Текст книги "Странная смерть марксизма"

Такое выражение презрения к Гегелю характерно для франко-итальянских социалистов 1960-х годов, которые защищали «настоящий марксизм» от искажающих трактовок «гуманистического» социализма. Так, Лючио Коллетти (1924–2001) к обвинению гегельянствующих марксистов в том, что они в действительности являются гегельянствующими метафизиками, добавил убийственный упрек, что они вводят в моду средневековые католические фантазии. Вескость этого обвинения можно оценить только в свете глубоких антиклерикальных чувств, свойственных Коллетти и другим итальянским коммунистам. Что касается Коллетти, то в его нападках на «гегельянствующих» марксистов всегда открыто проявлялась острая неприязнь к католической мысли и к Христианско-демократической партии, сочетающей заботу об интересах церкви с политической коррупцией.

В сборнике своих статей и позднее, будучи редактором почтенного марксистского журнала La Sinistra, Коллетти редко упускал возможность наброситься на Лукача и других «неосхоластических» толкователей марксова материалистического анализа идеологии. Коллетти был категорически не согласен с приписыванием Марксу или марксизму гегелевской идеи сознания, и в работе «Марксизм и Гегель», а особенно в полемических нападках на Лукача и Франкфуртскую школу, он высмеивает схоластическую иерархию промежуточных форм бытия, находящуюся в центре гегелевской философии[73]73
  См.: Lucio Colletti, Il Marxismo e Hegel (Bari: Laterza, 1976), vol. 1, pp. 11–13, 13–32, 109–122; vol. 2, p. 357–402; а также: Paul Gottfried, “Marx contra Hegel: The World of Lucio Colletti”, Marxist Perspectives (fall 1978), p. 138–147.


[Закрыть]. Эта иерархия представляет собой «ключевую сущность» гегелевской спекулятивной философии, которую Франкфуртская школа тайком протаскивала в левую мысль с помощью по сути гегелевской идеи сознания. Эта навязчивая идея, а также постоянное сопоставление Гегеля с Марксом мешали пониманию той простой аксиомы, что подлинным двигателем истории является конфигурация производительных сил и классы, возникающие вследствие этой структуры экономических отношений. Заметим, что, хотя в 1980-е и 1990-е годы Коллетти примкнул к правым и до самой смерти поддерживал связи с возглавляемой Сильвио Берлускони правившей в Италии правоцентристской коалицией Casa della Libertà, он так и не примирился с католической составляющей итальянской жизни. До конца своих дней он заявлял, что он на стороне Ренессанса и либеральных патриотов XIX века, которые объединили Италию. В этих примерах он усматривал воплощение латинской традиции, не оскверненной клерикализмом, левизной и crimine nostrano[74]74
  Наше преступление (ит.). – Прим. перев.


[Закрыть] муссолиниевской диктатуры[75]75
  Цит. по: La Repubblica, 4 ноября 2001 г. P. 20; см.: также появившуюся в тот же день сходную публикацию: Gian Antonio Stella, “Ricordo di LC”, Corriere della Sera, 4 ноября 2001 г., редакционная страница.


[Закрыть].

Нематериализовавшаяся революция

Помимо этой озабоченности идеалистически-гуманистической порчей марксистской «науки», в 1960-е годы западноевропейским коммунистам пришлось объяснять, почему капиталистические экономики и режимы (то есть на деле европейские государства благосостояния) не терпят крах и не погибают под давлением «внутренних противоречий». Почему трудящиеся не приходят в достаточную степень ярости из-за отставания своих заработков от доходов капитанов индустрии, чтобы попытаться силой изменить ситуацию? Почему большинство западноевропейского населения не замечает, что его материальное положение ухудшается, и не понимает, что без социалистической революции в будущем станет еще хуже?

Причина этой ущербности революционного сознания становится кристально ясной, стоит лишь взглянуть на развитие французской экономики в 1946–1975 годах. До нефтяного кризиса 1973 года французский валовой национальный продукт ежегодно увеличивался не менее чем на 5 %, и к 1980 году кривая распределения дохода, которая семьюдесятью годами ранее показывала, что разрыв в доходах между богатыми и бедными составляет пятьдесят к одному, сжалась, и соотношение, за малыми исключениями, стало пять к одному. Хотя процент заводских рабочих (около 30 %) во Франции оставался постоянным вплоть до середины 1990-х годов, произошли существенные структурные изменения, никак не соответствовавшие ожиданиям руководителей ФКП. Около 40 % занятых превратились в государственных служащих, а процент кустарей и бизнесменов за тот же период сократился вдвое[76]76
  См.: Jean Fourastié, Les trente glorieuses (Paris: Fayard, 1988); Henri Mendras, La séconde revolution française 1965–1984 (Paris: Gallimard, 1988); а также: Yves-Marie Laulan, Pour la survie du monde occidental (Paris: Le Cherche Midi Editeur, 2001). and Perspectives (Paris: Organization for European Economic Cooperation, 1958), p. 24–27.


