, как она покинула свой собственный дом в Лионе.

– О, пожалуйста, – закричала она, – прошу вас, могу я остаться и помочь вам? Вы позволите мне, мсье?

Мсье Фовель зашелся в извинениях.

– Но мадемуазель… чтобы именно вы… и в этом свинарнике… я умру от стыда… чтобы вы портили свои ручки… я не могу этого позволить…

– Фу ты! Да полно вам, голубчик! – перебила миссис Харрис. – Вот уж точно, не только у нас мужчины ничего не понимают. Вы что, не видите, что девочка ХОЧЕТ помочь? Так что не путайтесь под ногами и дайте нам прибраться.

«Надо же, – размышляла миссис Харрис, пока они с Наташей надевали косынки и фартуки и разбирали тряпки и щетки, – французы такие же, как и обычные люди, простые и добрые. Разве что немножко грязнее. И кто бы мог подумать после всего, что приходится о них слышать?»

На этот вечер у Наташи была назначена встреча с графом (коктейль), встреча с герцогом (ужин) и встреча с влиятельным политиком (чашечка кофе поздно вечером). И надо сказать, что с самого приезда в Париж она не испытывала такого удовольствия, как когда она махнула на графа рукой и принялась, с помощью опытной профессионалки, гонять пыль по дому номер восемнадцать на рю Денекен так, как ей (пыли) не приходилось здесь еще летать ни разу.

Казалось, порядок был наведен почти мгновенно. Каминные полки и мебель сияли, фикус полит, постели застелены хрустящим свежим бельем, темная полоса на стенках ванны исчезла, а сковородки, кастрюли, стаканы, ножи и вилки перемыты и перетерты.

«Как же хорошо снова оказаться в доме, и быть женщиной, а не глупой куклой», – сказала себе Наташа, воюя с пылью и фестонами из паутины в углах и выгребая из-под ковров всю ту жуть, какую мсье Фовель вполне по-мужски заметал под них.

Наташа задумалась о том, что мужские особи вида homo sapiens, видимо, все-таки безнадежны – и вдруг почувствовала, что жалеет мсье Фовеля. «Наверно, у него хорошая сестра, – подумала она. – Бедняжка, он был так смущен…» Неожиданно для себя она представила, как прижимает к своей груди белокурую голову смущенного до пунцовости мсье Фовеля и приговаривает: «Ну, ну, маленький – не надо так расстраиваться. Теперь я здесь, и все будет в порядке». А он такой красный, и этот белый шрам (конечно, заработанный самым честным и благородным образом)…

И это – о незнакомом, в сущности, человеке, которого она раньше видела мельком, который был для нее лишь малозначительным предметом обстановки Дома Диор! Она, поражаясь самой себе, некоторое время стояла неподвижно, опираясь на щетку, – воплощение идеальной домохозяйки. Такой и застал ее вернувшийся мсье Фовель, и был очарован еще более, если только это возможно.

Обе женщины были так заняты, что не заметили, как ушел хозяин дома. Теперь же он появился, скрытый за горой свертков и пакетов.

– Я подумал, – объяснил он, – что после такой работы вы проголодаетесь…

Затем, едва смея глядеть на растрепанную, перепачканную в пыли, но абсолютно счастливую Наташу, он, запинаясь, спросил:

– Вы хотите… могли бы вы… смею ли я надеяться, что вы поужинаете с нами?..

Граф и его коктейль уже канули в тартарары. «Бум, бам!» – грянул дуплет: за графом последовали и герцог, и политик. Просто и естественно, забыв о своей «звездной» роли, Наташа – то есть мадемуазель Птипьер из Лиона – обняла шею мсье Фовеля и чмокнула его в щеку.

– Но вы ангел, Андре, что подумали об этом! Я бы съела быка! Но сначала я позволю себе воспользоваться вашей чудесной старинной глубокой ванной – а потом мы будем есть, есть и есть!

Мсье Фовель мог думать лишь о том, что никогда в жизни он не был так счастлив. Какой невероятный поворот приняла его жизнь с тех пор… ну да, с тех самых пор, как эта удивительная маленькая англичанка приехала в Дом Диор за платьем!

…Миссис Харрис как-то не доводилось прежде пробовать ни черную икру, ни патэ де фуа-гра[15]15
  Патэ де фуа-гра – паштет из гусиной или утиной печени.


[Закрыть], только что прямо из Страсбурга; однако она сразу к ним приспособилась, не оставив, впрочем, вниманием ни свежайшего омара из Па-де-Кале, ни заливных угрей из Лотарингии. А еще они ели нормандские колбаски, холодного жареного цыпленка по-брестски и нантскую жареную утку с хрустящей корочкой. К омару и закускам было «Шассань-Монраше», к икре – шампанское, к дичи – «Вон-Романе», а к шоколадному торту – «Икем»[16]16
  «Шассань-Монраше» – бургундское вино из винограда «шардоне» или «пино-нуар»; «Вон-Романе» – бургундское вино из винограда «пино-нуар»; «Шато д’Икем» – бордоское вино из винограда «семильон» и «совиньон-блан», одно из самых дорогих в мире.


[Закрыть].

Миссис Харрис ела за всю прошлую неделю, за эту, а заодно и за следующую. Ей никогда не приходилось так ужинать – а может быть, и не придется больше. Ее глаза блестели от удовольствия, когда она сообщила:

– Господь меня прости, но если я чего и люблю, так это как следует поесть.

– А знаете, ночи в Париже удивительно хороши, – заметил как бы между прочим мсье Фовель, глядя на лицо Наташи (которое сейчас напоминало мордочку сытой кошечки), – может быть, после ужина мы покажем наш город…

– Уфф, – отвечала миссис Харрис, набитая деликатесами по самые жиденькие брови. – Езжайте уж вдвоем. А у меня и так был такой день, что теперь и помереть не жалко. Так что я останусь дома – вымою посуду, заберусь в постель и постараюсь не проснуться у себя на Баттерси…

Но тут молодые люди вдруг ощутили смущение и неловкость, а миссис Харрис в своем состоянии блаженной сытости не заметила этого. Согласись она на прогулку, думал мсье Фовель, все было бы иначе, и вечер бьющего через край наслаждения (и, главное, Наташа!) не покинул бы дом. Но, конечно, без этой удивительной женщины самая мысль – показать достопримечательности ночного Парижа звезде Дома Диор – казалась более чем нелепой. А для Наташи ночной Париж был прокуренными кафе, дорогими ночными клубами вроде «Диназар» или «Шахерезады»; и то и другое надоело ей до чертиков. Она много отдала бы за возможность просто постоять под звездным небом на большой террасе Сакре-Кёр, базилики Святого Сердца Иисусова, и смотреть, как отражаются звезды в созвездиях парижских улиц… особенно, если рядом с ней стоял бы мсье Фовель…

Но коль скоро миссис Харрис намеревалась лечь спать, у нее больше не было предлога оставаться в этом доме. И так она посмела слишком глубоко вторгнуться в личную жизнь мсье Фовеля. Она беззастенчиво ворвалась сюда, обошла весь дом со щеткой и шваброй, видела помойку в кухонной раковине, позволила себе почти немыслимую вольность, вымыв ванну мсье Фовеля, и еще худшую – выкупавшись в ней сама.

Подумав об этом, Наташа совершенно смутилась, покраснела и пробормотала:

– О, нет, нет, нет. Я не могу – это невозможно. Боюсь, у меня назначена встреча. Я должна идти…

Мсье Фовель стоически принял удар, потому что был готов к нему. «Да, да, – думал он, – лети, прелестный мотылек, возвращайся в свою жизнь. Тебя, конечно, ждет какой-нибудь граф, маркиз, герцог или даже принц… Но мне нельзя жаловаться – у меня был, по крайней мере, один вечер счастья…» Вслух же он сказал:

– Да-да, разумеется. Мадемуазель и так была слишком добра.

Он поклонился, они обменялись рукопожатиями (вернее, коснулись пальцев друг друга); их взгляды встретились и на миг задержались… Миссис Харрис поймала этот миг, и сказала себе: «Ого! Вот оно как! Мне надо было согласиться пойти с ними…»

Но было поздно. К тому же миссис Харрис и впрямь наелась так, что едва могла встать.

– Ну, спокойной ночи, мои дорогие, – громко (и не без намека) объявила она и затопала наверх по лестнице в надежде, что с глазу на глаз молодые люди сумеют договориться и все-таки пойдут гулять.

Но уже через минуту она услышала, как открылась и закрылась дверь, а затем чихнула и завелась Наташина «симка». Так закончился первый день Ады Харрис в чужой стране, среди иностранцев.