[Закрыть]. Более того, к началу 1990-х годов доля промышленных рабочих также начала сокращаться по мере того, как наемные работники начали перетекать в бурно растущую сферу обслуживания. Сельскохозяйственный сектор, в котором Маркс в середине XIX века справедливо видел главную консервативную силу, непрерывно терял свое социальное значение, и во второй половине ХХ столетия его доля в трудовых ресурсах страны уменьшилась с 35 % до менее чем 7 %[77]77
  Jacques Freymond, Western Europe since the War: A Short Political History (New York: Praeger, 1964), p. 152–157; A Decade of Cooperation: Achievements


[Закрыть].

После 1945 года сопоставимый с этим экономический подъем и аналогичные социальные изменения произошли и в других странах Западной и Центральной Европы, хотя в некоторых странах, как в Западной Германии, этот процесс начался с задержкой или, как в Италии, он происходил очень неравномерно. К середине 1960-х годов промышленное производство в Италии, Германии и Голландии втрое превышало производство 1914 года. В Западной Европе и в ФРГ средняя заработная плата в реальном выражении за 1951–1961 годы более чем удвоилась, несмотря на то что за тот же период розничные цены поднялись на 50 %. Это означало, что внутренние социальные противоречия, которые будто бы должны были привести к революции, постепенно становились все менее ярко выраженными[78]78
  Robert O. Paxton, Europe in the Twentieth Century (New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1975), p. 545–549; Rolf Steininger, Deutsche Geschichte vol. 2 (Frankfurt: Fischer Taschenbuch Verlag, 2002).


[Закрыть]. Более того, было трудно изображать европейские государства благосостояния с национализированными отраслями и большим государственным сектором в качестве представителей модели свободного рынка – модели, которую марксисты могли бы на своем языке справедливо охарактеризовать как чистый капитализм. В 1950-х и 1960-х годах послевоенные европейские экономики начали называть неокапиталистическими, чтобы подчеркнуть сочетание роста ставок заработной платы и потребления с обширными социальными программами и частичной национализацией производства. На деле же в 1946 и 1947 годах коммунисты участвовали в разработке некоторых из этих реформ, впоследствии реализованных на практике. Кроме того, они и впоследствии не исключали возможность своего вхождения в правящую коалицию в Италии и во Франции. В 1955 году отнюдь не коммунисты, а французский социалистический премьер Ги Молле настаивал на том, чтобы коммунисты не были допущены в левоцентристское правительство. В то время были распространены обоснованные опасения, что западноевропейские коммунисты всецело находятся под советским контролем[79]79
  Paxton, Europe in the Twentieth Century, p. 548–549.


[Закрыть].

Главный враг – империализм

К середине 1960-х годов марксисты уже вовсю разрабатывали новые объяснения того, каким образом Маркс осмыслил бы новейший этап социального развития; при этом полемике с гегелевской метафизикой и этическим гуманизмом суждено было вскоре остаться позади. Теперь в фокусе была интеллектуальная и политическая борьба с империализмом – тема, которая идеально соответствовала задачам противодействия союзу Европы с Америкой в «холодной войне». Крестовый поход против американизма отвечал как теоретическим, так и чисто практическим потребностям: он объяснял, почему капитализм продолжает процветать, несмотря на то что по теории он может порождать только экономическое рабство. Привязка «позднего капитализма» к империалистической экспансии не была сюжетом, специфическим для послевоенного времени. Среди первых представителей этой теории были Ленин и Рудольф Гильфердинг, а во время Первой мировой войны, да и до нее революционные марксисты приписывали истоки европейского конфликта неистовому соперничеству между капиталистическими государствами за источники сырья и рынки сбыта[80]80
  См.: Rudolf Hilferding, Finance Capital: A Study of the Latest Phase of Capitalist Development, with supplementary comments by Tom Bottomore and Warren Lamb (reprint, London: Routledge, 1985) [Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Исследование новейшей фазы в развитии капитализма. М.: Соцэкгиз, 1959].


[Закрыть]. Как бы то ни было, в распоряжении послевоенных коммунистических партий была подробно разработанная теория последней стадии капитализма. Сосредоточенная на эксплуатации населения стран «третьего мира», она давала коммунистическим теоретикам и политикам возможность объяснить отсутствие благоприятных условий для социалистического восстания в своих странах. К тому же, бросая зловещий свет на реальные или воображаемые преступления колонизаторов, она помогала отвлечь внимание от зверств коммунистических режимов.

Уже к концу Второй мировой войны в среде европейских интеллектуалов получила хождение идея, что США являются центром мировой капиталистической империи. Обратите внимание на пространное письмо (от 26 октября 1948 года) левого католика Эммануэля Мунье своему американскому корреспонденту Констанс Хизлоп, которая посетовала на антиамериканизм его журналистских публикаций: «Прежде всего мой гнев направлен не против американского народа, а только против американских капиталистов и американских империалистов. У нас [французов] есть сильное чувство, что вы колонизировали нас, как негров и, кстати говоря, как русские болгар. Мы почти не сопротивляемся, потому что в нынешних обстоятельствах понятно, что мы ничего не можем поделать без вас: без ваших кредитов, без вашей техники, – это элементарный человеческий рефлекс. Мы бедны, мы страдаем от последствий войны, мы обладаем дурным характером, мы стенаем, как нищие, мы полны недостатков – но при этом мы страна людей, а не рынок, надежный или сомнительный, прибыльный или убыточный. Затопляющий нас поток ваших бесчисленных «дайджестов» – сжатых, проваренных и предварительно переваренных текстов – представляется варварством, по крайней мере нам, старым народам, привыкшим размышлять и до всего доходить своим умом; более того, это механизм массовой пропаганды, который заставляет вспомнить и о других проблемах. О русских, да, о русских. Но русские далеко от нас, а мы, поймите, пожалуйста, окружены в наших книжных лавках тоннами американских статей, американских идей и американской пропаганды. При этом директора нашего совета, прежде чем принять серьезное решение, должны следовать инструкциям американского посольства, и американская тень накрывает нас так же, как русская накрыла другие части Европы. И если прежде это была тень Рузвельта, то теперь это тень бомбы и банка»[81]81
  Emmanuel Mounier, Oeuvres (Paris: Editions du Seuil, 1951), vol. 4, p. 813.


[Закрыть].

Вернуться к этим обидам нужно, чтобы понять другие тревоги далекого 1948 года, о котором повествует Мунье, – например, потребность рабочих в движении, которое не отвергало бы марксизм, а просто «преодолевало бы его», инкорпорировав религиозные идеи (что и положило начало диалогу между католиками и марксистами), или стремление сформировать французское коммунистическое правительство, которое не игнорировало бы неприглядные стороны сталинизма[82]82
  Ibid, p. 828; а также: Emmanuel Mounier, “Communistes Chrétiens”, Esprit, vol. 135 (июль 1947), p. 139–146.


[Закрыть]. Мунье, как и многих левых европейцев на континенте (а также существенную часть традиционных правых), заботил главным образом вопрос о том, как избавить Европу от американского влияния и культуры. В основе этого антиамериканизма было культурно-эстетическое отталкивание, которое в послевоенный период стало приобретать черты, связанные с моралью, а также все в большей степени с теоретической системой марксизма.

Можно проследить последовательные фазы эволюции идеи империализма как развитого капитализма под американским флагом. Прежде всего по мере развития критики американского империализма европейские левые пришли к отказу от европоцентризма и встали на сторону «третьего мира» как главной жертвы американской капиталистической эксплуатации. Хотя эту смену перспектив можно объяснить восторгами марксистов в 1960-х и 1970-х годах по поводу социалистических революций на Кубе, в Китае и Африке, возможно, здесь сыграли роль еще два фактора. Западная Европа была слишком зажиточна, чтобы обходиться с ней, словно с нищенкой, которую описывал Мунье в 1948 году: повышение медианной заработной платы и возросший уровень потребления вели к далеким от марксизма экономическим выводам. Кроме того, на ХХ съезде КПСС в Москве в феврале 1956 года первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев предал гласности некоторые преступления периода «культа личности». Le Monde и другие левые издания добросовестно опубликовали материалы съезда, и, хотя правоверные марксисты продолжали поддерживать советскую сторону в международной политике, благодаря откровениям преемника Сталина советский эксперимент во многом лишился глянца[83]83
  См.: Le Monde от 1 до 15 июня 1956; а также редакционную колонку Мунье в Esprit в декабре 1956 после советского вторжения в Венгрию 4 ноября.


[Закрыть]. Затем, после победы Фиделя Кастро на Кубе в 1959 году, стали появляться новые центры социалистических авантюр. Парижское издательство Maspéro специализировалось на книгах, превозносящих незападные марксистские восстания и режимы, а два его журнала, Partisans и Tricontinentaly были полны восхвалений в адрес Кастро, Мао и Че Гевары. Сартр и его журнал Les Temps Modernes рекламировали экономические чудеса кубинского социализма и восхваляли Кастро за разрыв с американскими капиталистами-империалистами[84]84
  О том, как французские радикальные круги развернулись в сторону тропиков, см.: Sévilia, Le terrorisme, p. 60–77. О популярности режимов Кастро и Мао см.: Régis Debray, Révolution dans la révolution (Paris: Maspero, 1969); Jean-Paul Sartre, Situations VIII (Paris: Gallimard, 1971); а также: Pierre Jalée, Le pillage du tiers monde (Paris: Maspero, 1965).


[Закрыть].

Этот обычай изображать незападный мир как средоточие американской капиталистической эксплуатации и искупительных социальных революций стал отличительной характеристикой марксистских исследований империализма. Сторонником такого подхода был американский ученый-социалист (большую часть жизни проживший в положении эмигранта во Франции, Португалии, Канаде, Африке и на Дальнем Востоке) Иммануил Валлерстайн (род. в 1930 году)[85]85
  Сам Валлерстайн позиционирует себя не как социалиста, но как социолога, который признает некоторые идеи Маркса чрезвычайно актуальными. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Везде, от первой опубликованной им в 1961 году книги «Африка: политика независимости» до обобщающих исследований современной капиталистической экономики, Валлерстайн описывал взаимозависимую мировую экономическую систему как политически зависящую от Америки и преимущественно направляемую американскими интересами. Его вклад в историческую компаративистику заключался в истолковании своего предмета с точки зрения мировой экономики, но с выраженными марксистскими лейтмотивами. Так, он преподносит следующий закон современных исторических изменений: «Ключевой фактор, который следует отметить, состоит в том, что в рамках мировой капиталистической экономики все государства просто по определению не могут “развиваться” совместно, так как для функционирования системы необходимо сохранение “неравных” центральных и периферийных регионов. Более того, внутри мировой экономики государственные структуры работают как инструменты, посредством которых отдельные группы могут влиять на рынок и искажать его функционирование. Чем сильнее государственный механизм, тем больше его способность искажающим образом воздействовать на мировой рынок в пользу представляемых им интересов. Государственные механизмы в главных государствах сильнее, чем в периферийных»[86]86
  Immanuel Wallerstein, “World Inequality”, The Present State of the Debate on World Inequality, ed. Immanuel Wallerstein (Montreal: Black Rose Book, 1975), p. 23.


[Закрыть].

Здесь обнаруживается новая формулировка той марксистско-ленинской идеи, что государственный аппарат развитых капиталистических обществ нацелен на эксплуатацию природных ресурсов и дешевого труда там, где это возможно. Подобная практика порождает империалистические отношения, типичные для позднего капитализма, и, хотя развитый регион, выигрывающий от подобного экономического развития, может продолжать расширяться, бедные неизбежно становятся беднее и сохраняется создаваемая «поляризацией» перспектива революционного взрыва. По крайней мере некоторые из этих идей, хоть и в сглаженном виде, присутствуют в работе «Империя» (2000), популярном исследовании американского неоимпериализма, авторы которого – Антонио Негри, итальянский марксист (и создатель «Красных бригад»), и Майкл Хардт, профессор литературы в университете Дьюк. Европейско-американская пресса, типичными примерами которой служат Time, New York Times, Frankfurter Allgemeine Zeitung, Wall Street Journal, Le Monde, Le Nouvel Observateur, английская Sunday Times и американская Washington Post, оглушительными аплодисментами встретила эту «критику глобализации», которая «поднимает дискуссию о предмете на новый уровень»[87]87
  См. рецензии на Empire на сайте [email protected], и в особенности замечания Даниэля Бенсайда [Daniel Ben-said] в: Le Monde, 22 марта 2001 г., а также: Emily Eakin, “What Is the Next Idea?” New York Times. July 7, 2001.


[Закрыть]. (Эти восторги не помешали ни одному из этих изданий по другим поводам одобрительно отзываться об экономической глобализации как о ледоколе, торящем путь новому политическому порядку.)

Негри и Хардт утверждают, что всемирно-капиталистический империализм США качественно отличается от предшествовавшего ему европейского империализма XIX века. В отличие от империалистов прежних времен, американские капиталисты и политики заинтересованы не столько в прямом контроле над территориями, сколько в формировании «биожизни» тех, кого они порабощают. Поэтому они стремятся утвердить свое влияние на рынки и культуру, не отягощая себя оккупацией подвластных им народов. Поскольку капитализм окончательно и необратимо вышел за рамки системы национальных государств, новые империалисты используют язык глобальных идеалов. Так что «империя», экономическим и пропагандистским центром которой являются США, теперь выставляет себя в качестве гуманитарного предприятия, целью которого является «демократизация» мира[88]88
  Michael Hardt and Antonio Negri, Empire (Cambridge: Harvard University Press, 2001), p. 67—183. [Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004. С. 75—195].


[Закрыть].

Непосредственным предметом нападок Негри и Хардта, а также Валлерстайна, является риторическое лицемерие, но их объяснения демонстрируют отсутствие критического анализа. Предлагаемый ими марксизм в виде претенциозной критики капиталистического империализма возлагает вину за все проблемы и неудачи стран «третьего мира» на корпоративный капитализм. Но критики не приводят удовлетворительных доказательств этого утверждения. Экономист Питер Бауэр, тщательно изучавший экономики Африки и других стран «третьего мира», показывает, что причиной отсталости бедных стран в огромной степени является политика их собственных правительств[89]89
  Peter Bauer, The Development Frontier: Essays in Applied Economics (Cambridge: Harvard University Press, 1991).


[Закрыть]. Ни на чем не основан и вывод о том, что источником экономического процветания Запада являются страдания Африки. Начиная с книги «Африка: политика независимости», Валлерстайн связывает экономическое убожество Западной Африки с уязвимостью ее положения в «мировой капиталистической экономике». Хотя нам походя сообщается о хрупкости государственных структур и о засилье бюрократии, тем не менее Валлерстайн не углубляется в исследование политических обычаев, сковывающих развитие большей части континента. Он полон восторгов по поводу движений, называющих себя «революционными», но старается не обращать внимания на насаждаемые ими кумовство, воровство и экспроприацию немногочисленных классов, производящих реальное богатство. Все провалы революционных попыток дать старт развитию приписываются «мировой капиталистической экономике» или временным трудностям, создаваемым «необъятными пространствами Африки».

В своей первой книге об Африке Валлерстайн предсказывает то, что ему хотелось бы увидеть в будущем, а не то, что вероятнее всего произойдет, а именно, что «независимые африканские государства движутся в направлении [конституционного правления], причем выбирают пути, не столь отличные от тех, которыми шли другие государства в сопоставимые периоды процесса построения государств-наций». Для Хардта и Негри «третий мир» существует как форма ложного сознания, созданная «колониализмом и империализмом национальных государств», но обреченная на разрушение, «когда на всей онтологической территории глобализации весь мир голодных и рабов становится самой могущественной сущностью». В возникающем мире «номадизма и смешения народов» исчезнет империя и сопутствующие ей принадлежности «к нации, к идентичности, к народу», а вместе с тем исчезнет и гнетущая фикция «третьего мира». Каким-то образом получается, что варварский стиль обращения африканских правительств со своими народами влияет на их судьбы меньше, чем эпистемологическая неразбериха, порождаемая поздним капитализмом, а «кочующие толпы» – это вовсе не люди, бегущие из плохо управляемых стран, а историческая сила, осуществляющая «этическую задачу» сокрушения империи зла[90]90
  Immanuel Wallerstein, Africa: The Politics of Independence: An Interpretation of Modern African History (New York: Vintage Books, 1961), p. 167; Hardt, Negri, Empire, pp. 361, 362, 363. [Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004. С. 236, 337, 338].


[Закрыть].

При всем уважении к критикам американского капиталистического империализма, им вовсе не удалось доказать, что американская внешняя политика может быть целиком объяснена экономическим интересом. Вполне правдоподобным является предположение, что правительство США в своей внешней политике не всегда руководствуется материальной выгодой или стремлением к монопольным экономическим преимуществам. Нежелание учитывать такую возможность в рамках более широкой картины иллюстрирует то, что Карл Поппер назвал «нефальсифицируемостью». Пока Негри не сможет привести пример того, как американская внешняя политика хоть иногда не руководствуется логикой выгоды или капиталистического кризиса, его каузальная теория останется чисто механистическим, а потому крайне сомнительным построением. С этим связана еще одна логическая проблема – вывод о наличии причинной зависимости делается на основании обстоятельств, совпадающих во времени. Так, для объяснения недавнего вторжения в Ирак едва ли достаточно таких фактов, как растянувшееся на несколько десятилетий уменьшение доли США в мировом ВНП, неблагоприятный внешнеторговый баланс и потребность США в ископаемых энергоносителях, которыми избыточно наделен Ирак. В то время, когда составлялись планы вторжения в Ирак, в американском обществе, и прежде всего в правительственных кругах, по-видимому, были широко распространены опасения, что Ирак разрабатывает оружие массового поражения и поддерживает международный терроризм. Можно спорить о том, насколько политически мудрым было решение оккупировать Ирак, но нет никаких однозначных доказательств того, что решение применить военную силу было принято исключительно в результате причинного воздействия капиталистической экономической динамики[91]91
  Работы, доказывающие, что американская военная политика ослабляет экономический рост и подрывает экономическую свободу, см. в сборнике: Arms, Politics, and the Economy: Historical and Contemporary Perspectives, ed. Robert Higgs (San Francisco: Independent Institute, 1999); а также: Robert Higgs, “How Does the War Party Get Away with It?” San Francisco Chronicle, September 14, 2003.


[Закрыть].

Последним новшеством в марксистской критике американского империализма стало требование глобалистских решений как единственно приемлемых. Так, Хардт и Негри полагают, что «демократия» возможна только в рамках мирового общества, когда исчезнут нации-государства, эти пережитки авторитарного прошлого. На вопрос немецкого журналиста, могут ли демократы пожелать жить в нации-государстве, Хардт ответил, что не может вообразить, чтобы настоящие демократы сделали такой выбор. Он заявил, что любое правительство, кроме мирового социалистического, будет страдать от «дефицита демократии»[92]92
  Интервью Хардта в: Junge Freiheit, 5 сентября 2003 г., p.7; Alexander Stille, “Apocalypse Now”, New York Review of Books, November 7, 2000, p. 47–48.


[Закрыть]. Заметьте, что для марксиста Валлерстайна, писавшего в середине 1970-х годов, «продолжающееся сохранение национализма» было проблемой не в меньшей степени, чем для либерала, выступающего за развитие. Классическая марксистская модель не в силах объяснить и преодолеть растущую мощь этнического национализма в левом революционном лагере. Несмотря на все призывы к международной солидарности трудящихся, в Азии, Африке и Латинской Америке националистическое и левое движения идут рука об руку[93]93
  Wallerstein, “World Inequality”, p. 22–23; Immanuel Wallerstein, Africa: The Politics of Unity (NewYork: Random House, 1967); а также: Immanuel Wallerstein, After Liberalism (NewYork: New Press, 1995), p. 49. [Валлерстайн И. После либерализма. М.: Едиториал УРСС. М.: 2003].


[Закрыть]. Однако в конце XX века марксистские критики американского империализма предсказывали закат национальных идентичностей и восход мультикультурного будущего.

Отсюда и двойственность отношения левых европейских интеллектуалов к американскому неоконсервативному публицисту Фрэнсису Фукуяме, который в 1989 году выдвинул идею, что мир в настоящее время приближается к «концу истории». Называющий себя гегельянцем, который верит в то, что в наш век наступает финал политического развития человечества, Фукуяма приветствовал крах советской империи как свидетельство повсеместного торжества западных «либерально-демократических» идей. Сочетание мирного торгового обмена, заботы о правах человека и демократического правления по американскому образцу вскоре приведет к исчезновению международных конфликтов. В этом новом мире демократические граждане будут накапливать потребительские блага и пользоваться благами политического равенства. Хотя левый французский критик американского империализма Эммануэль Тодд посвятил опровержению этой «диснеевской мировой перспективы» целую книгу под названием «Экономическая иллюзия» (1998) и первый раздел книги «После империи» (2002), его критика свидетельствует о его идейной близости к предмету своих нападок[94]94
  См.: Francis Fukuyama, “End of History?” p. 4 [Фукуяма Ф. Конец истории? // Философия истории. Антология. М.: Аспект Пресс, 1995. С. 291]; Francis Fukuyama, The End of History and the Last Man (New York: Free Press, 1992) [Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ, Ермак, 2004]; Emmanuel Todd, Après l’empire: Essai sur la décomposition du système américain (Paris: Gallimard, 2002), p. 19. [Тодд Э. После империи. Pax Americana ⎯ начало конца. М.: Международные отношения, 2004. С. 16–21]; а также: Emmanuel Todd, L’illusion économique: Essai sur la stagnation des sociétés dévelopées (Paris: Gallimard, 1997).


[Закрыть].

Подобно Хардту и Негри, Тодд мечтает о мировом обществе, где не будет материального неравенства, воинствующего расизма и антисемитизма, которые он связывает с США и американскими правыми религиозными фундаменталистами. Он полон оптимизма по поводу того, что поднимающиеся азиатские и африканские общества, в которых стабилизировалась рождаемость и преодолена массовая неграмотность, окажут сопротивление американскому империализму и бесцеремонному американскому «привилегированному классу». Наконец, в его вульгаризированной версии гегельянства, которую он предлагает вместо варианта Фукуямы, история, какой мы ее знаем, завершится «сворачиванием американской империи», которое, по мнению Тодда, уже началось. Американская «олигархия» отступает под тяжестью социальной несправедливости, необузданного капитализма и перенапряжения военных сил. Тодд умоляет европейцев не вмешиваться и заниматься собственными социальными проблемами, позволить «современной Америке, если она этого желает, расходовать остающуюся у нее энергию в «борьбе против терроризма – эрзаце борьбы за поддержание гегемонии, которой уже больше и не существует. Если она будет упорствовать в желании демонстрировать свое всемогущество, то она закончит лишь тем, что покажет всему миру свое бессилие»[95]95
  Todd, Après l’empire, pp. 130–139, 232–233. [Тодд Э. После империи. Pax Americana – начало конца. М.: Международные отношения, 2004. С. 143–153, 231].


[Закрыть].

Поразительный аспект этой антиимпериалистической полемики, присутствующий и у Хардта с Негри, заключается в предрекаемом марксистскими антиимпериалистами социалистическом видении глобализма, в котором отсутствует острая поляризация. Новые антиимпериалисты подставили на место марксистской модели, предполагающей глобальный революционный конфликт, то, что Валлерстайн метко назвал «либеральной моделью развития». Возможно, лучше было бы назвать ее не «либеральной», а «модернизационной», но именно эту первую модель Валлерстайна приняли и приспособили к своим нуждам Тодд, Фукуяма и Негри. Глобализация, устранение национальных различий и идеал равенства обречены на триумф независимо от того, должна перед этим рухнуть американская империя или нет. В то время как Фукуяма выступает в качестве американского глобального демократа, превозносящего «капиталистическое государство благосостояния», его социалистические оппоненты настаивают на том, что предварительным условием их глобалистского и эгалитарного конца истории является крах американского гегемонизма. Но при этом и они утверждают, что на их сценарий конца времен работают исторические силы в Европе и в «третьем мире» и что возникновение альтернативной реальности предполагает уход со сцены американцев и их капиталистического привилегированного класса[96]96
  В работе Après l’empire («После империи») Тодд повторяет сомнительное утверждение Фукуямы, заимствованное им у политического теоретика Майкла Дойла, что демократии никогда не воюют друг с другом (p. 20). Критику этого утверждения см. в моей работе: Gottfried P. “Defining Democracy Down”, American Conservative, September 8, 2003, p. 42–44.


[Закрыть].

Эта vue d’ensemble[97]97
  Общая точка зрения (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] антиимпериалистических интерпретаций, исходящих от европейских левых, на самом деле свидетельствует о дефиците марксизма. Вопреки тому, что предполагают консервативные и неоконсервативные критики Негри, Хардта и Тодда, подобная литература вовсе не говорит о брожении «явно новых идей в старых марксистских мехах»[98]98
  Junge Freiheit, 5 сентября 2003 г., p. 7; Wolfgang Cas-part, Marxismus: Von der Revolution zur politischen Korrektheit (Vienna: Eckhartschrift, 2003).


[Закрыть]. Она ярко высвечивает все большее размывание марксистской мысли в Европе под давлением меняющихся экономических обстоятельств и рокового нарастания американского политического и культурного влияния. Тодд и Негри немыслимы без Пола Кеннеди, йельского историка, опубликовавшего «Взлет и падение великих держав» (1988). Этим компаративным исследованием угасающих империй Кеннеди проложил путь позднейшим «социалистическим» работам о перенапряжении американской капиталистической империи. Кеннеди вместе с Чалмерсом Джонсоном, еще одним американским профессором, исследователем Азии, из университета Беркли, начали разрабатывать излюбленные ныне темы европейских антиимпериалистов раньше, чем до этого додумались европейские левые[99]99
  Роджер Кимбалл в рецензии на Empire обходит этот момент молчанием, зато пускается в обличение антиамериканизма, опирающегося на антиамерикански настроенных американцев. См.: Kimball R. “The New anti-Americanism”, New Criterion, vol. 20. no. 2 (October 2001), p. 17–25.


[Закрыть].

И, хотя эти американские интерпретаторы, подобно своим подражателям, исследуют материальные причины перенапряжения сил Америки, в их мрачных рассуждениях и предсказаниях нет ничего специфически марксистского. Если заглянуть еще дальше в историю вопроса, можно обнаружить работы Уильяма Эпплманна Уильямса и висконсинской школы историков об американском «капиталистическом империализме». То, что в 1960-х и 1970-х годах писал Уильямс об истории американской внешней политики и об экспансионизме позднего капитализма, представляет собой чрезвычайно детальное исследование расширения американской капиталистической империи[100]100
  Немецкий перевод самой знаменитой работы Уильямса Die Tragödie der amerikanischen Diplomatie (Stuttgart: Suhrkamp, 1973) был поразительно популярен у немецкоязычных интеллектуалов и журналистов и выдержал несколько переизданий в почтенных немецких коммерческих издательствах. См. также весьма академичную биографию Уильямса: Buhle P., Rice-Maximin E. William Applemann Williams: The Tragedy of Empire (London: Routledge, 1995).


[Закрыть].

Не обязательно соглашаться со всеми выводами или принимать все причинно-следственные связи, которые проводит Уильямс в работах «Трагедия американской дипломатии» или «Контуры американской истории» (обе стали очень популярны у американских правых изоляционистов), чтобы оценить их достоинства. Уильямс куда глубже понимает американскую историю, чем так называемые европейские марксисты, нападающие ныне на американский империализм. Хардт и Негри примечательным образом признают, что в результате «кризиса Европы» культурная гегемония в Западном мире перекочевала из Старого Света в Новый. В Европе все соперничают «за то, кому лучше всего удастся выразить свой крайний американизм». «Неспособность европейского самосознания признать свой упадок часто принимала форму проецирования его кризиса на американскую утопию». Хардт и Негри высмеивают как иллюзорную идею американской империи в качестве «спасения утопии», но их издевка смешана с изумлением перед влиянием американской культуры[101]101
  Hardt, Negri, Empire, pp. 380, 382, 383. [Хардт М, Негри А. Империя. М.: Праксис. С. 353, 354].


[Закрыть]. В огне европейских националистических войн, становившихся все более разрушительными, была выкована судьба европейцев, состоявшая в том, чтобы попасть в политическую и психологическую зависимость от Америки. После Второй мировой войны даже враги американской капиталистической экономики с восторгом принимали идущие из Нью-Йорка авангардные идеи и абстрактное экспрессионистское искусство.

Не менее поразительно и то, что левые приняли идею Фукуямы о глобальном торжестве демократии, которая восходит к радикалам XIX века Джону Брайту, Джеймсу Миллю и Ричарду Кобдену. Не прусский конституционалист Гегель, а английские апологеты свободной торговли создали демократические надежды, связанные со свободой торговли и изобилием потребительских благ, которые подхватил Фукуяма[102]102
  На стр. 18–19 своей книги Après l’empire Тодд демонстрирует понимание того, сколь трудно примирить Гегеля с утверждениями Фукуямы, но игнорирует радикально демократический аспект глобализма Фукуямы. [См.: Тодд Э. После империи. Pax Americana – начало конца. С. 16–18]. Одобрительное принятие радикальной программы Фукуямы см. в рецензии: George Gilder, “The End of History and the Last Man”, Washington Post Book World, July 12, 1992, p. 4.


[Закрыть]. Его вариант «конца истории» отличает попытка связать его с «незаменимостью Америки». Фукуяма соединяет идеал свободной торговли и теорию модернизации с представлением о том, что без США реализовать все это невозможно. Примечательно, что критикующие Фукуяму левые антиимпериалисты оказываются куда менее убедительными, когда используют его же идею, освободив ее предварительно от американских корпоративных интересов. Подобно Фукуяме, они требуют модернизации, состоящей в освобождении женщин и ликвидации неграмотности в «третьем мире». Подобно Фукуяме, они мечтают о всеобщем материальном достатке индивидов, которые имеют возможность свободно пересекать государственные границы в рамках плюралистичной мировой культуры, цементируемой концепцией прав человека. Но в этой их мечте нет места для продолжения американского превосходства и для существующей в явном виде капиталистической экономики. К несчастью для аргументации европейских левых, они не в силах продемонстрировать, что в «третьем мире» действительно происходят желаемые ими перемены и что альтернативные их сценарию варианты будущего обречены на провал. Книга «Империя» кончается тем, что «кочующие толпы» наводняют и захватывают развернувшийся в сторону культурного плюрализма Запад, который прежде эксплуатировал «третий мир». По сравнению с этим апокалиптическим видением кошмарный финал «Лагеря святых» Жана Распая (Jean Raspail, Camp of the Saints, 1973), в котором явившиеся из Индии попрошайки переполняют Европу, выглядит, благополучным и желанным сценарием. Переселение народов обеспечивает правдоподобный гипотетический контекст для триумфа позднего модерна, и при этом нет нужды воображать, что исламизированные страны согласятся с идеей женского равноправия или обратятся к плюрализму. В новой футурологии население этих стран превратится в преследуемое меньшинство западного мира, который подчинен императивам мультикультурализма. Но этот сценарий переселения народов ныне решительно устарел. Он исходит из работы Фукуямы, который одновременно является и глобалистом, и антитрадиционалистом (хотя из-за склонности американцев к рекламе его обычно относят к правым). Таким образом, радикальные левые, говоря о «конце истории», преподносят миру давно знакомую историю, которая, как бы ни пыжились рассказчики, является типичным американмким сюжетом.