На следующее утро, когда мсье Фовель предложил вечером показать ей Париж, она, разумеется, не теряя ни минуты, заявила, что ей было бы приятно, если бы мсье Фовель позвал и Наташу. Мсье Фовель, покраснев, возразил, что осмотр городских достопримечательностей вряд ли будет интересен такой важной особе, как Наташа.

– Вот еще, – фыркнула миссис Харрис. – С чего это вы взяли, что она чем-то отличается от любой нормальной девушки, когда речь идет о красивом мужчине? Она бы и вчера с вами пошла, если б вам хватило соображения ее попросить. Ладно, скажете, что это я ее прошу поехать с нами.

Он встретил Наташу на парадной лестнице Дома Диор, с которой стекал серый водопад ковра; они некоторое время неловко молчали, затем мсье Фовель сумел выдавить:

– Сегодня вечером я показываю миссис Харрис Париж… Она очень просила вас поехать с нами.

– О, – потупясь, ответила Наташа, – мадам Харрис просила? Она хочет меня видеть? Только она?

Мсье Фовель сумел только кивнуть. Как мог он здесь, среди строгих, холодных ковров Дома Кристиана Диора закричать: «Нет, о нет – это я хочу этого, я мечтаю об этом, я жажду этого всей душой, потому что я готов целовать даже ковер, по которому вы ступали!» Наконец, Наташа сказала:

– Если она так хочет, я приеду. Она просто замечательный человек.

– Значит, в восемь.

– Я приеду.

И они пошли каждый своей дорогой – он вверх, она вниз.

Ночь была волшебной и прошла замечательно. Она началась для троих наших друзей с прогулки по Сене на маленьком пароходике – до прибрежного ресторанчика в пригороде. С замечательным тактом мсье Фовель отказался от мысли посещать места, где миссис Харрис могла бы почувствовать себя неловко – дорогих, шикарных заведений; но он и не знал, как была счастлива в этом, более скромном заведении Наташа.

Это был маленький семейный ресторанчик. Железные столы были покрыты клетчатыми скатертями, а хлеб был чудесно свежий, с хрустящей корочкой. Миссис Харрис очень понравились простые люди за соседними столиками, дрожащее стекло Сены, по которому катались компании на лодках и катерах, звуки аккордеона, доносившиеся с реки, и она жадно, с наслаждением вбирала все это.

– Надо же, – заметила она, – тут совсем как дома. Знаете, иногда, когда жарко, мы с моей подругой, миссис Баттерфилд, тоже едем кататься по реке и останавливаемся в каком-нибудь заведении при пивоварне пропустить кружечку.

А вот от улиток миссис Харрис отказалась наотрез. Она не без любопытства рассмотрела их, исходящих ароматным паром в своих раковинах; ей хотелось попробовать, но желудок заявил решительное «нет».

– Нет, не могу, – призналась она наконец. – Не после того, как я видела, как они ползают…

С этого вечера такие прогулки втроем стали, по негласному соглашению, ежедневными. Днем молодые люди были на работе, и миссис Харрис исследовала город в одиночку (не считая примерок в Доме Диор); но каждый вечер начинался с прибытия Наташи в ее «симке» – и они ехали гулять.

Так вот миссис Харрис и увидела Париж в сумерках со второй площадки Эйфелевой башни, при лунном свете – с Сакре-Кёр, и на рассвете, когда оживает Центральный рынок; а посетив то или иное место чудесного города, они завтракали на рынке яичницей и чесночными колбасками в окружении рабочих, грузчиков и водителей грузовиков.

Однажды, подстрекаемые чертенком, проснувшимся вдруг в Наташе, они завели миссис Харрис на «Ревю де Ню» – в кабаре на рю Бланш; однако та не была ни шокирована, ни поражена. В кабаре царила странно домашняя атмосфера; здесь сидели вместе бабушки, отцы, матери и молодежь, приехавшие из-за города отпраздновать что-нибудь. Они привезли с собой корзинки для пикника, спрашивали вина и развлекались.

Миссис Харрис чувствовала себя как дома. Выступление голых девиц она нисколько не сочла аморальным: для нее «аморальным» было только сделать кому-нибудь пакость. Поэтому она только посмотрела на довольно мясистеньких наяд и заметила: